Календарный год заканчивал свою вахту и несмотря на то, что уже через каких-то несколько часов подавляющая часть населения страны будет спать лицом в тазу с оливье, а с экранов телевизоров какой-то подозрительный мужик будет вещать о том, что год был трудным, но всё у нас будет хорошо, декабрь больше походил на гнилой март и не спешил показать работягам из ЖЭК, кто здесь главный. Уверенный плюс держался уже больше недели, с неба то лило, то сыпало, то хрен пойми что. Вот и сейчас рыжую кашу из песка и талого снега припорашивали неуверенные снежинки, которые, казалось, таяли, едва коснувшись похожей на рвоту слякоти.

Я намеревался совершить круг почёта, который, по сути своей, являлся квадратом. Заскочить в «Табакерку», нанести визит вежливости в знакомую кофейню, может даже заглянуть в книжный. Финальной точкой променада стало бы «СуперСельПо», ибо супермаркетом европейского уровня, каким его позиционировало его же руководство, этот магазин нельзя было назвать даже с натяжкой.

Следуя намеченному маршруту, по знакомым с детства улочкам, я миновал липовый сквер, обогнул центральную площадь, заскочил за сигаретами, и в итоге, уединившись со своими мыслями у скамейки под голой, корявой грушей, пил кофе (кофейня оказалась закрытой, и пришлось довольствоваться помоями из автомата). В наушниках Гребенщиков убеждал меня, что настало время «ЭН», и может всё-таки пора?

Ненавязчивые белые снежинки сменились увесистыми хлопьями. Усилился ветер. Начиналась самая настоящая метель. Назойливые снежинки – проныры так и норовили прошмыгнуть через малейшую прореху в одежде. Высокий воротник пальто уже не спасал. Выбросив стаканчик с недопитым кофе в урну, я повернулся спиной к ветру, зачем-то закурил и, сжав сигарету зубами, отправился навстречу усиливающейся вьюге. Фильтр тут же промок от слюны. Не в состоянии сделать хоть одну нормальную затяжку, я плевком избавился от только что подкуренной сигареты.

Гребенщиков в наушниках успокоился, и ему на смену пришло нечто из норвежского – богохульного. Метель усиливалась с каждой минутой. Я ускорил шаг. Вот уже миновал привокзальную площадь, прошёл вдоль пирона. Мимо пронеслась стрела. Так у нас называли скоростные поезда, не останавливающиеся в захолустьях вроде нашего. Я бегло выхватил взглядом несколько одиноких силуэтов в окнах вагонов.

На какой-то момент меня затянуло в омут воспоминаний, да таких ярких и отчётливых, словно это было вчера. Вспомнилось, как мы с Таней, будучи ещё студентами, вот так, прямо как эти одинокие пассажиры, возвращались из столицы поздними электричками в последний день уходящего года. А если точнее, пять лет кряду. Спеша на праздники к родителям на малую родину, отпрашиваясь с вечерних подработок, линяя с пар. Покупали билеты на одну единственную электричку, идущую в нужном направлении. Опаздывая, летели сломя голову, лавируя среди таких же студяг, по заполненному перрону. Прыгали в последний вагон, а затем – дорога. Пять часов тряски на не самом весёлом «аттракционе», к тому же, плохо пахнущем. Приезжали почти в полночь. На отсиженных ногах и с онемевшими задницами, ковыляли к дому моих родителей (благо, жили они не далеко от вокзала). Затем Новогодняя ночь, шампанское, мандарины, а первого числа, с утра – фирменный бабушкин пирог. Ну а затем дневной сон, обратная, вечерняя электричка, ибо второго числа у кого-нибудь из нас обязательно был зачёт.

Сколько лет прошло? Десять? Пятнадцать? Плохое почему-то не помнилось. В памяти остались лишь такие моменты, хотя и хорошими я бы их не назвал. Добрыми, наверное. Домашними.

Из ностальгических воспоминаний меня вырвал срывной лай собаки, заглушивший негромкую музыку в наушниках. Я выключил гарнитуру. С удивлением для себя, я обнаружил, что почти подошёл к своему подъезду. В сгустившихся сумерках слышался собачий лай, отборная брань, крики. Кричали двое. Очевидно, мужчина и женщина. Кричали то ли друг на друга, то ли на третье лицо. В какофонии было не разобрать. Нащупывая ключи в кармане, я уже срезал угол, идя через детскую площадку в центре двора. Поравнялся со снеговиком. Уродливое детское ваяние совсем поникло. Рябиновый рот высыпался. «Может у него цинга? – подумал я тогда и дополнил сам себя. – Вкупе с сифилисом». Нос-морковка отвалился и чернел в луже у основания уродца.

Голоса стали читаемыми. В полутьме у соседнего подъезда, можно было различить пару силуэтов. Вечерний концерт устроила соседская, не самая благополучная, но уж точно самая экстравагантная семейная пара этого дома. Помимо того, что эти два сапога пара являлись блестящими образчиками выдающегося алкоголизма, так ко всему прочему были ярким примером того, как не надо строить семейный институт.

«Дети и животные не должны страдать, – подумал я. – Именно поэтому, таким вот пациентам нельзя заводить домашних питомцев и обзаводиться чадом».

Детей, насколько мне известно, у них не было, а вот питомец был. Мопс по кличке Омч стал невольным свидетелем вечернего спектакля и драл свою маленькую глотку на весь двор, с неистовым лаем нарезая круги вокруг ссорившихся супругов.

Доставая чип из кармана, я прокручивал в голове лишь одну мысль. Немую мольбу Всевышнему: «Только бы не узнал. Только бы не узнал. Только бы…»

– Дюх! – оклик вернул меня к реальности.

– Твою мать, – громким шёпотом выругался я, упорно дела вид, что не услышал и уже почти приложил чип к домофону.

– Андрюха!

Я обернулся. От соседнего подъезда в мою сторону шатко и торопливо шёл мужчина. Он неуклюже, почти вприпрыжку, огибал припорошенные снегом лужи. Омч, похрюкивая, семенил за фигурой на своих коротеньких лапках-сосисках.

– Здорово, старик, – с беззаботной усмешкой бросил мне сосед, похоже, забыв о скандале минутной давности с супругой. В полупьяном мужлане я узнал своего старого друга детства, Маугли, так и не успевшего повзрослеть. Имя у него, конечно, было вполне классическим, но кличка, полученная за смуглую кожу, прилипла к парню как банный лист ещё со школьной скамьи. Резиновые сланцы на тёплый носок, шорты и синяя ветровка, наброшенная на заляпанную кровью майку-алкоголичку. Образ говорил сам за себя. Маугли протянул мне руку в знак приветствия. Рука была в крови.

– Скажи, что это твоя кровь, – произнёс я, не вынимая рук из карманов.

Маугли замялся, отдёрнул грязную руку, суетливо вытер кровь о шорты и растянул окровавленные губы в щербатой улыбке. Недоставало переднего зуба.

– Сковорода, – сказал он, горделиво вздёрнув подбородок, словно вояка, кичащийся боевым ранением.

– Смотрю, вы свои забавы на свежий воздух перенесли? – спросил я.

Маугли накинул капюшон ветровки, неуклюже подкуривая противопожарными белорусскими спичками.

– Спасался от сумасшедшей суки, – сказал он, раскуривая сигарету. – Я карточку у неё «одолжил», а эта мегера пронюхала, ну и сразу за «ударный инструмент».

– Не жалуйся на машину, Маугли, сам выбирал, – усмехнулся я.

– Вот только не надо тут философствовать. Можно подумать твоя тебя никогда ничем не прикладывала?

– А ты сильно удивишься?

Маугли промолчал, сплюнул кровью, щелчком выбросил сигаретный бычок и, секунду помявшись, подбирая слова, спросил:

– Дюх, у тебя пару копеек не будет?

– На бухло не дам, – отрезал я.

– Да не на бухло. Курево заканчивается.

– Так ты ж у своей карточку одолжил?

– А вот то было на бухло, – уточнил Маугли, явив щербатую улыбку. – Чесслово. На курево. Зуб даю.

Повисла недолгая пауза, после чего тишину вечернего двора разорвал истерический хохот двух мужиков среднего возраста, смеющихся, как младенцы от щекотки. Маугли в тот момент и вправду походил на младенца. Беззубого, подкопченного младенца.

Я пошарил в задних карманах джинсов в поисках мелочи. Пусто. Потянулся к бумажнику, и вдруг появилось чувство, что это меня, а не Маугли, смачно огрели чугунной сковородой. В голове зажглась лампочка, загудел набат. Оливки. Я не зашёл в чёртов магазин!

Пояснив соседу, что мелочи нет и предложив подождать меня десять – пятнадцать минут, если, конечно, у него есть желание, я, злясь на самого себя, направился в так называемое «СуперСельПо» – продуктовый магазин, находившийся прямо за домом. Желание у Маугли, разумеется, было, а вот возможности меня ждать – нет. Пусть и не холодный, но гнилой декабрь брал своё. Я запустил одетого не по сезону товарища в подъезд, предложив дождаться меня внутри. Тот, не раздумывая, согласился и прильнул к паровой батарее, едва переступив порог подъезда.

***

Из магазина я возвращался с упавшим сердцем. Мне казалось, что самым логичным завершением сегодняшнего дня должно стать убийство. Моё, например. А как иначе можно смотреть на вещи, когда за каких-то пятнадцать – двадцать минут тебя обсчитывают на кассе, и баночка оливок элегантно превращается в бочонок икры. Затем банкомат жрёт твою карточку, после чего, в ожидании «зелёного» на светофоре, тебя окатывает рыжим месивом пролетающая на первой космической маршрутка, и в довершение всего этого – бездомная дворняга рвёт тебе пальто. Ко всему прочему мне предстояло разрушить хрупкие надежды Маугли. Ведь мелочи у меня не было. Денег вообще не было! Ни материальных, ни виртуальных. Я представил выражение лица Тани. Я не хотел её расстраивать. В такие моменты, она, как правило, не сердилась. Просто плакала.

В шутку, а может и нет, размышляя о старом добром убийстве-самоубийстве, я утешал себя тем, что этот день уж точно не станет хуже.

Станет.

Подойдя к дому, я увидел, что Маугли обивает порог моего подъезда. Он переминался с ноги на ногу, словно озябшая чёрная цапля, и что-то ворчал в мой адрес. Слов я разобрать не мог. Ветер обрывал фразы, съедал окончания.

– Дюх, а сколько дают за убийство с особой жестокостью? – спросил Маугли, едва я подошёл к подъезду.

– Смотря кого. Жёнушку порешить собрался?

– Если бы, – стуча зубами, сказал сосед. – Соседки твоей и её отпрысков заодно.

– Ну, это уже «групповушка». Ты, скорее всего, не выйдешь. А что за соседка то? – спросил я, запуская Маугли в подъезд, словно озябшего бездомного кота.

– Да первый раз вижу. У войны не женское лицо, знаешь ли. Из съёмной, наверное. Той, что на пятом.

Маугли вкратце рассказал о конфликте с какой-то склочной бабой, по описанию очень напоминающей мою самую нелюбимую свояченицу. Её конечно нельзя винить за то, что в полумраке подъезда она приняла моего товарища за наркомана или кого-то в этом роде. Вид у Маугли был тот ещё. Да и свежевыбитый зуб добавлял колорита.

– За детей ей, мать твою, страшно! Да её чада поседеют к пятнадцати годам, видя каждый день её лыч! – не унимался Маугли.

– Ты ведь ей этого не сказал?

– Сказал! И ещё много чего сказал, Андрей. А вот знай я, в какой квартире живёт эта мымра, ещё бы «сюрприз» под дверь оставил бы.