Вторая
пятница
Вторая пятница была куда хуже первой. Самый ранний поезд из Константиновичей уходил в 6:32, поэтому легли мы спать (я снова на полу, Аня на кровати) где-то в десять вечера. И хотя я искал убежища у Ани, и прекрасно понимал, что дома с бабушкой будет намного хуже, в этом доме тоже была нехорошо, поэтому я и не уснул вовсе, уже во второй раз. Я провалялся на ложе, часто выходил курить на балкон – Аня не вставала, видимо, по-настоящему заснула.
Смешно это всё, конечно, только я вот не смеялся. Помнится мне, что во вторник я почти с таким же чувством сидел последние часы до отправления поезда. Было плохо, но я думал, даже надеялся, что как только я приеду в Константиновичи, в родную деревню, в которой не был уже столько лет, то всё по итогу станет на свои места, что я найду покой и будет чуть-чуть легче. Но вот спустя всего лишь три дня я ворочаюсь в квартире на полу у Ани, и всеми силами жду, чтобы уехать оттуда, где мне плохо сейчас, туда, где было плохо три дня назад. Единственное, что осталось важно, так это Аня и дневник, который идёт к своему логическому завершению, дорогой читатель.
Смешно, конечно. Но смешнее всего Олег, я на него совсем не злюсь, сам по себе он неплохой, просто он впитал в себя все Константиновичи – что с него взять?
Вот про папу не смешно.
Но это я уже пишу дома. До этого, всю ночь и почти весь день думать я особенно не мог. Это было не мышление, не высшая рассудочная деятельность человека. Это было что-то тяжёлое, болезненно и жалкое.
Мы с Аней дошли до вокзала. Я совсем не удивился, если бы в эту самую минуту здесь оказался Олег со своим странным братом Лёшей. Кстати, нашли они его?
Но на вокзале кроме нас не было ни-ко-го. Станция в Константиновичах – всего лишь одна из многих со смешными названиями, где поезда останавливаются на две минуты. Да, кроме нас не было ни-ко-го. Даже и меня не было. Одна Аня уезжала в эту пятницу отсюда, волоча за собой неживого Серёжу.
Мы сели с Аней в поезд, я взял её за руку, и до конца поездки не отпускал. Не сделай я этого, от меня, наверное, ничего бы не осталось.
Как-то мы доехали, из всей поездки я ничего не понял, ни на что не обращал внимания, ни с кем не разговаривал, и совершенно ни на что не смотрел. Единственное, я чувствовал, как Аня на меня тревожно посматривает, и в моменты, когда я дёргался, она сильнее брала меня за руку, как будто я мог куда-то убежать.
С вокзала мы зашли в метро и в 9:40 поехали в разные стороны. Аня отправилась всё-таки в университет, я пошёл домой. Сначала она порывалась меня до дома довести, но сил во мне хватало. Да тем более это и не силы, а автопилот, который с годами становился лучше и лучше, позволяя мне добираться до дома в любое время, из любого места и в любом состоянии.
Мы договорились с Аней встретиться вечером, в моём районе, в парке, где недавно я прощался с Ваней.
Дома я начал бить себя по лицу. Пощёчинами и кулаками, щелбанами и щипками, вырывал волосы и заламывал пальцы. Когда наконец-то стало достаточно больно, чтобы кроме этой боли не осталось ничего, я пошёл спать и очень быстро заснул.
Как говорится, сны остаются с(?)нами. В принципе, во сне я не увидел ничего такого, что не могло бы произойти на самом деле: бабушка, которая ушла куда-то с Лёшей, Аню, которая утонула в озере, себя, разговаривающего с отцом, Влада и Сашу, Ваню – и всегда было тревожно, и сон совсем не принёс спокойствия, но он позволил привыкнуть к дурному, нехорошему чувству, которое поглощало меня изнутри, прорывалось через все пробоины и слабости сознания, точило, сверлило мозг, гноило душу.
Проснулся я в одежде, в своей комнате – вернулась мама с работы. Значит, сейчас где-то восемь вечера, с Аней нужно увидеться в девять.
Зашла мама и, по обыкновению заунывно, спросила меня:
– Как дела, Серёжа?
– Как дела? Как дела?! Отвратительно, мама! Я был у бабушки, я знаю, каким был папа, что он сделал и как он над тобой издевался! Я теперь всё знаю, но почему ты мне сказала раньше? Почему ты позволяла мне любить его, и почему, мама, почему ты меня не любишь? Почему ты не разговариваешь со мной, почему ты всегда такая несчастная? Зачем ты живёшь, мама? Какой в тебе смысл? Ты больше никогда не будешь счастливой, ты не можешь радоваться, мама.
Вот, что я ответил своей матери на такой вопрос, если бы это имело хотя бы какой-то смысл, если бы во мне были силы говорить эти слова, и, если бы в них не было столько правды.
– Нормально, мама. Пойду погуляю.
Мама на это ничего не ответила.
Я пошёл в парк, и смотрел на тёмную осень, которая повисла над моей головой, мне было тяжело идти, но идти было нужно, потому что, если бы я остановился, тогда бы уже сама осень в меня вгляделась.
В парке горели фонари, так что я мог смотреть на лица прохожих, и, сам не зная почему, я жадно в них вглядывался, я рассматривал людей, потому что хотел увидеть их глаза, я хотел посмотреть на эти зеркала души, ведь если они и вправду зеркала – значит, я должен был увидеть в них себя.
Но вышло иначе. Кто-то скажет – вымысел, и так бывает только в книгах, в реальной жизни это невозможно. Но вот, что я вам скажу: город мой не такой уж и большой, мест, чтобы погулять парочкам мало, а в нашем районе это место, честно говоря, одно. И я встретил Жиробаса, и с ним какую-то даму.
Они шли за руку, и странно выглядела их непохожесть: неуклюжесть, сутолость и донёсшиеся мне шепеляво-картавые слова Митьки, и лёгкость, улыбка, и милый голос девушки. А что это была за девушка? А разве вы не догадались? Конечно, Митька шёл с Софьей, с той самой девушкой, которой я оставил две сигареты и бутылку минералки, после чего – навсегда её покинул, а прежде – у нас было это.
Я стал и смотрел на них. Они меня не замечали, увлечённые беседой (мне до сих пор ни капли не ясно, о чём вообще у них шла речь и что у них могло быть общего).
Когда они меня всё-таки заметили, ведь я стоял посередине узкой дорожки парка, они переглянулись, быстро друг другу улыбнулись, и обошли меня по мокрой и грязной траве.
Вот, оказывается, почему Митька жаловался своему отцу только на меня. Ну вот так всегда в жизни: можно годами издеваться над человеком, а он всё стерпит и будет рад таким отношениям, как единственным, которые похожи на дружбу, а можно наоборот, годами защищать непонятного дурачка от нападок, не давать смеяться над ним другим, и случайно переспать с девушкой, которая, оказывается, ему очень нравится, как всё, нет хуже тебя человека.
Почему так? И самое главное: на чём эти двое сошлись? Увы, дорогой читатель, ни на один из этих вопросов ответа в «Осенних каникулах» я не нашёл, как ни старался!
Аня сидела на скамейке под куполом невероятно странной, я бы даже сказал, неописуемой конструкции, до того она мне непонятна, что и говорить о ней я не стану.
Аня сидела в синем дождевике. Дождевик! Какая всё-таки между нами пропасть. Сегодня я бил себя, так, что челюсть болит до сих пор, а когда вышел на улицу, даже не надел капюшон, хотя лил дождь, а Аня – Аня сидела в дождевике!
Она резко встала и крепко меня обняла – я тоже её обнял. Так мы простояли несколько минут, пока не заговорили, впрочем, не выпуская друг друга из рук.
– Серёжа, я сегодня была в университете, я спрашивала у своего преподавателя, он ведёт курс для поступающих. У них набор как раз в ноябре – ты обязательно пойди туда, к экзаменам легче будет подготовиться. И я ему про твой дневник рассказала, ему стало интересно, ты ему покажи, как готово будет.
И я бы хотел обрадовать Аню хорошими новостями, а главное, как-то проявить заботу, но я был беден, до ужасного беден, мне решительно нечего было дать этой прекрасной девушке, и я поблагодарил её, в который раз за неделю заплакал, зарыдал у неё на коленях.
Она гладила меня по голове, а я чувствовал, что ни разу этого не заслуживаю, что мой предел – это пить пиво по вечерам с Владом и Сашей, разговаривать о поэзии, ничего в ней не понимая, считать себя самым умным, самым лучшим писателем – а потом удивляться, почему так больше никто не думает.
Но я лежал на коленях у Ани.
– Аня, ты слишком хорошая. Я тебя очень люблю, Аня! Но что я могу тебе дать? Ты слишком добрая, Аня, а во мне кроме обиды и злобы больше ничего нет. Тебе будет без меня лучше, Аня.
– Это я сама решу, Серёжа: как мне будет лучше. И почему ты думаешь, что ты плохой? Ты просто несчастный, мой милый Серёжа, а я, мне кажется, слишком глупа, чтобы быть способной на что-то большее, чем доброту.
– Я этого не понимаю, Аня. Я пока что не понимаю этого, но я обязательно пойму, если ты останешься рядом.
– Конечно, останусь, Серёжа! И мне, и тебе так будет лучше, так мы всё вынесем, главное не впадай в грех уныния, Серёжа.
– Мой папа был талантливым человеком, его стихи до сих пор знают по всей стране. Но он не справился с собой, со своим характером, и убил ни в чём неповинного человека, Аня. А я не знаю – талантлив ли я, но пока что мне кажется, что я и с собой не справлюсь, и что никакое творчество меня не спасёт.
– А ты думаешь, что творчество может кого-то спасти? В смысле, на самом деле помочь? Надо быть сильным, Серёжа. Не всякую боль можно выплеснуть, написав книгу. Где-то есть черта, Серёжа, где заканчивается талант и начинается человек, где заканчивается пища для искусства и начинается просто плохая жизнь. Твой папа с этим не справился. Но попробуй справиться ты. Не теряйся, не унывай. Будь сильным, Серёжа.
После этих слов я перестал плакать, а на какое-то время и дышать. Я снял свою куртку, кофту и майку. Аня никак не показала удивления, даже если оно и было.
Я показал Ане вторую татуировку. Под левой грудью, прямо под сердцем, в то самое место, куда, как мне говорили, отцу всадил нож, было выбито всего одно слово: «папа».
Аня это увидела и не могла сдержать чувств. Мы поцеловались.
Вторая
суббота
Было бы красиво сказать, что всю ночь мы гуляли с Аней по умирающему осеннему городу, что всю ночь мы целовались под дождём, а после этого уехали в далёкие дали, и жили долго и счастливо, пока смерть нас не разлучила.
Но метро имело свойство закрываться, и я проводил до него Аню и пошёл домой. Хотелось спать – настоящим и правильным сном, не таким, который был днём, но спать было никак нельзя – сегодня, последний день, когда я могу дописать и отредактировать свой дневник.
Зачем я вообще его писал? Разве не легче было дать мне какую-нибудь тему, чтобы я что-то придумал, а не пересказывал свою жизнь? Хотя, Н.А. виднее – у него чутьё на подобные вещи.
Я перечитал свой же дневник, и окончательно и безобразно потерялся в нём. Мне непонятно, что это такое я писал целую неделю, хорошо ли это, и стоит ли это кому-то показывать.
Решил, что всё-таки стоит. Перечитывая, я иногда улыбался, но порой морщился от боли из-за написанных в спешке предложений. Например, я пятьдесят шесть раз написал слово «конечно», что, кажется, многовато. Уже выходит пятьдесят семь – явно перебор. Тире я не считал, я таких чисел даже не знаю. Некоторые запятые были поставлены, видимо, на пьяную голову. А разговор бабушки? Всё это было нелегко, и управился я в 3:54.
Мне пришло сообщение от Вани – завтра он будет в школе в 12 утра, решать какие-то свои вопросы по поводу поступления. С Н.А. я договорился встретиться в 14:00 – так, стало быть, и поступлю. Я лёг спать и мигом уснул.
Это теперь вы знаете, как называется эта повесть. Мне, между прочим, до самого утра субботы это было неясно. Заметки были подписаны просто «Дневник», и как это назвать, я не думал. А потом были всякие варианты: «Серёжа и гитара», «Папа», «Н.А.». Но остановился я сами знаете на чём.
Взял с собой флешку с документом и гитару, а больше ничего не брал. Школа была совсем рядом от дома, я прошёлся самую малость. Скоро опять в школу! Ну да, мне же в своей жизни больше нечего делать, как учиться, писать контрольные и готовиться к выпускному, но, может быть, оставшееся время до мая пройдёт веселее – появилась цель поступить не куда-нибудь, а в целый университет!
Скоро надо сидеть за партой, тянуть руку, когда хочешь ответить, и отпрашиваться, чтобы пойти в туалет. Но это всё послезавтра, а пока я стоял у забора школы и курил сигарет.
Вышел Ваня – красивый, улыбающийся, и намеренный прожить дольше и лучше других – но никогда и никого этим не упрекая.
– О, привет, Серёжа! Ну, вот и всё, получил выписку из школы, завтра в посольство, и уже в понедельник уеду.
– Я очень рад за тебя, Ваня. Ты хороший человек, и совсем недавно ты помог мне, и я теперь хочу сделать тебя прощальный подарок.
Я снял с плеч гитару, протянул её Ване. Ваня в ответ рук не протянул.
– Серёжа, я не возьму. Это же твоего отца, разве можно с таким расставаться?
– Можно и нужно, Ваня, бери.
– Ты уверен? А как ты будешь на жизнь зарабатывать, Серёжа?
– А я скоро книгу издам, столько денег заработаю, у меня они все в комнате не поместятся.
– Книгу, говоришь? А дашь почитать?
– Как только выйдет бесконечным, межгалактическим тиражом, я тебе подпишу и отправлю.
Ваня улыбнулся – весело, но с некоторой жалостью ко мне.
– Хорошо, Серёжа, я с радостью возьму твою гитару. Что сыграть на ней в первую очередь?
– Что угодно, Ваня. Самое главное, настрой её перед этим – она со мной здорово помоталась.
Ещё недолго мы гуляли с Ваней, попрощались, и пришло время идти к Н.А. Сердце колотилось, ладони вспотели, голова кружилась. Второй этаж, кабинет русской литературы. Я дождался ровно 14:00 и вошёл в кабинет к Н.А.
Седой, слегка красноватый, бородатый, в костюме, он сидел за своим столом, заваленным всякими бумагами, папками и файлами, и что-то печатал на компьютере, прикладывая избыточное давление на клавиши клавиатуры. Но я его за это не виню.
– А-а-а, кого я вижу, кого я вижу! И ровно в два, ни на минуту не опоздал! Эх, дорогой, ну, присядь, что ли, возьми себе стульчик.
Я взял стул из-за первой парты, за которой обычно сидели две девушки, которые совершенно ничего не знали, но громче и раньше других смеялись с шуток учителей, оттого их дела были не так уж плохи. Я, как настоящий джентльмен, сидел не где-нибудь, а на самой задней парте у двери и промышлял свои дела с Владом и Сашей, которые сидели рядом. Но это всё во время учёбы, а пока – дневник.
Н.А. улыбался, светился, чуть ли не хлопал в ладоши, но всё-таки я видел какую-то нервность во всех его движениях.
– А я уже думал, ты не придёшь. Я тебе писал на электронную почты, ты не ответил, а я и подумал, что писать не стал.
– Ах, электронная почта. Нет, Николай Алексеевич, я всё написал, и даже отредактировал.
– Ну здорово! Это же очень здорово, Серёжа! Не то, что…
– Что?
– Не то, что другие бы сделали, а ты молодец, Серёжа. Ну, показывай.
Я загрузил на его пожилой компьютер документ, открыл его. В это время Н.А. налил себе воды, сделал пару глотков, и собирался прочесть вот это всё со мной.
Так и случилось, и странно и весело мне было слышать, как голос этого пожилого, почтенного человека читает такую разбойничью сказку.
Я сижу на крыше девятиэтажного дома и курю сигарету. В первый раз я покурил в шесть лет, а на крышу забрался в одиннадцать.
– Неплохо, Серёжа, с первых строк неплохо. Так ты правда так рано начал курить?
– Да, – искусно ответил я на такой каверзный вопрос.
Сейчас мне не шесть и не одиннадцать, мне семнадцать лет, и я курю на крыше.
– Угу, так, интересно, и так всё время будет? Лихачёв, пожалуй, что и читать не станет, а вот Вера Семёновна, очень даже рада будет, хорошо, – Н.А. практически бормотал себе это под нос.
Он так и дальше читал и всё комментировал, а мне стало неловко смотреть в свой текст, он показался мне ужасно глупым и никудышным.
Я отвёл взгляд от монитора, и начал разглядывать стол, в то время как Н.А., видимо, увлёкся рассказом, и на меня внимания не обращал.
Какие-то документы, стопка сочинений, судя по почерку – где-то пятый класс. Я взял их, немножко почитал, и видел, что под ними лежала папка с файлами, и название до ужаса было мне знакомо. Я незаметно от Н.А., который дошёл до моей поездки в автобусе, взял себе эту папку. Да, всё верно: она называлась «Красота в сером дыме любимого города». Голова опять закружилась, подташнивало, но интересно было больше: я начал листать эту папку. Вот, что я успел оттуда выудить:
«В лес, в лес, в лес! Обязательно в лес, в самый тёмный лес, я пойду в лес, чтобы проспать там всю ночь, но перед этим выпью водки, чтобы хватило сил. Ведь чем глубже корни уходят во тьму, тем выше ветви тянутся к солнцу».
«Они даже не извинились, просто посмеялись, но они хотели меня спасти, думали, что я умер, как будто я могу так просто умереть!».
И всё в таком духе. Это писал Влад.
Я отложил папку, Н.А. продолжал читать и бормотать себя под нос, его голос немного повысился, видно, ему нравилось.
А на столе лежало ещё много папок с самыми разными названиями, и одно из них вы знаете «В моей квартире погасло солнце». Здесь был сборник стихов, честно говоря, не очень хороших, я всматривался в них, и тут Н.А. обернулся ко мне и спросил:
– Имена, конечно, нужно поменять, Серёжа, потому что когда выйдет, могу обидеться, особенно Дмитрий…
Н.А. увидел у меня в руках папку.
Я молчал.
– Ах, Серёжа, это так, можешь на это не смотреть, это всё не то, с этим ничего не выйдет, давай, пожалуйста, продолжим читать дальше.
Но я не хотел.
– А почему так, Николай Алексеевич?
– А что такое, Серёжа? Это просто старые работы, их ребята несколько лет назад писали, я вот сейчас взял себе, заново просмотреть…
– Нет, Николай Алексеевич, вот это вот Влад писал, а вот эти стихи Саша. Они кое-что мне показывали, но про вас ничего не говорили. Они постоянно что-то в телефоны писали…
Николай Алексеевич, что называется, сконфузился, смотрел на папки, которые он пытался скрыть у себя же на столе. Странно это, но Николай Алексеевич такой человек, он никогда и ничего не умел скрывать, а старое доброе дедовское соврать – вовсе не понимал.
– Только зачем было мне тогда говорить, что я чем-то особенный и у меня одного хорошо получается писать, Николай Алексеевич? Я же не против, чтобы Саша, Влад, и вот ещё, кажется, человек десять что-то писало. Зачем нужно было говорить мне, что я такой один?
Н.А. молчал, поначалу улыбался, затем перестал, держал в руках карандаш, потом, видимо, поборов себя, начал говорить надрывным, срывающимся на плач голос, столь характерным для учителей русской литературы.
– Да ведь ты, Серёжа, и вправду особенный. Я думаю, у тебя лучше всех получилось. Жаль, что теперь всё так вышло.
Глубокий вдох и ещё более глубокий глоток воды.
– Я же знал, Серёжа, что так просто тебя или ещё кого-то уговорить писать не получится, да и жизни бы в этом не было. Так бы никто не поверил, что он и вправду станет большим писателем, что у него всё получится, и не нужно останавливаться писать?
– Так это неправда, что у меня хорошо выходит писать?
– Какая же это неправда, Серёжа! Ещё какая правда, вот хотя бы, когда ты описывал сцену с девушкой и с гитарой одними и теми же словами, это прямо-таки постмодерн, нет, на самом деле, – и Н.А. опять повернулся к монитору, зачем-то выделил этот участок и водил по нему курсору мышки, но вот я ему уже совсем не верил. Мне стало стыдно.
– Тогда и другие выходят, тоже особенные. И у них тоже постмодерн. Или вы хотите сказать, что только я один хороший?
– Как бы тебе сказать, мой дорогой.
Н.А. снял очки, посмотрел на меня и выглядел уставшим, старым и разбитым.
– У меня жена – инвалид, Серёжа. Она совсем даже не ходит, мне за ней столько ухаживать надо, а я её так люблю! Дети больше не приезжают, а какая зарплата – ну разве на такую проживёшь? А в августе ещё дача сгорела! – Н.А. всхлипнул, – дача ладно, чёрт с ней с дачей! Но там все мои книги погорели, вся коллекция. Тяжело это всё Серёжа.
– Мне жаль, Николай Алексеевич. Только зачем вам надо были эти… сочинения?
– Я на конкурсы хотел отправить, вдруг какие и победят. А ты знаешь, что в этом году в конкурс в одном университете есть, призовой фонд в тридцать тысяч? Ну разве можно такое упускать, Серёжа?
Я не знал, можно ли такое упускать.
– А зачем нужно мне было говорить, что я один этим занимаюсь, и что у меня всё получится? И всем остальным тоже самое тоже, наверное.
– Ты, Серёжа, и вправду совсем по-другому пишешь, у тебя-то точно всё получится. А другим, я же говорил, Серёжа, иначе и писать бы никто не захотел. А так представь, ну скажем, пусть три сочинения победят, и твоё, поверь мне, точно там будет! – Н.А. снова надел очки, засиял последним огнём и продолжил: – ты представь, три, нет даже четыре сочинения от одной школы, да что там, от одного класса! И не в деньгах дело! Это же сколько наград школе, про нас же говорить целый год будут.
Да уж, это именно то, чего мне хотелось всю жизнь. Н.А. попал в самое яблочко.
Я сижу на крыше девятиэтажного дома и курю сигарету. В первый раз я покурил в шесть лет, а на крышу забрался в одиннадцать.
Сейчас мне не шесть и не одиннадцать, мне семнадцать лет, и я курю на крыше.
В голове у меня пронеслись все лица и места, все разговоры, каждая песня, сыгранная на гитаре, все слёзы и стихи. Я беспорядочно вспоминал Влада, Митьку, маму, Аню, Сашу, папу, Олега, Н.А., себя, Софью и всех остальных, кто не попал в эту повесть. Все они в моей голове были в одинаковой серой дымке, я просто смотрел на них и не мог избавиться от этих видений.
Я докурил и бросил бычок с крыши восьмого этажа. Бычок летел восемь секунд. А сколько бы летел окурок сигареты, если бы он весил 70 килограммов, роста в нём было бы 180 сантиметров, а в понедельник этому окурку надо было бы в школу?
Я спрыгнул с крыши.
Приземлился на ноги, немного станцевал и засмеялся.
Традиции сидеть на крыше перед важными событиями или после них у меня никогда не было, но мне надо было закольцевать повествование, чтобы тебе, дорогой читатель, это понравилось.
Сегодня я буду всю ночь гулять с Аней по умирающему осеннему городу, всю ночь мы будем целовались под дождём, а после этого уедем в далёкие дали, и будем жить долго и счастливо, и никогда не умрём.
Только для этого нужны деньги, а денег у меня нет. Как и гитары. А что это значит? А значит это только одно – сегодня я опять пойду на рынок, торговать детскими игрушками. И, может быть, напишу об этом книгу.