Чужой среди своих
TextДобежав до кустов, растущих у поворота дороги, ныряю туда. Они низенькие и чахлые, едва ли не по пояс. Если не знать, что за ними косогор…
Сезонники не знали, и через несколько секунд прорысили дальше, за поворот.
– Чёрт бы вас побрал… – сдавленно ругаюсь я, пытаясь унять головную боль, – Одни проблемы от уродов!
Что уж там им было нужно, можно только гадать. Если верить ребятам, обычно они норовят послать «щегла» с каким-нибудь поручением, чаще всего в магазин за спиртным.
Деньги при этом иногда даются щедрой рукой, со словами «Сдачу себе оставишь, малец», а иногда «Слышь, малой… потом отдам! А ты давай… придумай что-нибудь! Мухой!»
Иногда, скучая, начинают задавать дурацкие вопросы и «учить жизни», легко переходя из состояния благодушного, до озверения, с выкручиванием ушей и раздачей подзатыльников. При этом, чёрт бы их подрал… все они свято уверены, что право имеют.
А чо такого?! У нас так принято!
Говорят, поселковые по несколько раз за сезон собираются и идут вдумчиво объяснять им местные правила общежития, но…
… помогает ненадолго. Текучка, мать её…
Башка малость отошла, и я, достав папиросы, прикурил, блаженно затянувшись.
– Надо бросать, – бормочу вслух с полуприкрытыми глазами.
– Да мать вашу… – заметив возвращающихся назад мужиков, спешно бычкую папиросу, пряча её назад и надеясь, что они не учуют запах дыма.
Злые, они прошли мимо, разговаривая о чём-то на повышенных тонах.
– Ну, вроде пронесло… – шепчу я, наблюдая за ними из-за кустов. Но как назло, те остановились метрах в десяти от меня.
– Чёрт…
Слышу обрывки разговора – мат, какие-то долги, бабы… Ноги затекли, и я, подогнув одну под себя, усаживаюсь на неё. Сердце колотится… чёрт…
Один из них, с усами подковой, по-видимому, не желая продолжать конфликт, чуть сбавил тон, и, достав папиросы, закурил. Второй, с длинными сальными патлами ниже ушей, воспринял это как слабость, и подскочив, схватил того за грудки, брызгая слюной в лицо.
– А вот и не подерётесь… – нервно комментирую я.
– Да пошёл ты! – громко выкрикивает курильщик, выплёвывая папиросу и с силой отпихивая второго.
– Ах ты… – патлатый отшатнулся, сунул руку в карман и почти тут же ударил усатого куда-то в живот. Раз, другой…
– Сука-а… – одними губами тяну я, видя, как его рука окрасилась кровью, – у него нож!
Захотелось вжаться, зарыться в землю, и одновременно – убежать!
Усатый, отскочив, прижал руку к животу и замер на миг. Но почти тут же он тоже выхватил нож и кинулся на своего врага, размахивая клинком яростно, отчаянно и бестолково!
Он норовил то ли попасть в горло, то ли исполосовать лицо… Не знаю!
Они закружились, затоптались на месте, и в этих движениях не было никакой грации и мастерства, но был алкоголь, озверение и стремление убить своего врага! Мужики оскальзывались, цеплялись друг за друга, тыкали ножами и били ими наотмашь, пытались хватать вражеский нож голой рукой, пинались, и кажется – плевались…
Патлатый, защищаясь, подставлял руку, и норовил тыкнуть усатого ножом в живот, в бедро, в пах…
Усатый, перегнувшись вперёд, шёл буром, но его движения становились всё медленнее…
… и наконец, он повалился на колени, постоял так и мягко, будто собираясь поспать, улёгся на дорогу.
– Сука! – патлатый пнул его в бок, – Вставай! Я тебя, падла такая…
Он присел на корточки и потрогал его рукой.
– Сдох, сука… – и только после этого он обратил внимание, что и сам ранен.
– Бля… Сука! – плюнул на труп патлатый, и, встав с трудом, перетянул носовым платком ладонь. Несколько секунд спустя, ругнувшись невнятно, он прислонил руку к животу и неверяще посмотрел на неё. Сдёрнув кепку, прижал её к животу, согнулся и заковылял куда-то.
– Чёрт… – я не сразу выбрался из кустов, но зато уж как выбрался… Всё казалось, что убийца за мной гонится, желая убить нечаянного свидетеля…
Успокоился, только когда отбежал метров на семьсот, и, дав кругаля, снова увидел гуляющих на свадьбе людей.
– Ссал?! – выскочил мне навстречу Ванька, который тоже гуляет на свадьбе, но в отличие от меня, сидел вместе с родителями.
– А?! – вздрогнул я, мучительно вспоминая, что даже не подошёл к тому, патлатому… А я ведь ветеринар, и может быть…
– Ты такое пропустил! – азартно продолжил он с горящими глазами, – Жора… ну Жора, который Чубчик Кучерявый, леща дал одному типу. Ну ты знаешь его! Точно знаешь! Длинный такой, сутулый, с фиксой золотой! Такое махалово было!
– … их разнимать, – размахивал он руками, – а этот одному раз, и тот брык! А второму дал, а тот в ответ, и с копыт! Нет, это надо было видеть!
Я открыл было рот… но увидел, как к участковому подбежал какой-то молодой парень, и тот, посерьёзнев лицом, моментально встал, промокнул губы платком и заспешил куда-то.
– Да…
« – Молчать! Не найдут, не будут спрашивать… нет, нет… К чёрту! Опять разговоры, подписка… я так не уеду никогда из Посёлка! Не хочу… А этого и без меня посадят!»
– … жаль, – натужно улыбаюсь я, – это надо было видеть!
– А то! – весело согласился Ванька, – Удалась свадьба!
– Погоди, – посулил он мне, – то ли ещё будет!
Глава 8. Времена и нравы
Проснувшись, долго валялся в каком-то дурном оцепенении. Голова тяжёлая, чугунная, и не заснуть ни выходит, ни проснуться толком…
Наконец, чудовищным усилием воли отыскав в себе силы, сел на топчане и с завыванием зевнул, тут же ощутив, что зря я вчера зубы на ночь не чистил! Да, устал, но с местной стоматологией…
– Обязательно чистить, – бурчу себе под нос, дыхнув на ладонь и поморщившись.
Снилась всякая дрянь, уже начавшая забываться, таять, как туман под утренними лучами солнца, и вот уж точно к лучшему! Страшное, тёмное, липкое…
Постаравшись выбросить всё это из головы, нашарил ногами дряхлые тапочки, встал и кое-как сделал разминку, и только потом начал одеваться, постоянно зевая.
– Свежо, – констатировал я, выходя во двор, – Доброе утро!
Дремавшая на солнце низенькая старушка, сонно поморгав глазами и пошлепав дряблыми губами, ничего мне не ответила и снова погрузилась в старческую дремоту. У её ног возится маленькая полуторагодовалая внучка, уже замурзанная с утра и тянущая в рот всякий сор с земли.
« – Зато под присмотром, ага…» – ещё раз кошусь на закутанную в сто одежек бабку и ребёнка, но, тряхнув головой, решительно прохожу мимо. Пытался уже сказать родителям ребёнка о ценности такого присмотра, больше не хочу!
Наслушался в ответ всякого, от «яйца курицу не учат», до «Нас также ро́стили, и ничего, нормальными людьми выросли!»
Как я сдержался, не ответив «Да кто вам сказал, что вы нормальные!», вот честно – не знаю. Наверное, только потому, что родители такие… не то чтобы вовсе уж одноклеточные, но где-то рядом. Пролетариат в его классическом понимании, без идеологических одёжек и прикрас.
Здесь, в этом времени, вообще много такого, что с точки зрения человека двадцать первого века видится чем-то невообразимым, и притом не с точки зрения идеологии или там отсутствия холодильников, а именно такими вот вещами. Ладно, не моё дело…
Заглянув в рукомойник и убедившись в наличии воды, скинул куртку и принялся чистить зубы, стараясь действовать по всем правилам. Казалось бы, ерунда… но с мелкой моторикой у меня проблемы, а нужная мышечная память отсутствует как класс, и в итоге, обычная чистка зубов требует от меня заметных усилий.
К рукомойнику подлетела было Светка с полотенцем через плечо, но заметив меня, фыркнула, и, обдав ненавидящим взглядом, развернулась обратно так резко, что из-под задников калош, надетых на босу ногу, полетели комочки земли. Проводив её коротким взглядом, философски пожал плечами.
Ни жарко, ни холодно… Сама на тропу войны встала, а когда ответку получила, в виде ярких подробностей туалетного происшествия, разошедшегося достаточно широко, так сразу встал ребром вопрос «А меня-то за что?!»
Да и чёрт с ней… Со всеми!
– Па-ап? – удивился я, зайдя на кухню и застав там родителей, – А ты чего не на работе? Приболел?
– И тебе доброго утра, – отозвался тот, с наслаждением откусывая кусок хлеба с маслом и сахаром и запивая из огромной кружки ядовитой крепости чаем.
– Да, доброго… – чуть смутился я.
– Отпуск он взял, а я отгул, – сообщила мама, выставляя на стол хлеб и соленья, – Сосиски к картошке отварить? Сколько? Две или три?
– А? – не сразу соображаю, что это она мне, – Да, спасибо. Две.
– Вчера привезли, – деловито сообщила мама, ставя на печку воду в маленькой низкой кастрюльке, – с оказией!
Она начала объяснять что-то очень советское и пока малопонятное для меня. Дефицит, в одни руки…
Удержаться в этом информационном потоке, да ещё вперемешку с кучей других новостей, у меня не удалось, ну да и ладно! Тянет запахом жареной на сале картошки, нарезается лук для заправки грибов, и какое там дело, сколько их в одни руки и как тяжело было их доставать…
… сосиски, к слову, оказались вполне заурядными, даром что дефицит. А вот грибы и картошка – это да!
Сытый и благодушный, я выполз во двор вслед за родителями, ощущая себя удавом, натянувшимся на слона. Усевшись за столом напротив отца, закурившего и пускающего кольца, довольно щурясь на солнце, я плечом привалился к маме и чуть-чуть придремал, чувствуя, как отпускает меня после вчерашнего.
Родители заговорили о чём-то своём, замелькали какие-то имена, ситуации на работе, необходимость что-то доставать, хлопотать…
– Может, в карты? – приобняв и поцеловав меня в висок, предложила мама.
– Хм… – отозвался отец, небогатой, но очень выразительной мимикой показывая жажду подробностей.
– В покер, – уточнила супруга, достав колоду из кармана халата и весьма профессионально тасуя её.
– Хм… сходи за дядей Витей, – поглядев на часы, велел мне отец, – Пара часиков у меня есть, потом нужно будет в контору зайти.
– Ага, – я сорвался с места, и, заглянув сперва на кухню, сразу же обнаружил его, – Дядь Вить! Доброе утро! В карты будете играть?
– Доброе… В карты? – переспросил он, ставя на стол кружку, в которой, судя по виду и запаху, остывает «Напиток кофейный», щедро сдобренный сгущёнкой, – Отец дома, так?
– Угу… Так что? – я нетерпеливо приплясываю на месте, не в силах удержать подростковые реакции. Развлечений в этом времени и теле у меня ах как немного…
– Буду, конечно, – степенно кивнул он, – сейчас допью и минут через пять подойду.
– Ага, понял… – я глянул на тарелку, где остался последний, уже надгрызенный пряник из тех, что, по легенде, в принципе не бывают свежими в нашем магазине. Говорят, их такими и завозят – чёрствыми, облупившимися и впитавшими в себя чёрт знает какие запахи.
Выйдя наконец во двор, дядя Витя благодушно поприветствовал родителей, неторопливо уселся и закурил, улыбаясь чему-то своему и держа папироску в загипсованной руке.
– В Одесский17 давайте, что ли, – тасуя колоду, предложила мама, – Ване через два часа в конторе надо быть, на серьёзную игру времени нет.
Несколько минут лишь редкие реплики нарушали тишину, но потихонечку взрослые разговорились.
Вчерашнее убийство, к моему удивлению, почти не тронуло их, лишь немного опередив по степени важности говяжьи сосиски.
Основной темой разговоров стала свадьба. Кто, где, с кем…
« – Ага… – констатировал я, слушая взрослых, – когда всех знаешь, то заурядная свадьба, и в самом деле, может дать море информации! Отражение политических раскладов Посёлка, взаимоотношения трудовых коллективов, семей и отдельных личностей, да всё это – на фоне изрядной накушанности водкой, то есть максимально откровенно и ярко»
– … на тачке Витьку Мирошникова супружница домой везла, – весело морщинился дядя Витя, тасуя карты в свою очередь, – А он ещё как-то так повернулся, что одна жопа из тачки торчит, и на каждой кочке попёрдывает!
– Ви-ятя… – с укоризной протянула мать, прыская в кулак, и глазами, в которых плескалось веселье, поощряя его продолжать. Правила игры…
– Как есть, – развёл тот руками, как бы виноватясь и оправдываясь за прозу жизни, – Аккурат мимо меня и проехал, так я со смеху чуть не закис!
Чёрствость предков и дяди Вити объяснялась просто – сезонники существуют в некоей параллельной реальности, почти отдельно. Они, по сути, чужаки для поселковых, и притом раздражающий, вечный источник проблем, настоящих и надуманных.
Не то чтобы они вовсе уж сброд, но из бараков сезонных рабочих в Посёлок просачивается только самая острая информация, и как правило, с негативным оттенком. Драки, поножовщины, отравления техническим спиртом…
Это всё не то чтобы большая редкость в самом Посёлке, но всё ж таки новостей такого рода у нас, судя по словам родителей, существенно поменьше.
Да и новости наши, пусть даже с оттенком скандала, всё больше обыденные, житейские. Всякое бывает… «белочка» чуть ли не профзаболевание, особенно в Леспромхозе, и дерутся порой до смерти, и тонут, и замерзают зимой…
Но всё ж таки на первом месте работа, школа, самодеятельность, первые шаги твоего или соседского ребёнка, дни рождения, рыбалка и охота, хозяйственные хлопоты… Да те же, чёрт бы их подрал, разного рода туалетные происшествия!
Отсюда и чёрствость… я бы даже сказал – расчеловечивание сезонников. Очень чёткое деление на «мы» и «они». Не произносится «недочеловеки», но говорят «питекантропы», «бичи», «эти», воспринимая всех скопом как некую тёмную, заведомо враждебную массу.
« – Сюда бы социолога, – мелькает непрошеная мысль, сбивая с игры, – вот где поле для исследования!»
В одной из комнат барака тем временем начал набирать обороты семейный скандал, грозясь выплеснуться грязной водой на всех присутствующих.
– Парахины… – страдальчески наморщила лицо мать, – опять они…
– Вот она, социальная язва, – не совсем понятно сказал дядя Витя, с особенным ожесточением давя бычок в консервной банке, исполняющей роль пепельницы.
– … да ты вообще не мужик! – завизжала баба, голосом дырявя деревянные стены барака, – Не мужик! У всех…
– Заткнись! Заткнись, сука! Завали хлебало! – срывающимся голосом заорал «не мужик», – Чуть что не по тебе, так не мужик! Кто тебе, бляди, мужик? Сравниваешь? Я тебя, блядь такую, не целкой взял, и мамашу твою сучью…
– А-а-а! Тварь! – завизжали в ответ, – Сука! Чтоб ты сдох! Сдохни! Сдохни-и, тварь!
– Правда глаза колет?! – послышалась какая-то возня, будто они вступили в рукопашную. Отец, посуровев лицом, привстал, но мать вцепилась в него, не отпуская.
– Ваня… не надо, Ваня! – зачастила она, – Опять крайним окажешься, ну ты же знаешь!
– Выкину, выкину я твою маменьку сучью! – надтреснутой медью загремел мужской голос, – Блядь старая! Ходила в куски, побиралась! Я её, суку, в свой дом привёл, и какая благодарность?! Вы вдвоём теперь мою кровь пьёте, вся ваша семья…
– Пойду-ка я в контору, – решительно встал отец, – а то слушать всё это…
– Часа на два, не меньше, – склонив голову набок и прислушиваясь к набирающему обороты скандалу, задумчиво определила мама, собирая карты и тоже вставая из-за стола.
– Пусть люди знают… – завизжала баба, и дядя Витя аж перекосился и дёрнулся.
– Ну-у… – сказал он, – ещё пара минут, и начнут всех соседей в свою свару вовлекать! Мать их… ну что за люди?!
– Да вот такие… – в тон отозвался отец, явно в последний момент удержавший крепкое словцо.
– Я в магазин, – решительно сказала мама, – сейчас переоденусь быстренько… Мужики, вы без меня не уходите, ладно?
– Да иди, иди, – отмахнулся отец, закуривая папиросы и морщась так, будто у него заболели все зубы разом.
Успели чуть ли не в самый последний момент…
– … вот пусть люди знают! – выло за нашими спинами, пока мы спешно удалялись прочь, – Пусть! Пусть знают…
С параллельной улицы выехал трактор, и поехал рядом, отчаянно шумя и чадя.
– Лучше уж это… – скорее угадал, недели услышал я от матери, и не смог не согласиться с ней. Намного лучше!
В будний день народа на улицах почти нет. Лишь изредка можно увидеть играющегося возле ограды ребёнка, стоящую в воротах старушку, провожающую нас безучастным взглядом, да проедет иногда трактор с вереницей прицепов, или грузовик, разбивая дорогу и щедро разбрасывая на своём пути содержимое кузова. Кора, ветки, куски руды… всё это сыплется в глинистую почву и перемешивается, но по какой-то неведомой мне причине, дорога по-прежнему остаётся вязкой.
Посёлок наш раскинулся очень широко, вольготно, с улицами от двадцати пяти метров шириной и бараками, стоящими по два-три в ряд, с широкими проходами, между которыми всегда заборы из покосившихся досок, жилистый бурьян и мусор. Щепа, какие-то жестянки, пустые консервные банки, ржавый металл, редкие обрывки потемневшей от времени и влаги бумаги. Апокалипсическая картина, к которой я так и не смог привыкнуть…
Глядя на отца и дядю Витю, да и многих других мужиков, вполне рукастых и дельных, я не могу понять, как сочетается эта рукастость, да вкупе с «направляющей волей Партии», декларирующей заботу о народе, с вот этим всем…
Ответ кажется очень простым – нет собственника! Когда всё это не своё, когда ты приехал сюда на несколько лет, чтобы заработать денег и свалить в более цивилизованные условия, когда ты не хозяин и временщик, то желание менять что-то вокруг себя не будет доминировать.
Но есть смутное ощущение, что всё не так просто… Нужно только понять, почему властям посёлка плевать на это! А может быть, ни власти, на народ, не видят в этом ничего необычного?!
Потихонечку апокалипсический пейзаж начал становится более жизнеутверждающим, пошли двухэтажные деревянные дома, поделённые на квартиры. Впрочем, в них всё равно нет ни водопровода, ни канализации, так что уровень комфорта в этих квартирах если и отличается от барачного, то незначительно. Ну может, соседи чуть приличней…
– Ну всё, – мама остановилась и закопалась в сумке, запоздало проверяя, всё ли на месте, – я в магазин зайду, а потом Веру навещу – посмотрю, может помочь ей чем надо. К часу подойду, может чуть позже.
– Давай, – рассеянно отозвался отец, мельком поцеловав её в щёку.
– А ты надолго в контору? – спросил я у отца, проводив взглядом маму.
– Да как получится, – пожал тот плечами, – документы кое-какие нужно забрать, а это как пойдёт! Но не больше часа, я думаю. А что?
– С тобой вот думаю пройти, – несколько неуверенно сказал я. Мне и правда интересно знать, где он работает! На карьере я уже был, а вот контора образца 1967 года – терра инкогнита для меня!
– Давай, – согласился отец.
– С вами пойти, что ли… – задумался дядя Витя, – я с Настькой из бухгалтерии… хм…
Он замолк, будто поперхнувшись, и дальше мы пошли вместе.
– А это… ну, кусочки? – спросил я негромко.
– Нищенство, – просто ответил отец, коротко глянув на меня.
– В деревнях в основном, – поправил его дядя Витя, – Колхозные пенсии, это… ну да ты недавно спрашивал, должен помнить.
– Ага… – закивал я, – Это после войны было, или…
– Или, – усмехнулся отец, а потом коротко и остро глянул на меня, – Только никому, ясно? Нам с матерью, в общем, ничего не будет, выговор разве что, ну и лишение премии. А себе ты такими разговорами биографию можешь крепко подпортить!
– Понял! – закивал я, по-новому понимая прочитанного ранее Оруэлла.
– Ну… колхозные пенсии, ты и сам знаешь – слёзы! – зло сказал батя, – В теории, большую часть пенсии должен платить колхоз, на который человек и отпахал. А на деле, половина колхозов на ладан дышат, и если старикам сено, дрова и зерно привозят, да избёнку иногда подремонтировать берутся, и то помощь! А вообще – в законе этот момент не прописан толком, и помогать старикам колхозы в общем-то и не должны!
– Да собственно, особо и не помогают… – уже тише добавил он.
– Не, бывает и совсем неплохо, – не согласился дядя Витя, но тут же, в порядке самокритики, добавил:
– Но нечасто!
– То-то и оно, – усмехнулся отец уголком рта, – что нечасто. Получается так, что пока у тебя силы есть, по хозяйству хлопотать, так и ничего. А если со здоровьем плохо, то хоть зубы на полку! Проживи попробуй…
– Да… – дядя Витя сдвинул кепку на затылок, – брательник мой двоюродный, старший, всю жизнь в колхозе. Пенсию уже наработал, и казалось бы, самое время пожить для себя, скопить на чёрный день хоть немного деньжат. А шиш!
– Не отпускают? – кривовато усмехнулся отец, на миг сбавив шаг.
– Не отпускают… – усмехнулся в ответ дядя Витя, – Работай, пока не сдохнешь! А у правления колхоза возможностей надавить на человека – хоть отбавляй! Хорошо хоть, сын в городе зацепиться смог, всё полегче…
– Н-да… Всё во имя человека, для блага человека18, – с тоскливой иронией протянул отец, глянув на очередной кумачовый лозунг, не успевший ещё выцвести. Лозунгов в Посёлке вообще много, и иногда они удивительно не к месту.
– Не скажи! – живо ответил дядя Витя, – Никита хотя и наворотил всякого, но народу при нём полегче стало!
Они погрузились в какие-то споры, понятные, наверное, лишь человеку глубоко «в теме», не забывая чутко поглядывать по сторонам. Слушаю их вполуха, мало что понимая…
Заскучав, засунул руки в карманы, и, нашарив немного завалявшихся семечек, начал чистить их пальцами, закидывая по одной в рот. Отец, глянув мельком, пошарил в недрах своей брезентовой куртки и протянул мне щедрую жменю, не прерывая разговора.
На душе потеплело… Если что-то и примиряет меня со здешней действительностью, так это родители!
В прошлой жизни отношения у нас были сложные… мягко говоря. Настолько, что после получения диплома ветеринара, в родном городке я был четыре раза, и два из них проездом, всего на несколько часов.
Каждый раз потом жалел, что вообще заехал… За несколько часов они ухитрялись освежить все детские травмы и нанести новые, и всё это, разумеется, любя!
А здесь и мать, и отец не только любящие, но и какие-то… адекватные, что ли… Биография, по крайней мере у отца – сложная даже в сравнении с другими представителями его поколения, на долю которых выпали немыслимые тяготы и лишения.
Да и у матери, я полагаю, жизнь была не самой простой. Не психолог, увы. Но жизненный опыт, да вместе с кое-какими её оговорками говорят о весьма ухабистом жизненном пути.
Проезжавший мимо трактор внезапно остановился, и тракторист, чумазый с утра немолодой мужик, с хмельными весёлыми глазами, выскочив из кабины, не заглушая двигатель, направился к нам, на ходу вытирая руки замасленной тряпкой. Поздоровавшись, и не обойдя грязным рукопожатием никого, он сходу начал жаловаться на какую-то проблему, в суть которой мне так и не удалось вникнуть, несмотря на все старания.
– Не, ну этот… – руки разводятся в стороны, а замурзанная физиономия принимает самое возмущённое выражение, – Вот как всегда, Аркадьич! Хоть плачь!
– Я ему это… – следует взмах руками с зажатой в них тряпкой, – а он тово! Ну ёк макарёк… Хоть ты, а?
– Поговорю, – понимающе кивает отец, – я сейчас в контору иду, как раз к Михалычу и зайду. В самом деле, несерьёзно!
– Ну вот! – оживился гегемон, расцветая щербатой улыбкой, – Я всегда говорю, что если ты тово… то нужно к Иван Аркадьичу, а не это… не тово!
Сообщив ещё несколько раз, что без Аркадьича – тово, а не этого, тракторист, полностью удовлетворённый, вскарабкался в кабину и удалился по своим делам, обдав на прощание выхлопом дрянной соляры.
Возле конторы, на невысоком бетонном крыльце, нуждающемся в ремонте, лузгали семечки три мужика, выглядящие как отмытые клоны встреченного недавно тракториста. Некоторыми различиями в комплекции и гардеробе, я полагаю, можно пренебречь.
– Аркадьич, моё почтение… – встал с корточек невысокий, изрядно кривоногий мужичок в сапогах, растянутых на коленях трениках и телогрейке, небрежно наброшенной на плечи поверх давно не стираной майки-алкоголички, – а говорили, ты в отпуске… С наследником?
– Здорово, Захар! – отец жмёт ему руку, – Илья, Санычь…
Следом за ним рукопожатиями с мужиками обменивается дядя Витя, потом я, и выходит какая-то нелепая, но забавная пародия на встречу правительственных делегаций. Улыбаюсь непроизвольно, и мужик в телогрейке, восприняв это на свой счёт, подмигивает приятельски.
– Аркадьич, ты не подумай, – оправдывается один из гегемонов, с перевязанной рукой, выставляя её вперёд, – тверёзый был! Стакашок с утра, стакашок в обед… а так ни-ни! Ты ж знаешь, я на работе не пью19!
Отец на это утверждение только усмехнулся, смолчав, и покалеченный зачастил что-то в своё оправдание, вываливая кучу ненужных и очень сумбурных подробностей.
– Да, Иван Аркадьич! – влез третий, живо блестя глазами и пыхая папироской, – Я в больничку заходил с утра, так с Нинкой пересёкся, а ты ж её знаешь – такая сплетня!
– Ну да, – со сдержанной иронией согласился отец, – она та ещё сплетня.
– Вот! Так о чём я… – потерялся было рассказчик, – А! Поножовщина эта, чтоб её…
Он живо, вдаваясь в ненужные подробности и высказывая предположения, поведал о последствиях вчерашней поножовщины, смакуя ненужные подробности.
– … а кровищи! Вот те крест… – но вместо того, чтобы перекрестится, работяга сплюнул себя под ноги, – я свинью в деревне резал, так меньше крови было!
– А этот, который убийца… – вклинился тот, который на работе не пьёт, постоянно поправляя вытертый на локтях пиджак.
– Да! – перебил его верующий, – Увезли голубчика! С утра! Специально за ним катер присылали! Как что другое, так хер вам по всей…
– Кхе… – предупреждающе кашлянул трезвенник, косо глянув в сторону распахнутого окна на первом этаже.
– Да что ты меня одёргиваешь?! – взвился крещёный, но повозмущавшись недолго, продолжил рассказ, – С милицией, в общем! Говорят, жить будет, но херово! По всей строгости его…
Показав пальцами решётку, он для убедительности прислонил их к лицу, придав ему тоскливое выражение и зачем-то выпучив глаза.
– Да и сам покалечен, – чуть успокоившись, добавил он, – Левой теперь что есть, что нет! Сухожилия в нескольких местах перерезаны так, что амба!
– Яйца только почесать, – проворчал третий, перекинув папироску в другой угол рта и усмехаясь чему-то своему.
– Ну да, – согласился креститель, – или помахать кому. С трибуны, ха-ха! Да! Ливер, говорят, тоже задет. Вырезать что-то будут.
– Да и чёрт с ним, – постановил дядя Витя, – поделом!
Потянув за простецкую железную ручку двери, собранной из толстых лиственничных досок и дивно украшенных резьбой, отец вошёл контору, придержав для нас вход. Клоны тракториста остались снаружи ждать чего-то, перейдя с разговоров о поножовщине на международную политику и футбол, обильно перемежая разговор междометиями.
– Ноги! – ненавистнически завопила на нас какая-то облезлая тётка в синем халате и неопрятном платке, из-под которого выбиваются изрядно сальные космы, выпрыгнув из-за стоящего в углу кривого пожелтелого фикуса внушительных размеров, торчащего из старинного деревянного бочонка, стянутого металлическими обручами. Мне почему-то показалось, что этот фикус вместе с кадкой – историческая реликвия, практически наследие.
Возможно, некогда он стоял в купеческом доме, а потом, после Революции, начал путешествовать по советским учреждениям, иногда оказываясь в квартире какого-нибудь советского служащего. Потом снова – обыски, аресты… и растаскиваемое, то бишь конфискованное имущество, возвращалось в помещения, где пахло пыльной бумагой, чернилами и доносами.
– Ходют и ходют… – яростно забубнила уборщица, замывая за нами следы шваброй, с намотанной на неё куском грязной и ветхой мешковины, с ожесточением тыча по ногам, – Я, што ли, за вами должна…
Подавив напрашивающийся ответ, отшагнул от неё в сторонку, с любопытством осматриваясь вокруг. Люстра на потолке, у которой горят только две лампочки, освещает только центр холла, а по углам, несмотря на окошки по обе стороны двери, царит неверный полумрак.
Под ногами крашеные свежим суриком половые доски. Слева от входа большое, но несколько облупившееся зеркало в старинной бронзовой раме, цена которому лет через полста – квартира на окраине Москвы. Под зеркалом, будто для контраста, продавленный дешёвый диванчик, просящийся на свалку. Рядом – бюстик Ильича на деревянном постаменте, выкрашенном бронзовой краской.
Вдоль стен по обе стороны около дюжины венских стульев разной степени ушатанности и потёртости.
Справа от входа простенький письменный стол, на изрезанной поверхности которого лежит стопка бумаги, образцы заявлений на все случаи жизни, и чернильница с деревянными ручками времён Древнего Египта.
На стенах – портреты бородатых Пророков Коммунизма, каких-то вовсе незнакомых персонажей, глянцевого, ещё не старого, Брежнева, и в этой же компании – несколько классиков русской литературы, выглядящие так, будто им неуютно.
Несколько стендов в деревянных рамочках, выкрашенных в красный цвет, где под треснувшим стеклом пыльные, пожелтевшие от времени акты, постановления и прочая бюрократия. Здесь же стенгазета, оформленная от руки каллиграфическим почерком, обещающая догнать, выполнить и перевыполнить, клеймящая позором американскую военщину и бичующая отдельные (так и было написано) недостатки, ещё не искоренённые в советском обществе.
В центре холла, отнимая и без того невеликое пространство, деревянная лестница, разветвляющая посередине на обе стороны. Под ней – каморка с приоткрытой дверью, где виднеются вёдра, швабры и прочая клининговая аппаратура. Рядом какая-то эмалированная металлическая штуковина, напомнившая мне медицинский символ, разве только без змеи.
– Акулина Никитична! – раздалось сверху, и по скрипящей лестнице весьма бойко спустился лысоватый толстячок в несвежем костюме, с сероватым, нездоровым лицом инфарктника и в толстых, уродливых роговых очках, – Вы-то мне и нужны!
– Аркадьич? – непонимающе сощурился толстячок, подходя поближе и одаривая потным рукопожатием всех по очереди, – Это хорошо, что ты сам пришёл! Зайдёшь потом, распишешься в журнале.
– Да, Акулина Никтична… – он снова повернулся к уборщице и кашлянул раз, другой, – Да что ты…
Он начал смачно собирать мокроту в горле, и меня затошнило. Ничуть не смущаясь, нас, толстячок начал харкать в эту чашу, и…
… ни отец, ни дядя Витя, ни эта бешеная тётка, не увидели в этом ничего удивительного…
К горлу подкатил комок, и я поспешил отвернуться, пока не вырвало.
Снова скрип… краем глазу вижу участкового, спускающего сверху с папкой подмышкой…
… острый, очень нехороший взгляд… и в моей душе появляется тягучая опаска.
« – Чёрт…»