Чужой среди своих
TextГлава 6. Выпивали – веселились…
Сидя на топчане по-турецки, бездумно подбрасываю «финку», подхватывая её за рукоять. В голове обрывки мыслей… или даже не мыслей, а образов, среди которых доминирует виденье пустынной улицы, по которой носится на ветру всякий сор.
Всё очень депрессивно и уныло, так что будь я обычным подростком, меня бы накрыло очень жёстко. Собственно, меня и сейчас накрыло нешуточно… Но одно дело – гормоны, а другое – взрослый разум, и главное – жизненный опыт. Бывало хуже!
– Социализация не задалась, – шепчу одними губами и усмехаюсь кривенько, – шах и мат, господин попаданец!
Давит обида… или, наверное, всё-таки больше самолюбие. Как же! Взрослый человек, с двумя «вышками» и нехилым жизненным опытом, послезнанием и прочими теоретическими вкусностями, не может вписать в коллектив подростков!
Ох… кислотой разъедает. Чёртова инаковость! Базовую психологию я знаю, и, в общем-то, понимаю, что это скорее закономерный результат. Я выделяюсь, как… не знаю, не с чем даже сравнить!
Другие движения, мимика, моторика… и на всё это накладывается собственное ощущение, что тело не родное, что оно сидит, как тесный костюм, который жмёт в самых неудобных местах. Оч-чень интересно, как же я со стороны выгляжу…
– Одержимость, – снова усмехаюсь я, – демон как есть! Полвека назад меня потащили бы к попу – вычитывать… или как там у православных полагается? Лет через тридцать будут возможны варианты с шаманами и экстрасенсами, ну и попами, куда ж без них! Чёрт… и это они ещё ужастиков не смотрели. Вот было бы весело!
– Сына… – заглянула ко мне мать, виновато и неловко улыбаясь, – мы там уже накрывать на стол начали.
– Да, мам, сейчас… – киваю я, откладывая финку так, чтобы она её не видела.
– Оденься только нормально, – добавляет она просительно, – хорошо?
– Угум, – киваю, давя невесть откуда прорвавшееся раздражение. Ну вот чего я взъелся? Нормальная ведь просьба…
Стол накрыли во дворе, ещё до моего прихода вытащив из сараев козлы, и водрузив на них доски, какие-то старые двери и бог весть что. Затем получившееся застелили газетами, и вот на эту–то праздничную скатерть женщины сейчас таскают из кухни всякую советскую вкуснятину.
– Ма-ам… – заглядываю на общую кухню, выглядывая её в пару, – может, помочь чем?
– Нет-нет, Мишенька! – сразу отозвалась она, подхватывая с печки кастрюлю, – Ты иди, на улице посиди! Нечего мужикам на кухне делать!
Пожал плечами, вышел на улицу, и, щурясь на вечернее солнце, присел рядом с отцом, на лавочку возле песочницы. Хмыкнув, тот на миг притянул меня к себе за плечо и отпустил, продолжив какой-то разговор с дядей Витей и соседскими мужиками.
Немного отпустило… Сижу, слушаю вполуха разговоры и поглядываю, как хлопочут раскрасневшиеся женщины. Какие-то кастрюли, тазики, салатницы, стопки тарелок… ну и бутылки, куда без них! А также (редкий дефицит по нашим местам!) разливное пиво в металлической фляге.
Светка, соседская девчонка на пару лет младше меня, мечется как угорелая, но это у неё как-то… Да едва ли не горделиво выходит! Ах да… женщина же сейчас в первую очередь – хозяйка и мать, а потом уже (но не обязательно!) всё остальное. Она сейчас не просто хлопочет, а показывает соседям, а через них всему Посёлку, какая она домовитая и рукастая. Хозяйка!
Стол уже, кажется, накрыт, но женщины всё суетятся, что-то приносят из кухни, поправляют, переставляют… Наконец звучит заветное:
– Мужчины! – уперев руку в бок, весело кричит мама, – К столу!
Мужики встают как бы нехотя, хоть если судить по блеску глаз, они ох как предвкушают… Рассаживаемся с шутками и разговорами, по некоему негласному табелю о рангах.
– Мне к холодцу поближе, – потирает ладони дядя Витя, ёрзая на лавке, – ну или холодец – поближе ко мне, ха-ха!
– Не боись! – весело отзывается одна из женщин, – Всем достанется! Гору наготовили, три дня доедать будете!
– Миша! – кричит немолодой и временами дурковатый (последствия контузии ещё на Финской) дядя Ваня, он же Рупь Двадцать, – Давай со Светой во главе стола! Вы жа севодня, считай, как именинники! А ты так и вообще – шутка ли, семь классов окончил!
– Да мне здесь удобней, – отбиваюсь я от излишнего внимания.
– Не хочешь во главе, – так со Светочкой рядом садись! – Визгливо вскрикивает одна из женщин, замотанная разведёнка чуть за тридцать с двумя детьми, тут же стреляя глазами куда-то в сторону и кокетливо накручивая на палец конец платка, – С невестой!
– Вот ещё! – фыркает девчонка, бросая на меня короткий презрительный взгляд, – Жених нашёлся!
– Светочка, ты чего? – удивляется женщина, – Он же всегда тебе…
– Любочка! – громко перебила её мама, – Дай, пожалуйста, плошку своего холодца! Миша его даже в больнице вспоминал!
– А… да, сейчас! – мигом переключилась там, и разговор свернул на то, кто из женщин что приготовил, да потчевание мужчин и детей.
Детворы в бараке много, но все они, не считая меня и Светки, которой только-только стукнуло двенадцать, вовсе уж малышня. Вся эта сопливая, замурзанная и постоянно ссорящаяся орава, носящаяся по двору с парой кудлатых, вечно тявкающих собачонок, тискающая не успевших удрать кошек, сейчас с трудом удерживается на месте. Минут пятнадцать они выдержат, а дальше, утолив первый голод, снова начнут свои игры, вовлекая в них всех присутствующих, и время от времени подбегая к столу, кусочничая и прося внимания родителей.
– Вот… поешь, Мишенька! – Люба… ну или тётя Люба, подхватившись из-за стола, сам отнесла мне холодца. Несколько натужно поблагодарив её, скептически уставился на трепещущий на тарелке холодец, и, вздохнув, потянулся за горчицей.
– А вон пирожки, – ткнул меня локтем отец, не переставая жевать, – с капустой, как ты любишь!
Пирожки – крохотные, на один укус, оказались выше всяких похвал… но вот грибов в них оказалось больше, чем собственно капусты!
Ем неторопливо, хотя молодой организм требует пометать всё в себя, как в топку. Выцеливаю глазами, а что ещё на столе интересного, почти не слушаю разговоры.
Все эти горы пирожков, пирогов, солёных и мочёных (кто бы сказал, в чём разница?!) грибов, рыбы и дичи, холодца и оливье – тазами, тазиками, всех разновидностей!
Отдельно, как редкий деликатес – копчёная и полукопчёная колбаса.
– … в городе была, через Нинку достала… ну Добрынину! – хвастается мать, в подробностях рассказывая всем желающим колбасный эпос. В нём фигурировали слова «достать», «договориться», «очередь» и «в одни руки», и судя по всему, присутствующие прекрасно понимают маму…
… но не я!
– Давайте выпьем за Мишу! – подал голос дядя Витя, уже слегка нетрезвый, с очень блестящими глазами и воздетой вверх рюмкой.
– В самом деле! – спохватилась мать, – О Мише и Светочке совсем забыли! Ну, ребята… с окончанием учебного года вас!
Заранее морщась, она подняла стопочку и пригубила её, тут же поставив на стол. Зазвучали пожелания… и я заметил, что в отличии от мамы, другие женщины хоть и отстают от мужиков, но пьют вполне исправно.
– … Светочка невеста уже! – хвасталась её мама соседке, – По дому всё делает, хлопочет! Пчёлка! С младшей посидеть – просить не надо, я иногда даже ревную, Ленка к ней на руки охотней идёт, чем ко мне!
– И без троек! – подскочил мужичок не из нашего барака, подночёвывающий иногда у Светкиной матери.
– Да, да… – закивала женщина, – В этом году без троек! А Миша как?
– Русский и литература – тройки, – вздохнула мама, – Ленится! Учительница говорит, что тему знает, но пишет неряшливо, помарок много.
– Да… – закивала одна из женщин, – почерк – первое дело!
– Зато Миша в олимпиадах участвовал! – парировала мама. Но в итоге, мнение соседей сошлось на том, что почерк мне стоит подтянуть, ибо это – первеющее дело! По почерку о человеке судят, так-то!
– А что на танцы-то не пошёл? – задал бестактный вопрос сидящий напротив Серёга Ткачёв, молодой парняга, только недавно отслуживший в армии.
– И правильно, – ответил отец вместо меня, – Какие танцы!? Из больницы человек только вышел, да и вон… уже в приключения вляпался. Спина болит, ногу потянул, а на физиономии чёрт те что! То-то радости – придти, да в уголочке постоять, на других глядючи!
– Ну не знаю, – за каким-то чёртом возразил ему парень, – мы в армии…
Завязался разговор, и по некоторым оговоркам стало ясно, что случившееся на карьере уже не секрет. Может быть, подробности ещё не разошлись по Посёлку, но в целом… Да и за подробностями дело не станет!
Настроение снова качнулось вниз – так, что еда в тарелке стала напоминать варёный картон, будто снова вернулся ковид. Внимательный и какой-то виноватый взгляд отца…
… делаю вид, что ничего не понял, и продолжил есть через силу.
« – Интересный феномен, – вяло думаю я, цепляя вилкой хрустящий грибок, замаринованный целиком, – По сути, это ведь к лучшему, так? Проще будет подтолкнуть родителей уехать из Посёлка. Наверное, чуть ли не месяц уговоров и капанья на мозги сэкономили… Да, не меньше! С другой – всё равно неприятно! Да ещё как…»
Помянув недобрым словом советский коллективизм, в котором больше всего ощущается не поддержка товарищей, а чувства локтя в подреберье, я малость отошёл, и настроение вновь качнулось вверх. У еды появился вкус, а у меня пропало желание выплеснуть раздражение каким-нибудь противоправным способом.
Утолив, тем временем, основной голод, я принялся не сколько есть, столько наблюдать, чувствуя себя этнографом. Не сказать, что наблюдать разного рода сценки так уж интересны, но… а куда я, собственно, денусь?!
– Чёрный во-орон… – не то пропел, не то простонал кто-то, – что ж ты вьёшься, над моею голово-ой…
– Ты добычи не дождёшься… – подхватило несколько голосов.
Вздыхаю…
– Ну! – отец толкнул меня в плечо, – Твоя любимая! Подпевай!
*****
– Вот не хотел же обжираться, – ворочаясь без сна, бурчу себе под нос, – и опять!
Живот набит так туго, что даже дышать немного тяжело… Дорвался, что называется.
В прошлой жизни… чёрт, звучит-то как! Но да… в прошлой жизни у меня не было привычки переедать, а здесь… чёрт его знает!
Но вкусно, да… Даже холодцы, уж на что я не любитель, но – понравились. Не то готовить в этом времени умеют лучше, что вряд ли, не то у молодого тела другие вкусовые пристрастия… Не знаю!
Но очень, очень неплохо! Налегал в основном на всякие пироги и пирожки, «Наполеон» и домашние коржики, всевозможные печенья. Вкусно, с ума сойти!
А теперь вот заснуть не могу, хотя время уже подползает к полуночи.
– Ва-ань… Ваня! – слышу шёпот матери и морщусь, представляя… то самое. Вот же ж… взрослый, казалось бы, человек, но оказавшись в теле подростка, я унаследовал и подростковые реакции на многие вещи.
Отец заворочался, перестал всхрапывать, но упорно не желает просыпаться.
– Ва-ань! – слышу голос матери и скрип кровати, явственно представляя, как она расталкивает супруга.
– А?! – довольно громко вскинулся он, – Случилось чо, Люд?
– Да тише ты! – зашикала на него мама, – Мишку разбудишь!
– Ага… ладно, чего хотела? А может… – послышались звуки возни.
– Да погоди ты… погоди, сказала же! Дай сказать!
– Ага… Сейчас, погодь… закурю, а то мозги спросонья ни черта не соображают.
Чиркнула спичка и по комнате поплыл запах табака.
– Пассивное курение, – шепчу одними губами, закатывая глаза, – Нет, нет слышали!
– Вань, ты слышал вчера, как Светка вскинулась, когда Мишку женихом назвали, а?
– Ну…
– Во-от… недавно ещё краснела и бегала за ним, только бы на глаза лишний раз попасться. Ну и так… то пирожками угощала, что сама напекла, то ещё чего…
– Ну, было дело, – согласился отец, явно не соображая, чего же от него хочет супруга.
– Во-от… – загадочно протянула мать и замолчала.
– Да не тяни ты, Люд… ты ж знаешь, я в этих ваших бабских делах ни черта не понимаю!
– Эх, Ваня… – вздохнула мама, – Бегала, понимаешь? Недавно ещё! А вчера аж вскинулась! Вот ещё, говорит, а не жених! Понимаешь?
– Ну… – неуверенно отозвался отец, – у вас, женщин, вечно семь пятниц на неделе!
– Да ничего ты… – раздражённо отозвалась мама, судя по звуку, севшая на кровати, – Света, это так… а на карьере что было, знаешь?
– Ну, так… в общих чертах, – туманно отозвался отец.
– В общих… – фыркнула мама, – О сыне, и в общих! Нет, это что-то…
– Колька этот, сучёныш мелкий… – выдохнула она, – такое… такое говорил, что если бы при мне – удавила бы! Дескать, порченый наш Мишка, и вообще…
– Я с его отцом поговорю, – мрачно пообещал родитель, и мне почему-то показалось, что при этих словах он очень многообещающе прищурился и сжал кулаки.
– Да уж поговори! – фыркнула мать, – Яблочко ведь от яблони… А этот, сучёныш…
Она заругалась на немецком, часто и запалено дыша от переполняющих эмоций.
– Да, поговори, – уже спокойней поговорила она.
– Так что там Колька? – напомнил отец.
– А, этот говнюк? Сперва локтем в висок… а?! Человек тебя, скотину, разнимать лезет, а ты руками размахиваешь! Ну кто ты после этого? Скотина как есть! Так ладно… нет бы повиниться – так мол и так, а он… Не было, говорит, такого! Мишка, он всегда порченый был!
– У нас за такое… – сдавленно сказал отец, не договаривая.
– Везде за такое! – парировала мать, – Да! Ты ж не дослушал… как всегда!
Глубоко вздохнув, отец отмолчался и снова зачиркал спичками, прикуривая очередную папиросу.
– Он же, сучёныш, – яростно дыша, продолжила мать, – потом ещё и этих, из Леспромхоза, подговорил! Он! Некому больше! Но Петрович юлит чего-то, руками разводит. Дескать, не докажешь… А чего доказывать-то?! Видели? Видели!
– Опять он что-то крутит, – мрачно констатировал отец, – не в первый раз.
– Да уж известно что, – ядовито отозвалась мама, – Умеет наш участковый и вашим и нашим потрафить, оставшись при своём интересе! А я ещё, дура…
– Ну так что? – поторопил отец.
– Вот вечно ты… – недовольно отозвалась мама, – Колька, сучёныш, он… ух, придавлю гадёныша!
– К делу давай, – перебил её отец.
– К делу… Да Колька это, скотина, ещё полбеды! Ты б с его отцом поговорил, я бы… Да тоже нашла бы, что сказать.
– Хм… – хмыкнул родитель, – Мишка, как оклемается, тоже аргументы найдёт! Он среди сверстников…
– Да вечно у тебя всё кулаками! – перебила его мать.
– Не скажи! – не согласился батя, – Крепкий кулак при нашей жизни – не последнее дело! Даже если и драться не будешь, но уверенность, она откуда берётся? То-то… не последнее дело! А уж если и окружающие в курсе, что за тобой при случае не заржавеет, то совсем иначе вести начинают! Хм… аккуратней.
– Да поняла уже, поняла… – едва отозвалась мама, – но ты меня вообще слушать собираешься?
– Говори, – вздохнул тот, – слушаю.
– Вот спасибо… Да, самого Кольку приструнить несложно. Хоть с отцом, хоть…
Она многозначительно замолчала, по-видимому, надеясь на вопросы, но и отец молчал.
– Чурбан бесчувственный! – выдала она, дополнив несколькими ругательствами на немецком.
– Сама такого выбирала, – едва слышно хохотнул отец.
– Да уж… Ладно! Сам Колька – не проблема, а вот как ребята на это отреагировали…
– А-а… выдохнул отец, – Света!
– Дошло наконец-то, – устало прокомментировала мать, – Понял? Если девка, которая планы строила на Мишку, теперь нос воротит, то остальные как же?
– Та-ак… – протянул отец, – а одноклассники?
– Не сильно лучше, – с горечью ответила мама, – Ванька Литвиненко, да Лёха, они не отвернулись, а остальные – кто как… Травить, может, и не будут – школа не даст, но и жизни ему не будет. Нормальной уж точно! Наособицу теперь Миша.
– Та-ак… – протянул отец, – и что ты предлагаешь?
– Да уезжать же! – выдохнула она, – Уезжать! Всю жизнь, считай, в ссылке провела…
– Люд, ну ты же знаешь… – виновато отозвался отец.
– Да знаю, знаю! Но ладно раньше… а сейчас-то? Одичали вконец! Но мы-то ладно, а Миша? Школа в Посёлке – сам знаешь…
– Да уж понимаю, – мрачно ответил тот, закуривая очередную папиросу.
– В следующем году всё равно уезжать договаривались, так ведь?
– Ну… – протянул батя.
– Чего?! – опять слышу ругательства на немецком,– Да что ж это такое…
– Не, Люд… я думал, может Мишка в техникум захочет? Нам-то тогда зачем? Ну ты же знаешь, мне нельзя…
– Захочет! Конечно захочет, если ты ему выбора не оставишь! – еле слышным шёпотом взвилась мама, – Мальчик, при таких-то учителях, в районе призы на олимпиадах берёт, а ему – техникум! Зачем? Чтобы потом этим… гегемоном быть?
– Ну, я вот неплохо получаю…
– Я, да я! – перебила его супруга, – У тебя что, большой выбор после лагерей был? Мишу-то за что хочешь выбора лишить? Тем более, если эпилепсия, то какие там станки и механизмы?! Ты что, смерти его хочешь?!
– Да с эпилепсией на такие специальности и не пустят… – ответил отец, – А-а… да, действительно.
– А я о чём?! – горячо откликнулась мама, – Уезжать! Уезжать надо! Да не в очередную дыру, а в нормальный город! Нормальный, понимаешь? Не райцентр этот чёртов, а…
– В Москву, – не выдержал отец, – так?
– А хоть бы и так! – парировала мать, – Погоди, погоди… не перебивай! Я помню, что у тебя запрет жить в столице
– Не только там, – мрачно отозвался батя.
– Да помню! Ну так и времени сколько прошло? Ты ж говорил, что у тебя знакомые там… так неужели не помогут? Чёрт те кого реабилитируют, а тебя…
– Ну ты же знаешь, Люд… – начал было отец.
– Знаю! Но ты попробуй! Отпуска у тебя накопилось чёрт те сколько, всё равно никуда, считай, не ездим! Так возьми, и съезди в Москву, навести знакомых и родных! Что мы теряем?
– А… в самом деле, – согласился отец, – школы там и в самом деле получше, да и вообще – возможности!
Проснулся с утра, и понял, что мне – надо, и так срочно, что ещё чуть, и будет постыдная авария! Грибочки на клапан поддавливают…
Сидя на топчане, суетливо надел брюки, и, не надевая носки, поскакал к порогу по стылому, недавно крашеному полу. Сунул босые ноги в старые галоши, которые мы используем, если нужно ненадолго выскочить во двор, b даже не накидывая куртку поверху – вперёд, к заветной цели!
Сжав ягодичные мышцы, семенящей походкой спешу к заветной будочке, и меня не пугают ни запахи, ни…
… раздавший хруст, плеск, а потом сдавленное:
– Баба… бабушка-а…
– Да что ты будешь… – длинно сплюнув подступившую к горлу желудочную кислоту, я оценил выползшего из самых глубин ада дерьмодемона по имени Света.
Девочка, оцепенев, стоит возле туалета с задранным до пупа платьем и спущенными до лодыжек трусами, растопырившись морской звездой. А до самой груди…
… то самое, и оно, мать его стекает…
Оценив длинного, жирного глиста, сползающего у девочки по ноге, я отвернулся, пока не сблевал, и заспешил назад. А запахи… чёрт!
– Да чтоб тебя… – с досадой прошипел я, чувствуя, что вот-вот, и во дворе барака будет два дерьмодемона! Собрав волю в кулак, досеменил до нашей комнаты, взял лежащую у двери старую газету, и заспешил на зады барака.
Успел… хотя катастрофа была так близка! Возвращаясь с остатками газеты, несколько озябший от утренней прохладцы, я ненароком увидел, как всхлипывающую Светку, стоящую голышом на каких-то досках, с оханьем и причитанием бабка поливает сверху водой.
А запахи… Да и зрелище не Бог весть какое-то вдохновляющее. Нечто тощее, состоящее из одних коленок, локтей и ребёр, стоящее вполоборота и дрожащее на ветру под холодной водой.
– Што уставился? – вызверилась на меня бабка, загораживая внучку, – Иди куда шёл! А то ишь… порченый, а туда же! На нормальных девок заглядывается!
« – Ах ты старая сука…» – подумал я, не слушая больше её ругательства, в которым поровну доставалось девочке и почему-то – мне… Нет, я понимаю – в сердцах сказануть что-то, но… порченый? И ладно бы брякнуть… но она, сука старая, как заведённая, в одну точку бьёт!
Здесь к таким вещам ох как чутко относятся! А уж с соседями стараются не ссориться ни в коем разе. Коммунальная квартира, даже если это барак, то ещё… минное поле.
– Что там? – сонно заворочалась мать, выглядывая из-под большого одеяла.
– А… Светка в нужник провалилась, – с мстительным удовольствием поведал я, – сейчас её там бабка отмыть пытается.
– Светка? – проснулся отец и заворочался, усаживаясь на кровати и потянувшись за папиросами.
– Быстро аукнулось, – покачал он головой, чиркая спичкой и прикуривая.
– Ох и ругается, наверное, Антонина на внучку… – зевнула мать.
– Ага… и на меня почему-то, – мстительно скидываю информацию, – Там мимо никак не пройти было, а она – чего ты за девками подглядываешь, выблядок порченый?!
– Та-ак… – нехорошо сощурилась мама.
– Ага… а на что там глядеть-то? – пренебрежительно пожимаю плечами, делая вид, что не замечаю этого прищура, – Она и так-то не красавица, да и не выросло ещё ничего! Я бы если уж и взялся подглядывать за кем, то уж точно постарше нашёл бы… хм, предмет обожания.
Отец хохотнул негромко, но аж слёзы на глазах выступили, да и мама захмыкала, тут же, впрочем, опомнившись и погрозив мне пальцем.
– При народе так не скажи, – предупредила мать, – а то живо… Придумают, чего было и не было!
– Да уж не маленький, – солидно отвечаю я, «не замечая» синхронную усмешку родителей, – Да и так… стоит она, вся в говне, оно стекает и глист… длинный такой, шевелящийся, по ноге сползает…
– Фу… – позеленела мама, замахав на меня руками, а отец поперхнулся дымом от папиросы и раскашлялся.
– Вот именно! – делаю вид, что не понял, – Фу!
– Сделал гадость – сердцу радость, – шепчу одними губами, удалившись к себе в закуток и накидывая на плечи рубашку, – А то вы что думали? В одни ворота игра будет? Да чёрта с два!
– Шёл бы ты на улицу зубы чистить, – неодобрительно сказала мама.
– Ну чего ты?! – подросток во мне развернулся возмущённо, – Сейчас?!
– А… да, в самом деле, – спохватилась та, засмеявшись негромко.
« – Зубной порошок – ладно, – мрачно размышляю я, окуная изрядно пожеванную зубную щётку в коробочку, – не критично. Но вот зубные врачи в этом времени…»
Закончив чистить зубы, полощу рот, и, оттянув пальцем щёку, разглядываю парочку явственных следов начинающегося кариеса.
« – О, сколько нам открытий чудных… – мелькает в голове, и настроение становится несколько меланхолическим. Нормального обезболивающего нет, по крайней мере – в СССР нет, или его только в этой… в кремлёвской больнице применяют. А лечить… Если судить по состоянию зубов у населения, зубы здесь умеют только драть! Ну и коронки ставить. Железные!»
Пока я размышлял о состоянии советской медицины, родители уже встали, и мама, накинув на ночнушку халат и сунув босые ноги в тапочки, наскоро умылась и почистила зубы.
– Пойдём, сына, – позвала она меня, заканчивая приглаживать перед зеркалом кудри, – я завтрак соберу. Столько вчера наготовили, что теперь три дня есть будем, и то, выкинуть часть придётся!
На кухне, несмотря на раннее воскресное утро, ужё толчётся народ, а на печке стоят огромные кастрюли, наполняя помещение удушливым влажным паром. Татьяна, Светкина мать, худая женщина с кислым лицом, вислым задом и маленьким, задорно торчащим животиком, поздоровалась сквозь зубы.
– Сейчас разогрею… сказала мне мама, – ты садись! Садись, садись! Да не надо помогать… Вы, мужики, на кухне только мешаетесь.
Угукнув, сел за длинный, порядком покоцанный самодельный стол, испещрённый ожогами от сковородок и вмятинами. Местами на нём газёты, где-то относительно свежие, а где-то – засаленные до невозможности, и кажется, не менявшиеся неделями.
« – Однако… – вскидываю бровь, с изумлением разглядывая пожелтевшую от времени газету с портретом Сталина, – Раритет!»
Потом спохватываюсь, вспоминая, сколько раз натыкался при переездах с квартиры на квартиру на стопки газет, сложенные то ли для сдачи в макулатуру, то ли в кошачьи лотки. Всякое встречалось… в том числе и времён недоразвитого социализма.
– Вот, кушай… – мама начала ставить передо мной кастрюли и тазики пирожками, – или может, подогреть?
– Да не надо, так съём… – мотаю головой, щелчком сбрасывая со стола таракана.
Н-да… если бы не жизнь в общагах, где домашних животных такого рода полным-полно, аппетит бы у меня сильно испортился. Хотя и так… не добавилось! Отвык я от пролетарского быта.
– … а рыбка, рыбка? – не унималась мама, продолжая ставить на стол всё новые блюда, – Холодец постоит, а рыбу до вечера надо бы съесть!
Несмотря на открытые оконца, на кухне изрядно парит, чадит, и стоит не выветривающийся запах протухшей капусты, прогорклого масла, золы и всего того, что у меня ассоциируется со скверным общепитом.
– Может, всё-таки подогреть? – не унимается мама.
– Ну… – кошусь на печку, заставленную кастрюлями, – не надо! Это ж Свету отмывать, верно?
Её мать, кинув на меня бешеный взгляд, процедила что-то невнятное сквозь зубы, и, подхватив самую большую кастрюлю, потащила её во двор, прижав к животу.
– Да уж… – невнятно сказала зашедшая на кухню тётя Зина, заводя разговор, – вот подфартило девке, так подфартило!
– Богатой будет, – прошамкала баба Дуня, едко пахнущая немытым старческим телом, – это к счастью!
– Ну… – протянула мама, силясь не засмеяться, – в деревнях, считай, каждый первый в этом золоте купался, а богачей среди наших колхозников немного!
– Ничего ты не понимаешь, девка, – после короткой паузы сказала бабка, взяв пирожок и положив его на треснутое, засаленное фаянсовое блюдце со штампом такой-то столовой. Помедлив, она взяла ещё кусок рыбы, привередливо перещупав и переложив с полдюжины, от чего меня слегка замутило.
– Ничего, – ещё раз повторила она, и, взяв тарелку, зашаркала к себе в комнату, что-то бурча себе под нос.
Кстати… только сейчас обратил внимание, что кухня вся поделена по секторам. У каждого своя посуда, вплоть до сковородок и кастрюль, и всё это добро висит на стенах, громоздится немытыми пизанскими башнями или же хранится в комнате.
Даже стол… хотя казалось бы! Но даже стол поделен на участки, закреплённые за каждой хозяйкой. Смотрится это, конечно странно, особенно с учётом декларируемого обществом коллективизма, но по крайней мере, теперь стали понятны старые газеты, даже не прилипшие к столу, а наверное, уже отпечатавшиеся на нём.
– Да ты ешь! Ешь, Мишенька! – прервала мои раздумья тётя Зина, – Мужик должен быть сильным и здоровым, как медведь. А у тебя, вон… одни кости!
– Да с утра аппетит перебили, – подхватилась мама, – Он как раз в туалет шёл, когда у Светы оказия случилась. Ну и…
Она развела руками, быстро глянув на меня, и я подхватил партию.
– Да ну, мам… напоминать о таком! Стоит, всё стекает… ну, это самое! А по ноге – глисты откормленная.
– Ух ты… – тётя Зина замаха у себя под носом, но судя по заблестившим глазам, подробности она оценила.
Выдавив из меня всё, как это умеют женщины, они начали обсуждать ситуацию, вовлекая в неё всё новых собеседников. Ну а я, залпом допив чай, поспешил убраться прочь.
Ну не толстовец я, не толстовец… и вот даже не стыдно! Ребёнок, говорите? Так и я тоже… и взрослым дядькой, что характерно, себя не ощущаю, ну вот ни на йоту!
Знания – да, жизненный опыт – снова да! Но мне – снова четырнадцать, и все реакции у меня, все эмоции и отчасти даже мышление, соответствуют физиологическому возрасту.
Так что… в жопу императивы ханжеской праведности! Мораль у меня вполне себе серая, и меняться я не собираюсь!