Геронтократы один за другим уходили, появлялись и старели новые властители, а глупость, даже несмотря на короткие просветы, оставалась. Хуже того, глупость престарелых правителей стала сопровождаться нарастающей жестокостью, а это наихудшее сочетание, особенно при неограниченной власти старца, когда у него с каждым годом усиливаются известные нам симптомы физического и ментального старения: повышенная раздражительность, обидчивость, недовольство окружающими, нездоровое беспокойство, страхи, а еще мания величия, характерное старческое властолюбие, «компенсаторно свойственное старости, от которой ускользает самообладание», «старческие сумасбродство и безрассудство» [Смирнов 2012, с. 206].

Я знаю, некоторые мои оппоненты тут же бросятся оправдывать «своих» господ излюбленным приёмом: «А везде так», «А в других странах то же самое». Нет, не везде и не то же. В большинстве развитых стран власть жестко ограничена сроками, и ошибки не так болезненны. В США за всю их историю бывали разные президенты: довольно молодые и старые, мудрые и глуповатые, порядочные и не очень, но еще с конца 18 века отцами-основателями была установлена в стране умная, даже, пожалуй, мудрая система сдержек, взаимообусловленных ветвей власти, которая предохраняет Соединенные Штаты от явных проявлений глупости. И эта система действует до сих пор.

Но теперь, когда я удалился от опасной вздорности власти бывшей моей страны на другой край света, меня гораздо больше стали занимать особенности ума не геронтократов, а обычных людей пожилого возраста, чьи действия или воздержания от действий могут отражаться на жизни своих близких и их самих, но, к счастью, не целой страны, не всего человечества.

Я задумываюсь, пытаюсь вспомнить: кого в моей жизни мог бы назвать мудрым? Их немного, но такие люди были, и среди них в моей памяти прежде всего моя мать. Только спустя годы я по-настоящему понял и оценил особенности ее ума.

В нашей семье в пору моего детства и юности было трое взрослых: бабушка, мама и отец. Все были совершенно разные. Бабушка, мамина мама, – строгая католичка до глубокой старости (молитвы, крестные знамения, апелляции к Богу и Деве Марии). Отец – тихий приверженец коммунистических представлений и советских традиций (доверие к партии, газета «Правда», партсобрания). Мама – внешне где-то посередине: она не без некоторой иронии вспоминала священнослужителей и была принципиально далека от партийных чиновников любых рангов. Казалось бы, в доме все условия для семейных конфликтов, споров, взаимных упреков. Но ничего этого не было, я бы заметил (от детей невозможно скрыть отношения родителей): никто не посягал на «ценности» каждого – мама не позволяла. Мама была фактически главной в семье, но всегда давала отцу возможность чувствовать себя ответственным мужчиной, умела поддерживать компромисс: с одной стороны, подсказывала отцу важные решения, а с другой – сама действовала по правилу мудрецов: «избегать, воздерживаться». Образованный и умный человек, она, как я понял спустя многие годы, была думающей, внутренне свободной личностью. Хотя, конечно, разумность ее действий и недействий в нашей жизни определялась в значительной мере двумя важными обстоятельствами: трое детей в семье и атмосфера постоянной опасности, всеобщего страха в стране.

Я был любопытным ребенком, меня интриговала твердая бабушкина вера, и время от времени я что-то спрашивал, вызывая у нее тем самым большую радость: она была очень одинока в своих религиозных чувствах, а удовлетворить их тогда было абсолютно невозможно. Когда родителей рядом не было, она охотно принималась рассказывать о польских костелах, о католических праздниках, о том, что была солисткой в церковном хоре, и даже пыталась иногда петь своим сипловатым старческим голосом какие-то гимны, один из которых я помню до сих пор: «Niech nam da Pokój Święty…». Однажды пришел из школы, подошел к ней и сообщил: «А нам сегодня на уроке говорили, что никакого бога нет». Ожидал гневной реакции, но бабушка спокойно ответила: «Они правильно говорят». «Как, – изумился я, – ты же так не считаешь?!» «Для них – бога нет, а для меня есть», – сказала она и сурово поджала губы. «А для меня?» – спросил я. «Это ты сам думай».

Возможно, бабушка почерпнула когда-то эту убедительную логику о Боге от своего ксёндза, или из католических проповедей, которые слушала в молодости, не знаю, но она не только сохранила эту разумную формулу до глубокой старости, но и так разумно воспроизвела ее в разговоре со мной, юным школьником. Не мудрость ли это простой женщины преклонного возраста?

В заключение этих размышлений должен сказать, что мудрость старости имеет, увы, преходящий характер. Даже очень умный, мудрый человек стареет, ухудшается его память, снижается интерес к окружающему и эмоциональная активность, нарастают апатия и безучастность, то есть все то, что специалисты называют биологическим разрушительным процессом, или завершением онтогенеза. Хорошо, если старый человек всё это осознает и учитывает, если у него хватает разума трезво оценивать свои уходящие возможности и воздерживаться от разного рода прямых действий, категорических суждений и поучений.

8. СТАРОСТЬ И ОДИНОЧЕСТВО

Одиночество – самое большое зло в старости; один за другим уходят старые друзья и родственники, и заменить эти потери нельзя.

А. Моруа. Старость (Из книги «Искусство жить»)

Одиночество – это когда ты один вопреки собственному желанию. От одиночества страдают не только старики, такое состояние или ощущение знакомо и молодым людям, и зрелым, но особенно часто его переживают подростки, как правило, из-за отсутствия близкого человека, друга, иногда это заканчивается даже самоубийством. Кстати, мне кажется, одиночество подростков имеет нечто общее с подобным состоянием пожилых людей: у тех и у других драматическая разобщенность с окружающим миром: первые еще не научились жить в нем, вторые начали терять связь с окружающей средой, когда тебя никто не понимает. У некоторых подростков реальные, значимые для них отношения с людьми пока не складываются, у стариков эти связи по разным причинам утрачиваются, уходят.

Одиночество бывает разным. Многое, конечно, зависит от типа личности, которая не имеет или лишается привычного общения и социального положения: кто вы в бо́льшей степени – экстраверт или интроверт? Экстраверт ориентирован на внешний мир, и пока вокруг него есть люди, он долго страдать не будет. Интроверт, напротив, сосредоточен в основном на своем внутреннем мире, на своих переживаниях, при этом ему очень важно иметь близкого друга, любимого человека, с которым можно не просто общаться, но и делиться сокровенным. Кажется, всё очевидно и объяснимо, но проблема в том, что большинство из нас соединяет в себе качества как экстраверта, так и интроверта, и в разных ситуациях у нас могут преобладать то экстравертные оптимистические ощущения, то интровертные пессимистические, поэтому испытывать чувство одиночества может каждый из нас, а в старости особенно.

Но и это еще не всё. Обычно мы говорим об одиночестве как о социальной изоляции, даже само слово «одиночество» имеет в этом смысле негативную окраску: «один» – это плохо, грустно, даже опасно. Однако у этого слова может быть и положительный смысл: одиночество как уединенность. Первого люди стараются избегать, а ко второму могут стремиться, во всяком случае некоторые из нас. У популярного в минувшие годы петербургского барда Александра Дольского есть замечательная песня:

Твоих речей виолончель

во мне всегда звучит, не гаснет…

С тобою быть – вот жизни цель,

но одиночество прекрасней.

В песне несколько куплетов – признаний любви к женщине, и каждый завершается рефреном «но одиночество прекрасней». Парадокс? Нет. Автор поет не о социальной изоляции и не об отгораживании от близкого человека, а об уединении – необходимом условии творчества. И если вынужденная изоляция – судьба человека в преклонном возрасте (не всегда, но довольно часто), то добровольное уединение бывает целью не только старости, но и молодости, и зрелости: оно необходимо человеку для сосредоточенной творческой работы, для художественного самовыражения:

Заветные часы уединенья!

Ваш каждый миг лелею, как зерно;

Во тьме души да прорастет оно

Таинственным побегом вдохновенья.

В былые дни страданье и вино

Воспламеняли сердце. Ты одно

Живишь меня теперь – уединенье.

В. Ходасевич, 1915.

Мне кажется, тот, кто всегда ценил уединение, стремился к нему, в старости гораздо легче воспринимает и социальную изоляцию. Во всяком случае я отношу это к себе, проверил на себе. Выход на пенсию в 70 лет, или то, что называют «разрыв социальных связей», не только не огорчил меня, но и доставил радость, я воображал: вот теперь-то у меня будет достаточно времени на уединение, на возможность свободно изучать, осваивать что-то новое, сочинять, придумывать. И хотя ожидания оправдались не полностью (появились новые обязанности), я все-таки могу наслаждаться одиночеством гораздо больше, чем прежде. Но, как и раньше, моё одиночество-уединение нуждается в особом, личном условии: рядом со мной, недалеко от меня, за стеной должна быть моя жена Ирина. Тогда мое чтение, изучение, освоение, сочинительство поддерживается и положительно окрашивается возможностью в любой момент выйти, поговорить, поделиться, обсудить. Иначе творчество теряет для меня смысл. Да и как можно творить, не имея хотя бы одного адресата? Вот почему я так понимаю и принимаю поэтические чувства Александра Дольского и с удовольствием читаю строки Владислава Ходасевича.

Но вернусь к одиночеству-изоляции. Именно такого одиночества больше всего боятся стареющие люди, когда уходят на пенсию, прекращают работать и большую часть времени проводят дома. Бывали случаи, когда кто-то выходил на пенсию и скоропостижно умирал. Врачи, впрочем, не склонны выстраивать такие события как причину и следствие, всё дело в реальном состоянии здоровья такого несчастного пенсионера к этому времени: сердечная недостаточность, закупорка сосудов мозга и т. п., то есть стресс был «подготовлен» болезнью, которая и привела к «завершению процесса онтогенеза». Но всё это исключительные события, а я рассуждаю о болезненном, но более или менее благополучном переживании некоторых стареющих людей в связи с переходом к «заслуженному отдыху» (на мой взгляд, фальшивое выражение, как и упоминавшееся ранее «старикам везде у нас почёт», в реальной российской действительности у наших стариков, если они не «ответственные работники» не было ни почета, ни отдыха, ни признания заслуг).

Переживание в связи с выходом на пенсию неизбежно для большинства пожилых, кто бы что ни говорил о себе, даже если это ярко выраженный экстраверт. Сначала исчезают сослуживцы: их круг незаметно, но довольно быстро сокращается. Да, первоначально сохраняются старые друзья и даже, может быть, появляется несколько новых, хотя в старости заводить друзей, сближаться с кем-то гораздо труднее, чем в молодые годы. Однако в силу возраста пенсионера и возраста его друзей, их число все равно постепенно уменьшается. Чем старше – тем быстрее.

Разумеется, у самых счастливых есть семья, и уж она-то никуда не девается. Но мы становимся всё старше и старше, наша зависимость от близких растет и растет. Нас, конечно, любят, но уже, похоже, больше жалеют. А иногда и тяготятся, если мы в состоянии это заметить. Тяготятся, потому что мы меняемся, и не в лучшую сторону: мы медленно вползаем в состояние детства (вспомним некоторые симптомы старости!), но только уже совсем без умиления со стороны окружающих. Не полностью, конечно, впадаем в детство, не до конца, хотя с кем-то бывает и так. Я уж не говорю о некоторых признаках прогрессирующей деменции, нет-нет – это не про нас с вами! Я рассуждаю только о тех (и о себе в том числе), кому удается сохранять свою личность и контролировать свои действия и мысли.

Но в любом случае в социальном одиночестве, то есть в изоляции, есть что-то грустное и даже унизительное: это не только зависимость одинокого человека от других, но и нарастающее чувство, что окружающие тебя не понимают. И это, действительно, так: разрыв поколений! Всё меньше реальных значимых отношений с другими людьми. Добавим к этому неизбежный уход из жизни близких ровесников, болезни, страхи и предрассудки, проблемы с памятью, а у кого-то еще и проблемы с жильем, финансовые трудности… Впрочем, если старость, особенно поздняя ее фаза, протекает рядом с близким человеком, супругой/супругом, все еще не так страшно. Я плохо понимаю мужчин старшего возраста, которые вступают в брак с юными особами при разнице возраста в 50 или около того лет. Примеры, притом не редкие, моему читателю, конечно, известны. Мне жаль юных дев, хотя они, безусловно, преследуют в таком супружестве какие-то корыстные цели и обычно получают в конце концов свой бенефит. Но еще больше мне жаль неразумных старцев, пренебрегающих фактором естественной и неминуемой «возрастной исчерпанности» [Губерман 2012, с. 7]. Воображаю, что их ждет: новое вино в старые мехи! И это уже настоящий экстракт старческого одиночества, сопровождающегося неизбежным унижением пожилого супруга – телесным, физическим, физиологическим, психологическим. Пусть никто из них даже не пытается убедить меня, что это не так.

Но, боже мой, какая скука

С больным сидеть и день и ночь,

Не отходя ни шагу прочь!

Какое низкое коварство

Полуживого забавлять,

Ему подушки поправлять,

Печально подносить лекарство,

Вздыхать и думать про себя:

Когда же чёрт возьмет тебя!

А. Пушкин. Евгений Онегин.

В годы поздней старости человек может чувствовать себя одиноко даже среди близких, даже в этой узкой и, казалось бы, комфортной среде незаметно происходит взаимное отторжение старых и молодых, поскольку у них разное всё: расписание и темп жизни, интересы, вкусы, психология, еда, перспективы жизни и многое другое. Свобода одних противоречит свободе других. Это грустно, но закономерно. И продолжение этого противоречия: пожилому человеку необходимы тишина и покой, но при этом он страдает, когда этот его покой никто не прерывает: «про меня совсем забыли».

А. Моруа писал: «Мир стариков – это особый мир; не следует бесцеремонно нарушать его границы и вторгаться на его территорию… Замкнутый мир стариков отличается от остального мира и физиологически, и психологически, подобно тому, как один вид животного мира отличается от другого. Старики существуют в нейтральной зоне, вблизи той черты, которая не без оснований, а вполне заслуженно получила название «последняя черта» и за которой уже ничего нет» [Моруа 1939]. По моему опыту, по моим личным наблюдениям очень немногие из нестарых еще людей понимают это. Молодые тем более.

«Чем дольше живешь, тем меньше любишь, в чем и заключается смысл смерти» [Лурье 2016]. «Меньше любишь» – это правда. Старики естественно погружаются в себя и всё меньше реагируют на окружающее или, во всяком случае, реагируют не так, как раньше. У матери моей жены было две сестры, все три были очень привязаны друг к другу, любили друг друга, эмоционально реагировали на семейные события каждой из них и очень любили встречаться. И вот они состарились, постепенно вошли в совсем поздний возраст, и когда умерла младшая, мы с волнением стали думать: как сообщить об этом средней сестре – матери жены, моей теще. К нашему изумлению, она отреагировала на печальное сообщение тихо, спокойно, едва ли не безразлично. Так же было и с кончиной старшей сестры. Действительно, не есть ли это какая-то защитная реакция, естественное предуготовление психики старого человека к завершающему этапу жизни?

Но такая же «защитная реакция» есть и с другой стороны, у молодых по отношению к пожилым: сначала мы устаем от окружающего мира, потом окружающий мир устает от нас. Старость обременяет мир, даже мир самых близких людей. Некоторые из читателей наверняка не согласятся со мной, бросятся разубеждать, рассказывать, как они любили и как заботились о своих дедушках-бабушках, о престарелых родителях. Немедленно соглашусь, сам был такой. Но одно другого не исключает. У нас работают два противоположных инстинкта: любовь и благодарность к нашим старикам, а с другой стороны, естественное и, как правило, глубоко скрытое желание преодолеть эту затягивающуюся связь. Давид Маркиш справедливо писал: «Производительное репродуктивное общество устает от стариков, как устают от всего на свете, даже от счастья. Каждый возрастной слой позитивно функционален, кроме старости» [Маркиш 2014]. Старики обычно это понимают, чувствуют, тяготятся своим положением, но, если они разумные и не эгоистичные, никогда в этом не призна́ются. Как и их близкие в своих сложных чувствах к ним, старым людям. Это и есть глубокое одиночество пожилого человека, особенно в поздний период его старости.

Так было всегда. Но в глубокой древности эта «нефункциональность» престарелого члена общества решалась иногда кардинальным образом. А. Моруа рассказывал: «Жители одного из островов Южного моря заставляли стариков залезать на кокосовые деревья, а затем трясли их. Если старый человек не падал, то получал право жить; если же он падал с дерева, то его приговаривали к смерти. Этот обычай кажется жестоким, но ведь у нас тоже есть свои кокосовые деревья!» [Моруа 1939].

Не менее драматично такая проблема представлена в замечательном японском фильме «Легенда о Нарайяме» (реж. Сёхэй Имамура, 1983). Суть «Легенды» – обычай, который испокон веков соблюдается в деревне: когда старику или старухе исполняется 70 лет, деревня и семья прекращают кормить бесполезный рот. Старший сын должен на своих плечах отнести пожилого человека на вершину горы Нарайяма умирать от голода и жажды. И такая участь в конце жизни считается достойной, поэтому выполнить свой долг пожилому человеку надлежит мужественно, а плач и лишние разговоры во время восхождения недопустимы [ru.wikipedia.org/].

Вот что что такое одиночество – абсолютное и безысходное.

9. СТАРОСТЬ И КОНЕЦ ЖИЗНИ

То, что молодость проходит – это ещё полбеды. Беда в том, что и старость тоже проходит…

Из еврейского юмора

О конце «жизненного цикла», «завершении периода онтогенеза», то есть о смерти, писать труднее всего, потому что действующие лица этого процесса (или мгновения?) не оставляют нам никакой информации, никаких описаний и репортажных впечатлений о самом моменте ухода. Известны, правда, некоторые свидетельства людей, переживших клиническую смерть, но все они крайне неопределенные, абстрактные («свет в конце туннеля»), и, главное, это другая смерть, очень часто предопределенная несчастным случаем или сердечной недостаточностью, тогда как я думаю и пытаюсь рассуждать о смерти по старости – ожидаемой, естественной, «философской», к которой пожилой человек, хочет он того или нет, готовится всей своей старостью. Конечно, такая смерть может быть осложнена разного рода заболеваниями, может быть ускорена и даже может стать в той или иной мере неожиданной, о чем говорил Воланд, герой романа М. Булгакова «Мастер и Маргарита»: «Плохо то, что человек иногда внезапно смертен, вот в чем фокус!». Но если внезапно умер пожилой человек, то об этом могут объявить или написать: «после тяжелой и продолжительной болезни» и даже, не без фальши, назвать это «безвременной кончиной», как о каждом из кремлёвских геронтократов минувшего и нынешнего столетий. И все же суть от этого не меняется, смерть «по старости», даже внезапная – это другая, особая смерть, в отличие от действительно преждевременной кончины нестарого человека.

Впервые смерть впечатлила меня в подростковом детстве. В конце нашей улицы жил пожилой человек, совсем старик, как мне тогда казалось. Время от времени его приглашали в нашу школу, поскольку он «видел Ленина». Мы сидели в актовом зале, старичок рассказывал что-то малопонятное, учителя шикали на нас, добиваясь тишины, а потом гостя принимали в «почетные пионеры» – повязывали красный галстук, кормили в школьном буфете, и он возвращался в этом галстуке домой. Так было, как я помню, не один раз. И вдруг я услышал, что старичок умер, и это меня поразило. Как же так, ведь я совсем недавно его видел, он проходил мимо нашего дома, и теперь уже я его не увижу… Наверное, так всегда бывает, когда умирает кто-то, кого ты знал.

А вообще-то я, как и все мои сверстники и вся наша улица, смерть видел часто: мы жили бок о бок с военным госпиталем, и через его главные ворота время от времени медленно выезжал грузовик с открытым кузовом, обитым красной и чёрной тканью, в середине кузова был гроб с покойником, крышка стояла в изголовье. У ворот ожидал наготове военный оркестр, и как только грузовик показывался, воздух, по взмаху капельмейстера, взрывался рыдающими аккордами торжественной музыки Шопена. По улице разносился детский вопль «Хоронят!», и все мы сбегались к месту действия. Самые шустрые влезали на забор, чтобы увидеть сверху медленно проходящую процессию и, главное, разглядеть покойника в гробу. И что же? Взрослые наверняка переживали, женщины плакали, особенно если знали подробности смерти/гибели солдата или офицера, а мы, дети, просто глазели разинув рты и моментально всё забывали, как уже знакомое, почти привычное событие. Такова была действительность послевоенных лет.

Сущность смерти, кажется, всегда одинакова: был человек, и вот его уже нет, две физические, физиологические сущности разделяет всего мгновение. Хотя на самом деле умирают люди по-разному. Не буду пытаться рассматривать виды «безвременной кончины» молодых или не очень молодых людей по разным внешним (гибель) или внутренним (болезни) причинам, как это, например, описано в известной повести Льва Толстого «Смерть Ивана Ильича»: каждая кончина, как и жизнь, всегда индивидуальна. Хотя есть и известные классификации типов и видов ухода из жизни, например исследование В. Янкелевича «Смерть» [Янкелевич 1999].

Смерть стала «модным брендом, навязчивой идеей», как пишет в Facebook’е мой сетевой знакомый В. Волков: «Растет интерес к смерти, трупам, открываются музеи погребальной культуры, стремительно растет количество посещений мест массовых захоронений, убийств, глобальных экологических катастроф, тюрем, концентрационных лагерей. Телевидение демонстрирует сериалы, в которых количество убийств, трупов, самых изощрённых умерщвлений человека просто зашкаливает». [ttps://www.facebook.com/vnvolkov.science/posts/]. Но я совсем не об этом, не о спекуляциях и корыстной игре на чувствах человека, меня занимает смерть по старости, то есть как естественный и ожидаемый финал жизни пожилого человека. И он тоже бывает разный.

В молодости я работал некоторое время в филармонии машинистом сцены (управлял занавесом, задниками, кулисами, освещением) и был знаком с интересным человеком, агентом по продаже театральных билетов. Должность у него была нелегкая: распространение билетов на концерты с разъездами по предприятиям и организациям, с выездами в сельскую местность, то есть постоянно в движении, все время на ногах. Но самое важное: ему было почти 90 лет! Это был невысокий крепкий старик с круглой лысой головой, всегда в пиджаке и галстуке и с постоянно дымящейся трубкой в зубах – вдовец и бывший моряк. Я тогда пробовал курить, купил красивый мундштук, вставлял болгарскую сигарету «Шипка», прикуривал и незаметно поглядывал на себя в зеркало. Старик увидел и резко раскритиковал меня: если уж курить, то трубку! И подарил мне из своих запасов замечательную курительную трубку вишневого дерева. Знакомство наше было не долгим, внезапно он умер, как раз за неделю до своего 90-летнего юбилея. И как умер: в какой-то районной гостинице рано утром, после завтрака, в кресле, аккуратно одетым и готовым к дороге. Конечно же, я не знал никаких подробностей его жизни и здоровья, но, не правда ли, завидная смерть?!

Недавно, совершенно неожиданно для всех родных умерла моя сестра. Ей было 82 года, не так уж много по нынешним меркам продолжительности жизни. С ней ушла и часть моей жизни: от раннего детства до моего подросткового возраста мы были вместе. Но я хотел сказать здесь другое: она умерла в своей постели, ночью, во сне!

Если бы можно было заказать свой конец, и Судьба благосклонно приняла бы мой заказ, то я, как, наверное, и каждый, выбрал бы именно такой конец: быстрый, легкий, без мучений. При этом я отважился бы и еще на одно дерзкое по отношению к Судьбе условие: вместе с моей женой. Но только не раньше ее: она не сможет без меня, я это знаю точно. Очень не хочу ей такого сокрушительного одиночества.

Однако смерть пожилого человека бывает и другой, не быстрой, то есть предшествующие ей часы, дни, недели (а иногда и месяцы!) могут быть мучительными, изнурительными, изматывающими, притом не только для уходящего из жизни, но и для окружающих. Так умирала моя бабушка: долго, тяжело, почти не выходя из беспамятства. «Потому что старость, как ни крути, всего лишь наиболее продолжительная часть смерти» [Лурье 2006].

Бабушка моей жены несколько месяцев до смерти бродила, пошатываясь, по квартире и явно страдала, томилась: она была уже полуслепая, плохо слышала, с мучениями ела, не спала. Однажды тихо подошла ко мне с просьбой, от которой я оторопел: «Сделай что-нибудь, чтобы я умерла. Я больше не могу так…». А потом, спустя несколько лет, я услышал уже от своей мамы неожиданное и шокирующее: «Человек не должен жить долго, это плохо и неправильно». И она имела право так сказать: ей тогда было за 90, ее мучали боли в тазобедренном составе, она перенесла два инсульта, не вставала, но при этом сохранила ясное сознание.