Сотник Лонгин

Скорбные голоса слышали и во дворце Ирода, где в ту ночь не смыкали глаз. Многочисленные советники, которые служили еще Ироду, теперь убеждали Архелая расправиться с мятежниками, не дожидаясь того, пока весь народ примкнет к ним. Молодой наследник готов бы согласиться с их доводами, однако начинать свое правление с крови не желал. Сначала он пытался силой слова призвать бунтовщиков к порядку и направил на Храмовую гору нескольких переговорщиков, но разгоряченные юноши, не дав посланцам Архелая сказать и слова, набросились на них с кулаками. Переговорщики бежали. И насилу им удалось отбиться от преследователей.

Долго колебался Архелай, прежде чем отдал приказ силой разогнать толпу мятежников. По мосту, соединяющему Верхний город с западной галереей Храмовой горы, на подавление бунта двинулась дворцовая стража во главе с одним из военачальников Ирода. Бегущих длинною вереницею воинов взобравшиеся на крышу колоннады юноши заметили издалека. И когда те подступили на достаточно близкое расстояние, Шимон скомандовал:

– Бей Иродовых ублюдков!

Тотчас на воинов сверху посыпался град камней. Несколько человек с проломленными головами пали замертво на мостовую. Стройная цепь распалась. Военачальник Ирода, раненый прилетевшим камнем, пустился наутек, увлекая за собой своих подчиненных…

Юноши ликовали, кидая камни вдогонку уносящим ноги воинам. Первый успех воодушевил повстанцев. Но Иегуда прекрасно понимал, что без оружия не одержать победы. Тогда он обратился к Йосефу:

– В Ципори наверняка есть арсенал. Возвращайся в Галилею, Йосеф. Ты мне сейчас нужен там.

– Хорошо, Иегуда, – с готовностью отозвался Йосеф. – Городской совет я беру на себя. Считай, что Галилея уже присягнула тебе…

Они обнялись и распрощались. В ту же ночь Йосеф, оседлав коня, устремился в обратный путь, в родной город Ципори, где его ждала Мириам…

Утром четырнадцатого числа весеннего месяца нисана в шестнадцатый год после обновления Храма сын самаритянки Архелай ввел в Ерушалаим войска, которые утопили в крови внутренний двор Храма, где приносил жертвы восставший народ.

Вечером с Храмовой горы затрубил шофар, предвозвещая наступление праздничной субботы. Солнце зашло. На небе появились первые звезды, знаменуя начало Пасхи. Но великий праздник был омрачен трауром по трем тысячам невинно убиенных людей. Во многих домах вместо благословений и молитвословий, которые обыкновенно звучали в пасхальную ночь, слышался плач вдов и сирот…

Антиохия. Сирия. Те же дни

Солнце зашло. Город объяла тьма. Мощеные улицы и площади, окруженные портиками, опустели. Стояла тишина, прерываемая разве что грохотом сапог римских солдат из ночных патрулей да шумом, который вылетал из многочисленных таверн, где ни днем ни ночью не прекращалось веселье.

В глухих переулках под покровом ночи отдавались своим клиентам дешевые потаскухи. Под утро, когда город еще спал, вдруг в тишине раздался пронзительный крик. Вскоре солдаты из патруля нашли труп женщины, которая была известной в округе проституткой. Солдаты выволокли мертвое тело за город и сбросили его в глубокий колодец, из которого шел отвратительный дух разложения…

Неподалеку от агоры, где жизнь замерла на ночь, свет лился из окон особняка с высоким портиком на входе. Этот дом был хорошо известен в высшем свете Антиохии. Его часто посещали богатые и влиятельные мужчины, уставшие от семейной жизни. Особняк отличался роскошью комнат, но особенно великолепной была спальня, освещенная в этот поздний час множеством огней, от которых было светло словно днем. На широком ложе, отделанном черепахою, на подушках, набитых нежным лебяжьим пухом, на смятой шелковой постели лежали обнаженные мужчина и женщина. Они только что насладились друг другом. Мужчина молчал. Его глаза, неподвижно устремленные в белый потолок, украшенный лепниною, не глядели на женщину, которая обладала телом ослепительной красоты, словно выточенная из мрамора богиня. Ее рука ласкала его волосатую покрытую рубцами грудь, а уста тихо шептали по-гречески:

– Мне так хорошо бывает только с тобой. И какое мне дело, что мыслями ты не со мной? Но… О чем ты сейчас думаешь? О своей службе? Может, о другой?

Мужчина, скривив губы, усмехнулся:

– Да, ты права – о другой…

Женщина тотчас изменилась в лице, отпрянула от него и села на постель. Она задрожала всем телом. Ее грудь часто-часто вздымалась. Ее прекрасное лицо с прелестными ямочками на щеках теперь пылало огнем. Правильно говорят, – от любви до ненависти один шаг…

Мужчина приподнялся и схватил свою подругу за руку, но та снова отстранилась от него, – тогда он произнес ласково:

– Кассандра. Да, я думал о другой женщине. Но ты не спросила, кто она.

– Я не хочу знать, – вспылила красавица и, немного погодя, не глядя на него, спросила. – Ты ее любишь?

– Да, – улыбнулся он. – Я не могу не любить женщину, которой обязан своей жизнью. Почти сорок лет назад она родила меня…

Кассандра обернулась и растерянно поглядела на него:

– Но… почему ты вспомнил сейчас о своей матери?

– Не знаю, – пожал плечами он. – Может, потому, что ты на нее похожа.

В лучистых глазах гречанки зажглись огоньки надежды:

– Так, у тебя действительно никого нет, кроме меня?

– Что за вопросы? – нахмурился ее любовник. – Я же не спрашиваю о твоих мужчинах.

Кассандра потупила взор. Он заметил, как по ее бледной щеке катится слеза, и ему стало жаль ее.

– Прости, – сказал он, лаская ее руку.

– Гай, – произнесла она, обвивая своими ледяными руками его разгоряченную шею, и прошептала ему на ухо. – Ты все можешь изменить! Я буду только твоей. Увези меня отсюда, Гай. Умоляю. Когда кончится твоя служба?

– Через два года, – отвечал он. – Если еще раньше не убьют на войне…

– Нет, не убьют. Я молюсь Фортуне за тебя.

Кассандра, опытная гетера, уловив желание своего любовника, сама тотчас зажглась страстью, разлеглась на постели, широко раздвинув ноги. Их тела снова слились воедино… Потом они долго лежали и потихоньку снова разговорились.

– Расскажи мне о ней… – просила Кассандра.

– О ком?

– О своей матери. Какая она?

– Я ее давно не видел. Но запомнил молодой красивой женщиной, теперь она, должно быть, постарела. Дважды в год я получаю от нее письма. Она, по-прежнему, одна. Столько лет прошло, а она так и не забыла отца…

– Ты рассказывал, что он погиб во время гражданской войны, – печально проговорила Кассандра.

– Пропал без вести, – уточнил Гай. – Никто не видел его мертвым. Мой отец воевал на стороне республиканцев и командовал легионом. Он был племянником Гая Кассия, того самого, который возглавил заговор против Кесаря. Если бы ты только знала, сколько это родство доставило нам хлопот и неприятностей! – Гай остановился, и Кассандра вдруг увидела, как скупая мужицкая слеза скатилась по щетинистой щеке его. – Бедная моя мать! Через что ей пришлось пройти. Какие унижения довелось вынести! Женщина благородной крови оказалась в положении содержанки у этого чудовища… Как его звали? Не помню. Да и не хочу вспоминать. Однажды он насиловал ее у меня на глазах. Тогда я еще был совсем ребенок. Несмышленый, глупый. Я пытался оттащить его, а он меня оттолкнул, и я больно ударился головой. Когда я вырос, я отомстил ему. Подкараулил темной ночью и зарезал эту жирную свинью… Думаю, мир ничего не потерял… Но нам с матерью пришлось покинуть Киликию и бежать в Каппадокию. Слава Юпитеру, местный царь отнесся к нам благосклонно и даже пожаловал земельный надел. На те деньги, что удалось вывезти из Киликии, мы построили крошечную виллу. Вскоре я, как римский гражданин, поступил в армию. В германской кампании был ранен. Эти шрамы, – он показал на свою исполосованную грудь, – остались с тех пор. Молитвами матери я не только выкарабкался, но за двадцать лет дослужился до трибуна когорты, что удается далеко не каждому. Впрочем, ты об этом знаешь. Хватит обо мне. Лучше расскажи о себе…

Кассандра тотчас помрачнела:

– Что рассказывать?

– Ты же знаешь, что я хочу услышать от тебя. Кто приходил, что говорил?

– Я делаю все, как ты велишь, – густо краснея, отвечала Кассандра. – Накануне был… у меня один отвратительный плешивый старик…

– Кто такой?

– Римлянин. Зовут Марк… Лентул, кажется. У него вилла где-то на берегу Оронта. Я налила вина. Оно развязало ему язык. Он начал хвастать тем, что в молодости служил в легионе под командованием Кесаря. Потом мы… – Кассандра не договорила. Ей вдруг стало мучительно стыдно за себя.

– Продолжай, – велел Гай, и она, вздохнув, сказала:

– Он долго не уходил. Все рассказывал мне о своих боевых подвигах. Много врал, конечно. Впрочем, кое-что было похоже на правду. Так, он проговорился, что в битве при Филиппах воевал в легионе Брута… Было видно, что старик изголодался по женщине… Всё жаловался мне на свою судьбу и предлагал выйти за него замуж.

– Как ты говоришь? – встрепенулся Гай.

– Грозился взять меня в жены, – улыбнулась Кассандра.

– Я не об этом. Воевал в легионе Брута? – переспросил Гай.

– Да, он так сказал, – разочарованно проговорила Кассандра.

– Как найти его? У него есть дом в городе?

– Да. В Епифании, возле агоры…

Гай Кассий Лонгин поднялся с ложа и стал одеваться. Он надел белую тунику, заткнул за пояс кинжал и накинул на плечи плащ. Кожаный кошелек, доверху набитый серебром, упал на шелковую постель Кассандры.

– Я сплю с тобой не ради денег, – снова вздохнула она.

– А чем ты лучше остальных? – небрежно обронил он и, набросив на голову капюшон, быстро вышел вон. Она проводила его взглядом и, едва он исчез из виду, горько заплакала.

***

Дом Марка Лентула спал, когда посреди ночи вдруг в дверь постучали. Шум усиливался и разбудил привратника. «Кого это принесло ни свет ни заря?» – пробурчал старик и нехотя поднялся с постели.

– Кто там? – спросил он, подходя к дверям.

– Это дом Марка Лентула? – донесся с улицы грубый мужской голос.

– Да. А что вы за люди?

– Открывайте. Городская стража.

Старик перепугался, отодвинул затворы и распахнул створки двери. Тотчас его оттолкнула в сторону солдатская рука, и поток воинов, препоясанных мечами, хлынул в дом, освещая факелами путь.

– Где Марк Лентул? – схватив старика за тунику, грозно проговорил предводитель солдат. Поперечный гребень на шлеме выдавал в нем кентуриона.

– Хозяин спит, – растерянно проговорил привратник.

– Разбудить немедля, – приказал кентурион.

– А что случилось?

– Без лишних вопросов. Ступай, – грубо толкнул его кентурион и двинулся вслед за перепуганным стариком. Вместе с ним он ворвался в спальню. Марк Лентул, разбуженный шумом, вскочил с постели и, гневно потрясая кулаками, заорал:

– Я римский гражданин! Кто вы такие? Что вам надо? Я буду…

– Одевайся, старик, – грубо оборвал его на полуслове кентурион. – Мы знаем, кто ты и что сделал.

– Здесь какая-то ошибка, – залепетал Марк Лентул, – я ни в чем не виноват.

– Проконсул во всем разберется, – осадил его кентурион.

Старик Лентул задрожал как осиновый лист и долго пытался застегнуть фибулу плаща у себя на плече, потом вдруг вспомнил:

– Мне подобает быть в тоге…

– У нас мало времени, – заревел кентурион и, схватив старика за руку, вышвырнул его из спальни. Марк Лентул распластался на мраморном полу и жалобно пискнул:

– Я римский гражданин. Я требую к себе уважительного…

Он не договорил, потому что подкованный гвоздями сапог кентуриона угодил ему в бок, и тотчас взвыл от боли.

– Поднимайся, скотина, – прокричал кентурион, выхватывая из ножен короткий меч. – Ни слова больше. Или тебе не поздоровится…

Старик замолк, с трудом поднялся на ноги и, тяжело дыша, двинулся к дверям. Рабы из-за углов с наслаждением поглядывали на потерянный вид своего господина, мечтая о том, что больше не увидят его.

Пылали просмоленные факелы. В ночной тишине стучали солдатские сапоги. Марка Лентула вели под конвоем по пустым темным улочкам Антиохии. Он молчал, опасаясь острого клинка кентуриона, был подавлен, лихорадочно вспоминая, за что бы его могли взять воины, и опомнился лишь, когда впереди показались городские стены.

– Куда вы меня ведете? – подал голос перепуганный старик. – Дворец проконсула в другой стороне!

– Заткнись! – заревел кентурион, и на пленника посыпались удары со всех сторон. Избитого старика приволокли в дубовую рощу, что раскинулась у подножия холма, и бросили к ногам, обутым в офицерские сапоги.

– Что вы натворили? – послышался гневный голос Лонгина. – Я же сказал – привести его, а не забивать до полусмерти.

– Командир, – оправдывался кентурион. – Он не хотел идти, что нам оставалось делать?

– Помогите ему очухаться! – приказал Лонгин. Марка Лентула окатили водой из кожаной фляги, и он очнулся, тотчас взмолившись о пощаде.

– Прошу – не убивайте меня. Я сделаю все, что вы хотите. У меня есть деньги.

– Оставьте нас, – недовольно бросил Лонгин воинам и гневно приказал пленнику: – На колени!

Лентул заплакал.

– На колени, – повторил приказ Лонгин, – или, клянусь Марсом, я убью тебя.

Старик Лентул, охая и хватаясь за побитые бока, подчинился.

«И правда! Отвратительный плешивый старик, – подумал Лонгин, разглядывая стоящего перед ним на коленях Марка Лентула. – И такой лапал мою Кассандру? – незнакомое до сих пор чувство ревности вдруг полоснуло сердце Лонгина, и внутренний голос, который был, возможно, голосом пробудившейся совести, сказал ему: – Ты сам бросил ее в объятья этого гнусного человека».

– На днях ты был у гетеры Кассандры? – вслух спросил Лонгин.

– Я не понимаю.

– Отвечай на вопрос.

– Да. Разве это преступление? В чем вы меня обвиняете?

– Эта женщина обвиняет тебя в том, что ты в годы гражданской войны воевал против великого Кесаря.

– Разве ей можно верить? Она ведь потаскуха, – небрежно бросил Лентул. Лучше б он этого не говорил, потому что Лонгин вдруг пришел в ярость и с размаху ударил его по лицу. Старик качнулся и рухнул наземь.

– За что? – харкая кровью, взвыл он.

– Клянусь всеми богами, я забью тебя до смерти. Признавайся, собака. Ты воевал в армии республиканцев? – громогласно прокричал Лонгин, занося над упавшим стариком смертоносный сапог.

– Не бейте меня, я все скажу, – зарыдал уничиженный старик, закрывая лицо руками.

– Поднимись. Живо. И говори.

– Я воевал за Гая Кесаря, Божественного Юлия при Фарсале, – дрожащим голосом рассказывал Марк Лентул. – Я воевал за Кесаря Октавиана Августа, – да хранят его боги!– при Акции…

– Меня это не волнует! – заревел Лонгин. – Расскажи мне о битве при Филиппах.

– Я ни в чем не виноват. Я просто служил в Сирийском легионе Кесаря, который присягнул в полном составе Гаю Кассию… – рассказчик умолк, и Лонгин погрозил ему кулаком:

– Продолжай. Не испытывай мое терпение.

– Мы долго стояли на холмах вблизи Филипп. Потом было первое сражение. Нас обошли воины Антония. Легионы Кассия обратились в бегство.

– Что случилось с Луцием Кассием в тот день?

– С кем? Ах да. Это тот юный племянник Гая Кассия, которого он сделал легатом. Да, я служил в его легионе…

Лонгин почувствовал, как сердце в груди его забилось часто-часто. Он задрожал от волнения, чего с ним не случалось с давних пор.

– Так вот, – продолжал Марк Лентул, – этот юноша… когда все побежали, выхватил орла из рук бегущего знаменосца и бросился с ним на врага, должно быть, чтобы увлечь за собой воинов и остановить бегство. Я тогда служил в кентурии Квинта Педия. Наш командир, вдохновленный храбростью легата, вскочил на коня и увлек за собою всех нас. Правда, мы пришли на помощь слишком поздно, – Луций Кассий, проткнутый копьем, был уже мертв… Но орла мы отбили у врага. В тот день мы захватили три неприятельских орла, не потеряв ни одного своего. Это была победа. Но Гай Кассий почему-то покончил с собой, а его легионы затем влились в армию Брута…

Старик Лентул окончил свой рассказ. Лонгин молчал. Он представил себе, как умер его отец, и из глаз его хлынули слезы. Слезы излились из него, и он почувствовал какую-то легкость внутри себя. С этим чувством он устремился из рощи, забыв о старике, а тот в страхе прокричал:

– Что будет со мной?

Лонгин остановился, обернулся и спокойно проговорил:

– Возвращайся в свой дом, старик, сиди там тише воды, ниже травы. И если ты кому-нибудь проговоришься о том, что здесь случилось, пеняй на себя. Я тебя из-под земли достану…

На рассвете Гай Кассий Лонгин вернулся в казарму.

– Все спокойно? – спросил он у кентуриона, который подошел к нему с докладом о прошедшей ночи.

– Какую-то потаскуху в бедняцком квартале убили. Я распорядился насчет тела. А в целом обошлось без происшествий, – отчитался перед трибуном кентурион.

Лонгин, погруженный в размышления, прошел через двор и, не глядя на солдат, приветствующих своего командира, нырнул во флигель. Слуга, разбуженный шагами, поднялся с постели и, протирая глаза спросонья, осведомился:

– Не желает ли господин завтракать?

– Я не голоден. Принеси-ка мне пергамент и чернила, – приказал Лонгин и, когда это было исполнено, сел за стол и начал писать латинскими буквами: «Дорогая мама. У нас все по-прежнему. Скучная и унылая гарнизонная жизнь. Но только что я получил от одного человека сведения, которые, наконец-то, проливают свет на судьбу моего несчастного отца…»

Он закончил письмо, свернул пергамент в трубку и запечатал его горячим свечным воском.

– Александр, – подозвал он слугу-грека, – тотчас же отправляйся в Каппадокию на виллу моей матери.

Спустя неделю хозяйка виллы, женщина в летах, но с моложавым печальным лицом, рыдая, прочла это письмо. Потом она вытерла слезы и велела служанке принести темное траурное платье…

***

Когда трибун первой когорты VI Железного легиона Гай Кассий Лонгин вернулся в казарму после своих ночных похождений, наместник римской провинции Сирия Публий Квинтилий Вар спал как убитый на шелковых постелях за узорчатым балдахином в спальне дворца Селевкидов. Слуги, осторожно ступая, прислушивались к мощному храпу, который доносился из приоткрытой двери.

Шесть часов спустя внезапно стало тихо, и раб с кувшином в руках вошел в спальню, приветствуя своего господина. Квинтилий Вар потягивался, словно ленивый разжиревший кот. Это был еще не старый человек, правда, с обрюзгшим лицом и плешью на голове. Он нехотя сбросил с себя теплое одеяло, сунул ноги в заботливо подставленные сандалии, поднялся с роскошного золотого ложа, застеленного мягким пуховым матрасом, и подошел к умывальнице.

– Есть срочные дела? – спросил Вар у слуги, который поливал ему на руки. И тотчас привычно крякнул от удовольствия, ощутив бодрящее прикосновение ключевой воды к своему лицу.

– Прибыл человек из Иудеи с важным донесением, – сообщил слуга.

– Из Иудеи? Стало быть, можно не сбривать эту козлиную бородку? – усмехнулся Вар, глядя на себя в зеркало из сирийского стекла. – Моя тога готова?

– Да, мой господин. Каждая складка на своем месте. Не желаете ли прежде отобедать?

– Сначала – дела, потом баня, а после – все остальное, – весело улыбнулся Квинтилий Вар. Слуги осторожно принесли тогу и еще долго облачали в нее своего господина.

Наместник принимал посетителей в огромном парадном зале дворца, обрамленном колоннами коринфского ордера, с золотыми барельефами на стенах, прославляющими подвиги Александра Македонского, и с маленьким отделанным мрамором бассейном, в котором резвились золотые рыбки. Квинтилий Вар прошел по мозаичному полу и поднялся на возвышение, справа от которого на высоком помосте покоилось величественное мраморное изваяние Кесаря Августа. Наместник опустился в курульное кресло и подал знак рукой. Вскоре пред ним предстал человек, одетый в дорожную хламиду. Вар тотчас узнал в нем одного из царедворцев Ирода, – грека Птолемея, теперь состоявшего на службе у его старшего сына – Архелая.

Птолемей низко кланялся и приветствовал римского наместника. При этом он не скупился на льстивые слова:

– Да здравствует проконсул Сирии Публий Квинтилий Вар, достойный сын великого Рима! Да хранят тебя и твое семейство олимпийские боги. Да будет всегда милостив к тебе великий Кесарь!

– С чем пожаловал, Птолемей? Говори. У меня слишком мало времени, – нетерпеливо перебил его Квинтилий Вар, пряча улыбку под маской строгости.

– Великий игемон, меня послал к тебе Архелай, сын покойного царя. Ирод… Мир его праху!

– Мир его праху! – подхватил слова Птолемея Вар. – Великий был человек. Природный царь! Сочувствую горю иудейского народа. Архелаю передай мои соболезнования.

Птолемей мгновенно изобразил печаль на своем лице.

– Всенепременно, игемон, – вздохнул он. – Но теперь мой господин держит путь в величайший город на Земле, где живет на Палатине тот, славе которого завидуют сами боги.

– Так, что же тебя привело ко мне? – повысил голос Квинтилий Вар. И Птолемей, наконец, перешел к делу:

– Игемон, в канун праздника в Ерушалаиме были волнения, – сообщил он. – Однако тебе не о чем беспокоиться. Этот жалкий мятеж уже подавлен. Уничтожены три тысячи бунтовщиков. Остальные рассеялись…

– Только лишь для того, чтобы сообщить мне об этом, послал тебя Архелай? – с сомнением проговорил Квинтилий Вар.

– Игемон, как всегда, догадлив, – улыбнулся Птолемей. – Мой господин выражает тебе свою обеспокоенность действиями прокуратора Сабина, который желает наложить пяту на Иродову казну. Вполне законное желание, к тому же подкрепленное надлежащими полномочиями. Однако иудеи – народ строптивый и могут все не так понять. Мой господин взывает к твоей безграничной мудрости, игемон. Появление прокуратора Сабина в Ерушалаиме сейчас чревато непредсказуемыми последствиями. Игемон, мой господин просит, чтобы ты отозвал его обратно, дабы не случилась беда…

Квинтилий Вар задумался. Он, конечно же, знал о поездке Сабина в Иудею, более того, сообщил о ней Кесарю. Сабин был послан в Иудею, чтобы арестовать богатства покойного царя. Но в свете последних событий миссия Сабина становилась взрывоопасной и грозила осложнениями, которые Вару вовсе не были нужны.

– Значит, мятеж в Ерушалаиме был подавлен? – переспросил Квинтилий Вар, вслух продолжая свои размышления.

– Игемон, в таких делах нельзя быть уверенным до конца, – небрежно выпалил Птолемей.

Квинтилий Вар, изменившись в лице, гневно возвысил голос:

– Так были схвачены зачинщики бунта?

Птолемей заметно побледнел и испуганно пролепетал:

– Они могут быть в числе убитых…

– Это не ответ, – пришел в ярость Квинтилий Вар. – Стало быть, вы ничего не знаете о зачинщиках бунта!

– Игемон… – дрожащим голосом попытался оправдаться царедворец Ирода. – Мы приняли неотложные меры. Бунт был поднят накануне праздника. У нас не было времени…

– Вы перебили столько народа, а главные бандиты сумели скрыться! – заорал наместник Сирии. – Кесарь будет очень недоволен вами…

В этот момент грек лишился не только своего льстивого красноречия, но, кажется, и самого дара речи. Он дрожал как осиновый лист, а его бледное лицо стало похоже на посмертную гипсовую маску.

– Позвать легата ко мне, – крикнул Квинтилий Вар, вскочил со своего места и твердой поступью прошел мимо оторопевшего Птолемея.

***

Поздним вечером того же дня во флигель Гая Кассия Лонгина постучали. В это время при свете масляной лампы трибун когорты читал «Энеиду» Вергилия:

Я же могуществу их не кладу ни предела, ни срока,

Дам им вечную власть. И упорная даже Юнона,

Страх пред которой гнетет и море, и землю, и небо,

Помыслы все обратит им на благо, со мною лелея

Римлян, мира владык, облаченное тогою племя.

Услышав стук, он убрал свиток и отворил дверь. На пороге стоял кентурион. Тот самый, который ночью вломился в дом Марка Лентула.

– Что случилось, Луций? – спросил Лонгин.

– Командир, – смущенно сказал он, – там вас какая-то женщина спрашивает.

– Женщина? – недоверчиво переспросил Лонгин. – Где она?

– У ворот. Караульный обратился ко мне, а я потревожил вас. Если хотите, мы выведаем, кто она такая.

– Всё в порядке, Луций. Ты можешь идти, – сказал Лонгин, но тотчас поспешно остановил кентуриона и отрывисто проговорил. – Постой. Я благодарен тебе за… то, что ты сделал для меня этой ночью. Ты рисковал…

– Не стоит благодарности, командир, – улыбнулся кентурион. – В бою вы не прячетесь за спины легионеров и рискуете наравне со всеми.

Лонгин заткнул за пояс кинжал, закутался в плащи, минуя солдат, греющихся у костра, вышел за ворота. К нему приблизилась женщина. Приглядевшись, он узнал ее – это была служанка Кассандры.

– Что ты здесь делаешь, Аглая? – спросил Лонгин.

Служанка вдруг зарыдала и что-то невнятно пролепетала.

– Моя госпожа… – только и расслышал Лонгин.

– Что стряслось? – несколько раз повторил он свой вопрос и рявкнул напоследок. – Говори!

– Этот ужасный человек… – всхлипывая, выговорила, наконец, Аглая. – Он ворвался в дом и…

Рыдания вновь заглушили ее слова. Лонгин вспомнил утренний доклад дежурного: «какую-то потаскуху убили». Нет, это, конечно же, не могла быть Кассандра, с которой он расстался ночью, но жгучая до боли в сердце тревога захлестнула его душу волною.

Он схватил за руку служанку, да так крепко, что та жалобно пискнула:

– Мне больно.

– Что с госпожой? Успокойся, Аглая, и расскажи всё толком, – потребовал Лонгин, и женщина, сдерживая слезы, поведала ему историю о том, как Марк Лентул, движимый жаждою мести, ворвался в дом Кассандры и жестоко избил ее…

Лонгин поспешил к конюшне, вывел из стойла своего любимого жеребца буланой масти и оседлал его. Он скакал по темным улочкам Антиохии, и конский топот гулко разносился по притихшему городу. Возле знакомого портика Лонгин спешился и, привязав коня, вбежал в особняк, в котором жила гетера.

Кассандру он нашел в спальне, тускло освещенной несколькими свечами. В полумраке она лежала на постели и глядела перед собой неподвижным взором. При звуке его шагов женщина очнулась от забытья и, вскрикнув диким голосом, нырнула в неосвещенную часть спальни.

– Кассандра, – ласково проговорил Лонгин, приближаясь к ложу. Он скинул с себя плащ, оставшись в одной белой тунике, бросил на пол кинжал. «Кассандра, – повторил Лонгин. – Любимая моя… Я знаю, тебе больно. Но это скоро пройдет. Ничего не бойся. Я с тобой».

Женщина дрожала, а грудь ее сотрясалась от беззвучных рыданий. Он лег на постель рядом с ней и попытался обнять ее руками, но она, ни слова не говоря, отстранилась от него.

– Любимая, прости меня, – шептал он. – Я знаю, как виноват перед тобой. Клянусь всеми богами, больше этого не повторится! Никто тебя уже не обидит. Еще ни одной женщине я не говорил слов, которые хочу сказать тебе. Я люблю тебя, Кассандра.

– Любишь? – из груди женщины вырвалось глухое стенание. – Я не верю тебе. Я никому не верю. Вы все хотите только одного. Для вас я просто вещь, товар, который выставлен на продажу. Сколько раз я говорила тебе, что мне не нужны твои деньги?! Уходи, Гай, я не хочу тебя видеть…

Лонгин вздохнул:

– Ты вправе не верить мне, Кассандра. Да, признаю. Я вел себя как последняя скотина. Но позволь мне все исправить… До недавнего времени у меня был только один родной человек, – это моя мать. Но теперь в моей жизни появилась ты. Через два года я выхожу в отставку. И, я надеюсь, что тогда мы сможем пожениться.

Внезапно Кассандра разразилась раскатистым продолжительным смехом:

– Ты готов взять гетеру в жены? Не сошел ли ты с ума, Гай?!

– Я люблю тебя, – повторил Лонгин, и она замолчала, а потом вдруг резко повернулась к нему. Он увидел ее заплаканное лицо, сильно изуродованное синяками и кровоподтеками.

– Как тебе нравится мой новый облик? – криво усмехнулась она. – Гай, ты по-прежнему хочешь взять меня в жены?

– Этот плешивый старик поплатится за ту боль, что причинил тебе, – прошипел Лонгин, сжимая кулаки. – Клянусь Юпитером Капитолийским, я раздавлю эту гадину… Но не сейчас, к сожалению. На рассвете мы выступаем в поход. В Иудее мятеж…

– Ты уходишь на войну? – побледнев, проговорила Кассандра. – А что будет со мной?

Лонгин молчал, обдумывая ситуацию.

– Я поеду с тобой, – решительно заявила Кассандра.

– Это исключено, – возразил Лонгин. – Ты не знаешь, что такое походная жизнь. Да и неизвестно, сколько времени займет эта война. Я не хочу подвергать тебя опасности. Но, кажется, я знаю выход… – он улыбнулся. – Ты поедешь в Каппадокию, передашь моей матери письмо, в котором я все ей объясню, и будешь ждать моего возвращения…

– Нет, я не могу, – испуганно проговорила Кассандра. – Лучше я последую за тобой.

Лонгин обнял Кассандру и осторожно гладил ее по голове, и на этот раз она не противилась его ласкам.

– Не бойся, любимая, – шептали его уста. – Моя мама все поймет и не осудит тебя. Там ты будешь в безопасности.

Ночной мрак рассеивался. Занималась алая заря. Трубный глас сотрясал округу. Железный легион, размещенный в Антиохии, был поднят по тревоге. Солдаты, облаченные в красные туники и военные плащи, в спешке покидали казарму, к которой успели привыкнуть, словно к дому родному. Первая когорта строилась по кентуриям для походного марша. Взметнулось знамя на древке с изображением Кесаря Августа. Гай Кассий Лонгин в мускульном панцире и багряном плаще восседал на вороном скакуне, наблюдая за ходом построения. На площади перед казармой, тем временем, собирались зеваки, привлеченные необычайным шумом и зрелищем. Лонгин окинул взглядом толпу, словно ожидая кого-то увидеть, и внезапно выхватил из этой массы людей женщину, укутанную в белое покрывало. Блеск ее зеленых глаз, которые свели с ума немало мужчин, он не перепутал бы ни с чем на свете…

Трибун Лонгин объехал ряды легионеров и подал знак рукой. Тотчас зазвучала труба, зовущая в поход. Загрохотали солдатские сапоги. Двинулись в путь непобедимые кентурии Железного легиона. За ними следом тянулась вереница обозных телег, груженных вооружением (доспехами, тяжелыми щитами, копьями), провиантом, палатками и всем необходимым для походной жизни.

Галилея. Сепфорис. Те же дни

Солдаты Ирода, охраняющие царский дворец, безучастно прислушивались к шуму, который доносился из нижнего города. Они полагались на запертые врата и каменные стены. Дворец представлялся им неприступной крепостью.

Под покровом ночи люди, посланные Иегудой, незаметно перелезли через стену с тыльной стороны, перерезали одного за другим караульных и открыли главные ворота, в которые тотчас при свете множества факелов неудержимой волною хлынула толпа, возглавляемая Шимоном, сыном Иегуды. Смешались разные голоса, среди которых громче всех звучал этот:

– Смерть Иродовым прислужникам!

Острые ножи, которые прежде кромсали туши кошерных животных, теперь направо и налево разили живых людей, пронзали человеческую плоть, добивали раненых и, издавая свист в полете, настигали бегущих солдат, которые падали замертво, окропляя кровью каменные дворцовые плиты. Воины на коленях молили о пощаде, но рука простолюдина не ведала жалости. Дворцовая стража была вырезана почти в полном составе (немногие спаслись бегством), а затем насытившиеся кровью повстанцы ворвались в казарму, где был склад оружия. С радостными воплями они разбирали мечи и луки, примеряли доспехи и шлемы.