Мертвый час

Нина вопрос проигнорировала, вместо ответа спросила сама:

– А ваш Дмитрий Данилович сюда приедет?

– Непременно.

– Познакомите?

Перед сном Сашенька лениво размышляла: зачем это милой барышне понадобился Диди?

Загадка прояснилась на следующий день.

После обеда соседи Четыркины предложили Александре Ильиничне совместно прогуляться, пока дети под присмотром гувернантки играют в саду.

В отличие от экс-капитана его супруга Сашеньке понравилась. Про таких, как Юлия Васильевна, говорят: «Чудо как хороша!» Хоть и крупная, но удивительно пропорциональная, Четыркина в свои сорок все еще пребывала в эпицентре мужского внимания – редкий кавалер не провожал ее долгим смакующим взглядом. Широкий овал лица с высоким лбом, большие, чуть вытянутые серые глаза, а полукругом над ними – тонкие черные брови, изящный прямой нос и аккуратный, чуть приоткрытый, дабы похвастаться белизною зубов, рот.

Шли не торопясь, наслаждаясь легким ветерком с залива, без которого жара, не спадавшая которую неделю, была бы невыносима. От палящих лучей дам прикрывали зонтики, отставного капитана – неизменное канотье. Почти на каждом шагу старожилы Четыркины раскланивались со встречными и тут же знакомили их с Сашенькой.

– День-другой, и вы тоже будете всех знать, Александра Ильинична, – заверила княгиню Юлия Васильевна.

Дворцовый проспект, по которому совершался променад, делил город на две части: Нагорную, возвышавшуюся над морем почти на 15 сажень^[33] от линии горизонта, и Нижнюю, спускавшуюся к заливу.

Говорят, что сперва Петр Первый хотел основать Северную Венецию именно здесь, но местный холмистый рельеф препятствовал устройству каналов, да и речушка Караста уступала по всем статьям полноводной могучей Неве. В итоге новая столица была заложена в ее дельте на плоских болотах. А эти земли император подарил другу и ближайшему сподвижнику светлейшему князю Меншикову. Александр Данилович в своих ингерманландских^[34] владениях бывал часто, но до поры до времени жилищ тут не строил. Уж больно далеко от Петербурга.

Все переменилось в 1714 году, когда Петр стал обустраивать в Петергофе загородную резиденцию. Меншиков, во всем подражавший другу-монарху, тут же принялся воздвигать свою. Конечно же, в Ораниенбауме! Ведь отсюда до Петергофа рукой подать – девять верст^[35].

Кстати, согласно легенде, название городку дал сам Петр. Заехав как-то к Алексашке, царь увидел в оранжерее померанцевые деревья, на каждое из которых садовник прибил табличку «Oranienbaum^[36]». Петр Алексеевич развеселился и повелел впредь городок так и именовать.

– Парк уже осмотрели, ваше сиятельство? – поинтересовалась Четыркина.

– Пока нет. А что? Во дворец пускают?

– Нет, конечно! – всплеснула руками Юлия Васильевна. – Летом в него великая княгиня Елена Павловна^[37] выезжает.

– Черт бы ее побрал, – тихо добавил Четыркин.

– Глеб, помолчи…

– Тоже мне, «Princesse la Liberte^[38]».

– Умоляю…

– Нет! Ну кто ее просил? Крестьяне сами были против. Челядь в ногах валялась, умоляла не прогонять. А как их содержать, коль ни оброка, ни барщины? Эх, жаль, Михаил Павлович так рано ушел от нас^[39]. Он бы им не позволил. Всыпал бы по первое число и супруге, и племянничку-освободителю.

– Да замолчи ты, наконец. С ума, что ли, сошел? – шипела на отставного капитана жена.

– Почему рот мне затыкаешь? Разве только я так считаю? У любого спроси. Да хоть у Александры Ильиничны…

– Боюсь, Глеб Тимофеевич, наши мнения не совпадут. Дед мой крепостным родился, – огорошила Четыркина Сашенька. – С превеликим борением выкупился у помещика.

– М-да, – отвел глаза Четыркин. – Простите…

– Простите его, ваше сиятельство, – подхватила Юлия Васильевна. – Глеб от реформы пострадал как никто другой. Имение его было маленьким, заложенное-перезаложенное…

История помещика Четыркина оказалась столь типичной, что подробности могли и не рассказывать.

К началу Великих реформ в залоге у государственных банков находилось почти две трети российских поместий. Причин тому несколько, но главная – крепостное право. Когда спину гнут задарма, результату грош цена. Свою лепту в разорение внесли и вороватые управляющие, ведь редкие из помещиков сами занимались своим имением. И вовсе не из-за лени – некогда было. По неписаным правилам^[40] дворянин обязан был посвятить жизнь государевой службе, военной или гражданской. Вот и приходилось нанимать управляющих, часто абы кого.

Попадали имения в залог и по глупости: карточные долги, роковые женщины, кутежи, роскошные наряды…

Банки до поры до времени к должникам-помещикам относились лояльно: довольствовались уплатой процентов, основной долг требовали в случаях исключительных, а по истечении срока почти всегда соглашались на перезалог.

Но все изменилось в 1861 году.

Крестьян освободили без земли, однако государство предоставило им кредит для ее выкупа. Выдавался он не деньгами, а ценной бумагой, так называемым «выкупным свидетельством». Ими община рассчитывалась с помещиком, получала в собственность землю, а потом в течение сорока девяти лет должна была гасить долг банку, выплачивая ежегодно шесть процентов от суммы, указанной в свидетельстве. Банк, в свою очередь, эти проценты (за вычетом комиссионных^[41]) перечислял владельцу выкупного.

Но у тех помещиков, чьи крестьяне до реформы находись под залогом^[42], из этих процентов вычли сумму долга. Получили они сущие копейки.

– Пересчитав первую выплату, я расплакался. – Даже сейчас, по прошествии почти десятилетия, на глаза Четыркина навернулись слезы. – Подумал-подумал, продал остатки земли, чертовы свидетельства тоже продал, а вырученные средства пустил в оборот. Коммерсантом задумал сделаться. Счел, что занятие сие проще пареной репы: тут купил, здесь продал. Оказалось, нет. Там недоплатили, здесь обманули, что-то стухло, что-то прокисло… Одним словом: выпустили меня в трубу^[43]. Попробовал жить куртажом^[44], опять же прогорел. Кабы Юленька не зашла в полпивную^[45], сгинул бы друг Четыркин.

– Куда она зашла? – переспросила Сашенька, решив, что ослышалась.

И без того недоумевала: что, простите, связывает красивую, статную, явно с достатком Юлию Васильевну и сомнительного Глеба Тимофеевича? И вот, здрасте, в полпивной они встретились. Что позабыл там Четыркин, понятно, горе заливал, но с какой целью туда зашла его будущая жена?

Юлия Васильевна рассмеялась:

– Вы не ослышались, Глеба Тимофеевича я встретила в полпивной. Однако искала там не его, а приказчика, что траченную молью шубу мне продал. И вдруг, в табачном дыму, прямо как в сказке, увидела свою девичью мечту. Когда-то в Брянске на первом своем балу влюбилась с первого взгляда в красавца-драгуна. Как он танцевал! Как строен был и хорош собой!

«Какая романтичная история», – решила Сашенька и тут же полезла с расспросами:

– А вы, Глеб Тимофеевич? Юлию Васильевну узнали?

– Ну… Не сразу. Она изменилась, лучше стала. Разве может отроковица сравниться со зрелой дамой?

– Рад видеть вас в добром здравии, – окликнул их мужчина, подымавшийся по лестнице в Нагорную часть.

– Волобуев, ты разве не в Петербурге? – раскрыл объятия Четыркин.

– Зуб заболел. Пришлось идти вырывать, – мужчина сухо расцеловался с Глебом Тимофеевичем, однако с видимым удовольствием облобызал ручку его жене.

– Сочувствую, это так больно, – посочувствовала Юлия Васильевна.

– Вовсе нет. Жид-дантист меня усыпил последним достижением современной науки, называется «хлороформ». Понюхал и заснул, – пояснил Волобуев. – А кто ваша прелестная спутница?

– Княгиня Тарусова, наша новая соседка, – засуетился Четыркин. – Граф Волобуев, мой друг.

– Припозднились вы, ваше сиятельство. Многие с дач уже съезжают, – заметил граф, целуя ручку.

– Пусть съезжают, нам больше места останется, – пошутила Тарусова.

Волобуев для своих пятидесяти с гаком выглядел замечательно. Строен, высок, даже шевелюра, редкая гостья в столь почтенном возрасте, и та в наличии.

– И кого из Тарусовых вы осчастливили? – спросил он Сашеньку с улыбкой.

– Дмитрия Даниловича, – снова встрял Четыркин. – Помнишь, в прошлом месяце громкое дело…

– Вот как? – усмехнулся чему-то своему Волобуев. – Княгиня, мы по пятницам принимаем, так что прошу.

– Спасибо, непременно.

– Как здоровье графини? – осведомилась Юлия Васильевна.

– Лучше, в сад сегодня вышла.

– Поклон передайте.

– И от меня. А что суд? Назначен? – спросил Глеб Тимофеевич.

– Назначен, – сквозь зубы бросил Волобуев, всем видом показав, как неприятен ему этот вопрос. – Простите, тороплюсь.

Быстро раскланявшись, граф ушел.

Глава третья

– Что за суд? – спросила Сашенька, когда Волобуев скрылся.

– Разве не слышали? – изумился Глеб Тимофеевич. – Только о нем и говорят.

– Дорогой, – словно глупого ребенка, позабывшего урок, укорила мужа Четыркина. – Позволь напомнить, что княгиня приехала вчера. Откуда ей знать? Это для Рамбова ограбление Волобуевых событие века, в Петербурге о нем и не слыхали.

– Тогда вам свезло. Из первых уст узнаете. Самовидцем оказался, – похвастался отставной капитан. – Случайно, конечно. Дело было так: в очередную пятницу…

– Постой, Глеб, постой. Не с того. Начни с предыстории. Иначе ее сиятельство не поймет.

– Ну, раз начальник штаба велит с предыстории, вынужден подчиниться, – Глеб Тимофеевич снял пенсне, подышал на стекла и протер их носовым платочком. – Значится, так. Анастасию Андреевну, дочь Волобуевых, красавицей не назовешь. Скорей наоборот.

– Что ты несешь? – фыркнула Юлия Васильевна. – Разве можно так про молодую женщину?

– Можно, ежели правда, – отмахнулся Глеб Тимофеевич. – Ася, без спору, приветлива, мила, но не красавица. Нет-с! От обоих родителей глаз не оторвать, а дочка, увы, не задалась. Потому и пришлось хлебнуть ей полной ложкой из моря разочарований. Шестнадцати годков в какого-то корнета влюбилась, письма ему слала со вздохами, а он, шельмец, их на балах камерадам^[46] зачитывал, и перчаточкой на Асю указывал, мол, поглядите, экая лягушонка в меня втюрилась. Кто-то из подружек донес бедняжке, и на этой почве приключилась с Асей нервическая горячка. Руки пыталась наложить. Еле выходили. После чего родители попытались ей жениха подыскать, ведь любовное фиаско лечится исключительно крепким браком. Граф не поскупился, шестьдесят тысяч приданого пообещал. Понятно, что охотники тут же налетели. А Ася нос воротит. Мол, не в нее влюблены, а в эти деньги. Как ни уговаривали, как ни убеждали, ни в какую. Время шло, в семье стали смиряться, что Ася останется старой девой, как вдруг на катке она знакомится с неким Урушадзе. И с первого взгляда влюбляется.

– Что немудрено – Автандил волнующ! Как женщина женщине говорю, – шепнула Сашеньке Четыркина.

– А Урушадзе этот, не будь дураком, вокруг Аси юлой вьется. Обедает у Волобуевых каждый день, за ними в театры и даже в гости следует. Вскоре предложение сделал. Но ведь сами знаете: грузинские князья еще почище наших…

– Глеб, – Юлия Васильевна выразительно покосилась на княгиню.

– Что – Глеб? Так и говорю: не чета нашим, – молниеносно поправился Четыркин. – В Грузии коли ишак имеется, значит, князь. Гол как сокол оказался Урушадзе. Потому вкупе с предложением испросил авансик^[47]. Само собой, радости от подобного женишка граф с графиней не испытали, однако союз сей благословили. Ибо боялись повторения у Аси горячки. И авансик Андрей Петрович выплатил, куда деваться? Однако про себя решил – целиком приданое не отдаст, будет выдавать частями, чтобы зятек одномоментно его не спустил. Потому вручил после свадьбы Автандилу лишь двадцать тысяч, с чем молодые и отбыли в Грузию.

В мае у них первенец родился. Увы, мертвенький. Похоронили они его и поехали сюда, остаток денег истребовать. А граф не отдает. Де, средства разместил в пятипроцентных облигациях, и чует его сердце, в будущий тираж одна из них непременно главный куш^[48] сорвет.

– Глеб, миленький, что-то в горле пересохло. Сходи поищи лимонаду, – повелительным тоном произнесла Юлия Васильевна.

Четыркин огляделся. Ближайшая лавка находилась в ста шагах.

– Княгине тоже лимонаду возьми. А себе пива, – Юлия Васильевна протянула мужу рубль.

Услышав про пиво, Четыркин повеселел и припустился к лавке, а его супруга, понизив голос, сообщила:

– А я вот другое слышала. Что Волобуев сейчас такую значительную сумму выплатить просто не может. Якобы средства свои в какой-то прожект вложил. А прожект пока дохода не приносит. И облигации, отложенные когда-то на приданое, теперь его единственный доход. Сами прикиньте, верные две тысячи в год^[49].

– Немного, – пожала плечами Тарусова.

– Но и немало. Дачу им снимать не надо, она у них собственная, прислуга вся из бывших крепостных, привыкла за харчи горбатиться. А за провизию лавочникам здесь можно годами не платить…

– А вот и я, – Глеб Тимофеевич подошел к ним с пенящимся бокалом, впрочем, уже ополовиненным.

Следом за ним поспешал мальчишка с двумя стаканчиками лимонада для дам. Кинув ему пятачок, Четыркин уточнил:

– На чем бишь остановился? Ах да, облигации. Урушадзе такой задержкой был недоволен. Но конфликт не затевал. Из-за Аси. У той после мертворождения снова нервическая горячка случилась, и лишь встреча с родными ее несколько успокоила. Но в ту злополучную пятницу Автандил будто с цепи сорвался. Обычно он за столом весел, кавказские тосты произносит, с женой нежен и предупредителен. А тут… Сидел насупившийся и к каждой мелочи придирался, будто повод искал поссориться.

– Я даже спросила бедняжку, что с ним? – поделилась своим впечатлением Юлия Васильевна, но Ася лишь плечами пожала, мол, письмо какое-то получил, с того момента сам не свой.

– И тут графу Андрею Петровичу телеграмму подают…

– Ну какую телеграмму? Письмо.

– Телеграмму.

– Ой! Откуда тебе знать! Ты к тому моменту лыка не вязал.

– И что с того? Каким бы ни был форте-пьяным, – Четыркин сделал паузу, чтобы княгиня смогла по достоинству оценить его шутку, – письмо от телеграммы завсегда отличу. Даже прочесть сумел: «Час ночи зпт «Донон», а вот подпись разглядеть не успел. Граф так обрадовался, что сразу велел карету закладывать, мол, важная встреча. И Автандилу этак по-семейному сказал: де, если сегодня выгорит, с тобой рассчитаюсь. Тот аж подпрыгнул: «Мы второй месяц здесь, каждый день завтра-завтра, а в вашем столе облигаций на сорок тысяч, их отдайте!» Андрей Петрович рассвирепел: «Молчи! Облигации тебя не касаются. А вякать будешь, вообще ничего не получишь». У Автандила глаза налились, кулаки сжались, того и гляди выхватит кинжал и на графа кинется. Ася его успокаивать, а он: «Молчи, женщина, когда мужчины говорят!» – выскочил из-за стола и побежал в дом. Мы с графом выпили, он уехал…

– Он-то уехал, а ты под стол упал! – с укором напомнила Четыркина.

– И правильно сделал. Если бы я не нафурыкался, грабителя не поймали бы. Однако по порядку… Итак, из-за того что я на ногах не стоял, графиня Мария Дмитриевна, добрая душа, оставила меня ночевать. Уложили меня в гостевой комнате на втором этаже. У Волобуевых все спальни там, наверху. Проснулся я в третьем часу ночи, сунул руку под кровать, а горшка-то и нет. Слуги нерадивые забыли поставить. Пришлось одеваться. Вышел в коридор, а там зги божьей не видать. Свечу-то прихватить не додумал, понадеялся на белые ночи. Иду себе тихонечко по стеночке, добрался до поворота и тут слышу – скрип. Кому, думаю, не спится? Выглянул аккуратно, вдруг графиня? Панталоны-то я напялил, а про сорочку позабыл. Присмотрелся – слава богу, не она, Автандил.

– В темноте его узнали? – удивилась Сашенька.

– Так он со свечой шел.

– Прямо на вас?

Вопрос задала с подвохом. Если человек двигался в противоположную от Четыркина сторону, лицо разглядеть нельзя.

Но Глеб Тимофеевич простодушно признался:

– Нет, не на меня. Наоборот.

– И как же вы его узнали?

– Как-как? По халату с павлинами. Ни у кого такого нет. Хотел было окликнуть, но почему-то… Увы, лишен я таланта описывать свои ощущения. Потому просто поверьте, милые дамы, почувствовал что-то недоброе, зловещее. И тихонько, чтобы, не дай бог, не скрипнуть половицей, двинулся за ним. Урушадзе повернул, и я следом, он в кабинет графа, и я туда же. Вошел, смотрю, а князь ящик письменного стола ломает, в котором облигации хранятся.

– Знали, где они лежат? – удивилась Сашенька.

– Знал, – подтвердил Четыркин. – Граф мой старый друг и всецело доверяет мне. Замок в том ящике весьма надежен, ни один мазурик ключ не подберет. Потому Автандил, не мудрствуя лукаво, его и сломал.

– Голыми руками?

– Нет же, отверткой. Но это после выяснилось. А в тот момент я закричал: «Что вы делаете?» Думал, испугаю, пристыжу. Куда там! Хорошо, что жив остался – Урушадзе выстрелил в меня.

– Выстрелил? – изумилась Сашенька. – Он был вооружен?

– Граф в том ящике «кольт» держит. Вот Автандил им и воспользовался. И ведь запросто мог в меня попасть. Но, благодаренье господу, промазал. Второго выстрела я ждать не стал, выскочил в коридор, дверь за собой захлопнул и как закричу на весь дом: «Грабят! Убивают!» В ответ слышу в кабинете грохот и звон разбитого стекла. Что такое? Приоткрыл дверь, заглянул осторожненько – а вдруг князь маневр хитрый задумал, чтоб выманить меня? Ан нет! Окно разбито креслом, а Автандила-то и нету. Исчез! Подбежал я к раме, глянул вниз, однако темнота, туман, ничего не разглядел. Тут и домашние подбежали. Графиня Мария Дмитриевна, Леонидик, Ася, слуги, наша Нина…

– Дочка тоже у Волобуевых осталась, – пояснила Четыркина.

– Даже Миша прикатил.

– А это кто? – спросила Сашенька.

– Как? Вы про Мишу не знаете? – воскликнули супруги хором.

Тарусова помотала головой.

– Старший брат Аси, калека, – пояснил Глеб Тимофеевич.

– В прошлом году, как раз на свадьбе Аси и Автандила, лошадь под ним понесла, а потом, сделав свечку, упала на спину и придавила молодого графа, – дополнила Юлия Васильевна. – Когда Мишу достали из-под кобылы, на ноги встать он не смог. Каким только докторам его Волобуевы не показывали, все без толку. С тех пор прикован к коляске.

– Давайте я про ограбление продолжу, – перебил жену Четыркин. – Все собрались в кабинете, спрашивают меня, что случилось, а я к Асе: «Где ваш муж?» Выяснилось, что из-за ссоры он лег отдельно от нее, в другой комнате, в которой раньше младший сын Волобуевых обитал, Николя…

– Он закончил этим летом гимназию и уехал в Москву, поступать в Пехотное училище, – опять дополнила мужа Четыркина.

– Я рассказал всем, чему стал свидетелем. Ася в крик, мол, спьяну мне причудилось. Стали осматриваться, а облигаций-то в ящике нет. А с ними и листок исчез, на котором на всякий случай их номера переписаны.

– Хранить такой листочек вместе с облигациями глупо, – заметила Тарусова.

– А он был спрятан совсем в другом месте, в томике Гоголя на книжной полке, – возразил ей Четыркин. – Что лишний раз доказывает вину Урушадзе. Только домашние знали, что сей листок существует и где спрятан. Прибыла полиция. Я повторил свой рассказ полицмейстеру Плешко. Ася опять в крик, де, муж ее спит. Стали стучаться в комнату Николя. Урушадзе не открывает. С разрешения графини Марии Дмитриевны полицейские выломали дверь. Знаете, что там увидели? Дверь на балкон распахнута, а с него спущена веревочная лестница…

– А князь Урушадзе? – спросила Тарусова.

– Его в комнате не было. Полицмейстер решил устроить в комнате засаду. Ждать пришлось долго. Лишь в одиннадцать утра Урушадзе забрался в комнату обратно. При обыске у него обнаружили «кольт». «Кольт» графа Волобуева! Его легко опознать, он с дарственной гравировкой.

– А облигации? – спросила Сашенька.

– Облигации подлец успел спрятать! А где – не говорит. Вообще не желает сознаваться, мол, гулял всю ночь.

– А как он объяснил свое отсутствие, «кольт» в кармане, веревочную лестницу?

– Вы будете смеяться, княгиня! По словам Урушадзе, лег он рано, девяти не было. Где-то в одиннадцать вечера проснулся. Было душно, ему захотелось прогуляться. Но дом ночью заперт, будить слуг князь не захотел. Он знал, что в шкафу хранится веревочная лестница – Николя в детстве любил играть в разбойников, нравилось ему тайком покидать дом и так же тайком возвращаться. Автандил спустил эту лестницу с балкона и пошел прогуляться. Потом якобы нашел стог сена, прилег на минутку, да так и проспал до десяти утра. А про ограбление он, видите ли, знать не знает! Представьте себе: был крайне возмущен, что смеют его обвинять. Как же, он ведь князь.

– А «кольт» как объяснил?

– Сказал, что в саду нашел, когда домой возвращался.

– Думаете, врет?

– Уверен в этом. На рассвете городовые тщательно обыскали сад и «кольт» не нашли. Зато нашли халат с павлинами, князь его в кусты черной смородины закинул.

– Зачем?

– В халате-то по городу не погуляешь.

– Странная история, – сказала Сашенька. – Очень странная. Мне кажется, князь Урушадзе невиновен.

– Как это? Я его видел…

– Вы видели его халат. Его мог надеть кто угодно!

– Кто, например?

– Пока не знаю. Сперва надо понять, как все произошло. Допустим, Урушадзе говорит правду: он проснулся, сбросил с балкона лестницу, спустился по ней и ушел. Прислуга Волобуевых спит в господском доме?

– Да, на первом этаже, – подтвердил Четыркин. – Как только я закричал, они прибежали наверх.

– Но все ли? Допустим, кто-то из них задержался в саду, увидел, как спускается по лестнице Урушадзе, и решил воспользоваться представившимся случаем. Забрался наверх, надел халат князя и направился в кабинет графа…

– А как он дверь в коридор открыл? Ключ-то от комнаты Николя нашли при обыске у князя Урушадзе.

– А дубликат?

– Все запасные ключи давно утеряны. Иначе не пришлось бы дверь ломать. Нет, княгиня, ограбление – дело рук Урушадзе. И полиция, и граф в этом уверены…

– Волобуев считает зятя виновным? – перебила Глеба Тимофеевича Сашенька.

– Да-с. Когда Андрей вернулся из Петербурга и узнал обстоятельства, сразу передал князю свою волю: Урушадзе избежит каторги в одном-единственном случае – если немедленно вернет облигации и подаст на развод с Асей, взяв на себя темную сторону^[50].

– И что ответил Урушадзе?

– Сказал, что желает говорить с графом лично, с глазу на глаз. Но Волобуев наотрез отказался. А Урушадзе отказался выполнять выставленные ему условия. Андрей подал жалобу о возбуждении уголовного дела. Князя отвезли в «сибирку», где с тех пор и сидит, ожидает процесса. Впрочем, суд уже назначен, вы сами слышали.

– Выходит, князя будут судить за то, что украл собственные деньги?

– Такая вот у него c’est la vie^[51].

– Все равно не понимаю, – взволнованно сказала Сашенька, – если Урушадзе грабитель, зачем ему лестница? Он ведь находился в доме. Надо было просто пройтись по коридорам и взломать ящик.

– Я согласна с княгиней, Глеб, – поддержала княгиню Четыркина. – Объясни!

– Ваше непонимание, дорогие дамы, лишний раз доказывает ограниченность женского ума.

– Глеб, умоляю, – схватилась за голову Юлия Васильевна. – Только не сейчас.

– Превосходство мужского ума доказано современной наукой…

Русские женщины были ограничены в правах. Даже дворянки не имели отдельного от мужа паспорта и вплоть до его смерти не могли распоряжаться общим имуществом. Про другие сословия и говорить не приходится: жена купца без его разрешения из дома выйти не могла, крестьянок вообще людьми не считали (в ревизские сказки заносили исключительно мужчин).

Но с началом Великих реформ встал и «женский вопрос».

Сделав доступным – всего пятьдесят рублей в год! – среднее образование, правительство преследовало цели нравственные. Де, закончившая гимназию девушка из низших сословий не захочет идти на панель, а непременно изыщет возможность заработать на хлеб честным трудом. Однако выучившие два языка и алгебру с тригонометрией выпускницы вовсе не собирались трудиться гувернантками, горничными, экономками, etc. А желали наравне с юношами учиться дальше в училищах, университетах и институтах, а после иметь возможность работать по специальностям, ранее считавшимися мужскими: учителями, акушерами, врачами, телеграфистами, стенографистами…

В печати и правительственных кабинетах развернулись дискуссии. «Женский вопрос», как водится, принялись решать мужчины. Естественно, в свою пользу. Ведь эмансипация грозила перевернуть, уничтожить привычный им уютный мир, в котором женщина, кем бы ни была, от них зависела. Противники равенства полов изощрялись, придумывая аргументы: пугали общественность грядущим исчезновением семьи, деторождения, наступлением эпохи разврата. Но самым простым и популярным тезисом было отрицание у дам умственных способностей, которыми якобы наделены одни мужчины!

– Неужели наука научилась ум измерять? – язвительно спросила Юлия Васильевна.

– Представь себе.

– Раз способна измерить, значит, может сравнить. Вот ответь честно: кто из нас умней, я или княгиня?

– Я! – рассмеялся Четыркин. – Из вас двоих умней я.

– Прошу вас, не ссорьтесь, – вмешалась в перебранку Сашенька. – Глеб Тимофеевич, готова признать, что глупа, только объясните, зачем Урушадзе сбросил с балкона лестницу? Для меня сие загадка.

– А для меня, естественно, нет, – расплылся Четыркин. – План у князя был таким: пробраться ночью в кабинет графа, украсть облигации, разбить окно, выпрыгнуть в сад, обежать дачу, забраться по веревочной лестнице обратно, открыть дверь в коридор и присоединиться к домашним, которые неминуемо проснутся от звона разбитого стекла и соберутся в кабинете графа. Понятно?

– Теперь да. В этом случае на Урушадзе никто не подумал бы.

– Верно.

– Но тогда не ясно другое.

– Что именно? – снисходительно поинтересовался Четыркин.

– Почему Урушадзе отступил от плана? Окно разбил, в сад выпрыгнул, а обратно в дом взобрался лишь через десять часов?

– Э…

Глеб Тимофеевич поздно понял, что его, как глупого мышонка, загнали в ловушку.

Юлия Васильевна, еле сдерживая смех, спросила:

– Ну что, Глебчик? Утерли тебе нос? И всей современной науке заодно.

– Вовсе нет. Э… Урушадзе… Потому что…

– Все, Глеб, закончим. Сходи стаканчики отнеси.

– Мальчонке поручим. Вон, без дела мается.

– Сам сходи. Можешь пива еще взять.

Четыркин вздохнул, но пошел. Пива ему хотелось.

– Ваше сиятельство, Александра Ильинична, – как и в первый раз, Юлия Васильевна отослала Глеба Тимофеевича не без умысла. – Вижу по глазам, рассказ моего мужа заронил сомненья.

– Да нет, что вы, Юлия Васильевна.

– Не лукавьте. Если не Урушадзе, то кто?

– Кто?

– Глеб!

– Нет, что вы. Вы должны верить мужу.

– Должна. Однако слишком хорошо его знаю. Потому согласна с вами. Рассказ Глеба о событиях той ночи слишком противоречив. И еще… Почему он в тот день так быстро опьянел? Вдруг он лишь изображал из себя пьяного? Вдруг нарочно остался у Волобуевых?

Сашенька промолчала. Не хотела признавать, что и сама подозревает прежде всего Четыркина. Хотя нельзя сбрасывать со счетов и слуг. И домашних нельзя. За исключением калеки Михаила. Вряд ли тот способен сигануть в окно.

Решила в пятницу, во время чаепития, ко всем повнимательней приглядеться.

– Впрочем, гораздо больше Глеба меня волнует Нина, – огорошила Сашеньку Юлия Васильевна. – Вы, верно, внимания не обратили, Глеб упомянул это вскользь, Нина в ту ночь тоже ночевала у Волобуевых.

– Я отметила этот факт. Но что из того?

– Никогда ранее Нина там не оставалась. А тут вдруг придумала предлог. Мол, хочет вместе с Асей модный журнал изучить. Даже на почту сбегала, чтобы его получить. Я подписку на летние месяцы сюда на «до востребования» перевела.

– Это так естественно в ее возрасте – вместе со старшей подругой посмотреть новые фасоны…

– Конечно, естественно. Только вот модой ни до ни после того Нина не интересовалась. Я голову сломала над тем, что она позабыла у Волобуевых.

– Вы что, Нину подозреваете?

– Нет, конечно! Зачем ей эти деньги? Моя дочь обеспечена. Но почему она так озабочена судьбой князя Урушадзе? Постоянно твердит о его невиновности, ссорится на этой почве с Глебом! Подозреваю, что и с вашими детьми сдружилась неспроста. Еще на прошлой неделе, прочитав про процесс Муравкина, решила, что князю нужен такой защитник, как ваш муж. Спрашивала, как его нанять.

– Действительно, странно.

– Увы! Современные девицы не похожи на нас. Мы мечтали о браке и семье. У нынешней молодежи в голове прогресс, служение обществу. Любовь для них лишь физиологический акт, а брак – способ избавиться от родительской опеки. Не хочу пугать, но вашей дочке уже четырнадцать. В самом ближайшем будущем вам тоже предстоит все это пережить.