– Слушай, а где ты так научилась готовить?
Аня показывает себе под ноги:
– Вот на этом самом месте. Рецепты читала в интернете, и училась. Пришлось из-за моего дара в квартире сидеть. Сначала я книжки читала, в сети лазила. Потом подумала, все равно сижу без дела. Решила в полезное русло. Нашла сайт этого детдома. Приехала, пообщалась с начальством. Ну, сказала, что буду их поддерживать, как могу. Посмотрела, что дети едят. Решила научиться готовить, чтобы их подкармливать вкусненьким. А потом вообще втянулась в их жизнь, и ночевала с ними, нянчилась, в игры всякие играла.
Аня замолкает, потом чихает смехом:
– Прикинь, пыталась им перед отбоем Виктора Гюго читать, но они ни фига не поняли.
Мы смеемся.
– Ну а чего? – словно оправдывается Аня. – Книжка-то интересная была, очень хотелось прочитать. Они облепили меня, засранцы, а я и с ними быть хочу, и почитать. Начала читать им. И они уснули все, представь!
От ее голоса они уснули, а не от книги. Ребенок – самое недоверчивое существо на свете. И если уж эти малютки позволили Ане усыпить себя голосом, то они ей доверяют.
– А где ты деньги берешь? Я слышал, ты оплатила операцию для одного ребенка, еще хочешь оплатить для второго…
– Это тебя волновать не должно, – она моментально меняется: становится какой-то неприступной, как пакистанская крепость Деравар. – Это мое дело, понял?
Итак, мы не придвинулись к разгадке тайны Ани ни на йоту. Она все такой же орешек, хранящий в себе что-то совершенно непонятное.
Откуда она берет деньги для оплаты операции детям? За этим что-то стоит. Но что?
Поднимаю руки, будто сдаюсь:
– Хорошо. Я понял!
Дальше мы готовим шилпидок. Я режу овощи, Аня разбирается с мясом и варит лапшу. В перерыве от всех этих дел я хватаю телефон, и стараюсь посмотреть, как же выглядит нечто, что мы готовим. Аня вытаскивает телефон из моих рук. Она говорит, что для меня это должно быть сюрпризом. Липкие следы от ее пальцев остаются на дисплее телефона, но ее это нисколько не смущает: она подобна художнику, на которого снизошло вдохновение, и ему нет никакого дела до того, что его руки перепачканы краской.
Как же сложно подобрать к ней пароль.
И что будет за дверью, которую я открою? Кем окажется Аня?
Я должен мыслить иначе.
Я должен мыслить, что эта никому не нужная девушка, которая преодолела страх и позор интерната, сейчас дает свои последние деньги на лечение детей, которые ей, по сути, никто.
Я хочу сказать, что она ангел.
Но пока я не могу даже подумать об этом. Пока она не рассказала свою тайну, я не хочу в ней ошибаться. Я чувствую себя диким недоверчивым животным, которое видит еду, но разумно опасается, что это приманка.
Наконец тесто размято и нарезано, все что должно быть закинуто в кастрюлю, закинуто. Варево кипит, со временем начиная отдавать таким запахом, что хочется схватить кусок из раскаленной кастрюли, и закинуть полусырой кусок чего-нибудь себе в рот.
И вот, наконец, мы едим шиплидок.
Это оказывается бьющий в нос бульон с той самой бараниной. Там овощи, которые я резал, и лапша, которую крошила Аня. Это безумно вкусно. Когда я засовываю себе в рот очередную полную ложку, мне кажется, что мой язык тает.
– Ань, это очень вкусно!
Я не могу есть медленно, и я стучу ложкой по дну тарелки, выбирая оттуда все.
– А еще можно?
Только теперь я понял, как проголодался. До меня доходит легкое осознание, что это самое вкусное, что я ел за последние два года: в армии этим делом не балуют, после армии кусок в горло не лез, а бродягой было не до гастрономических изысков.
Она, улыбаясь, поднимается из-за стола, берет мою тарелку, и наливает еще. Вижу, что она черпает с самого дна, с жиром от мяса и самим мясом. Я съедаю вторую порцию за минуту, наверное. Сдавленно рыгаю. Снова смеемся.
Очень вкусно. Отец водил меня в лучшие рестораны Северодвинска, когда я был подростком, но там блюда готовили казенные усталые руки, делающие все по рецепту и ресторанным нормам. С шиплидоком Ани же было ощущение, что она сознательно отключила чувство меры, и сыпала всего побольше-повкуснее, при этом отдавая себе отчет, что должен быть вкус блюда, а не кучи вкусненьких ингредиентов.
Впрочем, я же уже говорил, что у нее нет тормозов.
– Правда нравится? – Аня смотрит на меня внимательно.
– Супер!
Черпаю ложкой остаток этого невозможно вкусного блюда.
– Я научилась готовить это блюдо, когда уже нашла детдом, – говорит Аня. – Тогда я и подумала, ведь они ничего вкуснее в жизни не пробовали. Я тогда наварила им кучу супа. Лапшу на курице. А потом решила сделать шиплидок. Они так рады были, когда ели его. Ты бы видел, Женька. Я же по себе знаю, что они, ребятишки эти, ничего вкуснее в жизни не пробовали.
И еще пирожки, которые она им готовила в духовке, что находится в метре от меня. И покупала пиццу. Страшно представить, сколько нужно пиццы на такую ораву детей.
Я мысленно начинаю этот день сначала, вспоминаю, как Аня разбудила меня уже на моей кухне, в сторожке. Я проматываю этот день перед глазами до текущего момента. Ощущение, что я смотрю очень подробную видеозапись, но поставленную на десятикратную перемотку. Будь у нас хаусбот, болтающийся в Средиземном море, каждый день мог бы быть таким: ловля рыбы, ковыряние в моторе, готовка еды, секс, ночное купание. Каждая сцена нашей жизни была бы такой же, как сцена нашей готовки и поедания шиплидока: легкомысленной и бездумной. Дар Ани, который нивелирует мое проклятие, когда она рядом, заставлял бы нас все время быть рядом. И таких мгновений были бы тысячи и тысячи. Каждое мгновение, что бы мы не делали. До самой смерти.
– Такое приятное тепло в животе. Теперь понимаю, почему блюда нужно есть горячими.
Аня встает из-за стола, подходит ко мне, кладет свои руки на мои плечи, и ловко запрыгивает на мой стул, на меня – своей задницей на мой пах.
– Сейчас тебе будет еще теплее, – обещает она…
Спустя полчаса мы лежим на уже знакомой и такой уютной кровати Ани, обнявшись. Закуриваем в темноте, и шутливо фехтуем сигаретами друг с другом.
Два призрака в этом безумном мире. Парень, бросивший сытую, с большими перспективами жизнь, лишь бы не нести в себе смерть. Выбравший незаслуженное одиночество и увядание в сырых придорожных обочинах, лишь бы не нести на себе груз совести. Девушка, никогда ничего не видевшая хорошего в этой жизни, никому не нужная с первой секунды своего существования, зрящая лишь черноту людскую, но нашедшая силы поддерживать свет в себе.
Я живу в пику своему проклятию. Аня живет, неся что-то лучшее вопреки самой себе. Противостоя несправедливости этого мира, лишь бы доказать ему, этому миру, что он способен быть лучше. И мы оба никому не нужные призраки, герои непонятной даже нам самим войны добра из зла, которая бушует через нас. Два призрака с изодранными судьбами, изветренными душами, обретшими друг друга за миг до точки невозврата.
10
Когда я просыпаюсь, Ани нет. На столе записка: «Омлет в микроволновке, ключ на зеркале, закрой квартиру и положи его в почтовый ящик. Появились дела. Не скучай. А».
– Бэ.
Смотрю на часы. Какие у нее могут быть дела в выходной в шесть утра?
Омлет и вправду в микроволновке. Грею его, затем стакан молока, оставленный рядом с микроволновкой. Ем быстро.
В коридоре, когда уже оделся и обулся, мажу взглядом по столику с зеркалом. На нем Анин телефон. Наверное, забыла его сунуть в карман перед уходом: люди, которые не собираются брать с собой телефон, точно не будут тащить его для этого в прихожую.
Телефон самый обычный: недорогой смартфон, черный, без любимых девичьих страз и наклеек – такой лежит в кармане пиджака делового человека или возвышается над ценником на витрине магазина сотовой связи.
Беру телефон в руки, сначала осматриваю его безо всяких мыслей, затем решаю, нажать на боковую кнопку включения, или не стоит? У Ани аппарат явно за паролем. Нажимаю кнопку, и дисплей телефона распахивается готовым к работе меню. Можно лазить по приложениям, читать ее переписку с кем-то. Со всеми. Посмотреть ее фото. Историю браузера. Меня зудит это сделать.
Ну не могла она оставить телефон для меня. Если это проверка, если она хочет выяснить таким грубым способом, захочу ли я копаться в ее грязном белье, то положила бы аппарат позаметнее.
А ведь она легко может узнать, пытался ли я подсечь и поймать ее тайны из омута телефона: «Жень, я утром телефон дома забыла, когда уходила. На зеркале. Не видел? Ты не копался в нем, надеюсь?»
Это будет невинный, даже правомерный вопрос. Даже если тебе нечего скрывать, все равно неприятно, когда кто-то пытается поковыряться в тебе.
Представьте, вы стоите на улице или же едете в метро. Вы опрятно одеты, не выглядите вызывающе, и никого не трогаете. Вам вежливо наплевать на окружающих, равно как им нет до вас никакого дела. И вдруг вы ловите на себе упрямый взгляд кого-то из толпы. Ваша совесть чиста: вы накануне не подрались ни с кем, не нахамили по глупости, не совершили ничего предосудительного. Но чьи-то незнакомые глаза сверлят вас. Не зло, но и без доброжелательности. Становится неуютно. То же самое с телефоном: личное – это не обязательно интимное или аморальное. Это просто личное.
Поэтому Аня может вполне резонно спросить меня во время своего следующего шумного появления, и я не смогу ей соврать. Она видит мою ложь.
И любопытству хочется, и совестью колется.
Я кладу телефон на прежнее место. Нет, не так. Ты доверилась мне трижды, Аня: на кладбище, в день нашего знакомства, когда вернулась абсолютно добровольно, и вчера, когда рассказала и своих тайнах и о своем даре. И только из уважения к этому я не буду подсматривать в замочную скважину твоей души.
Я не боюсь твоего гнева за свою ложь. Я кладу твой телефон на место из чувства доверия, не страха твоего гнева.
Хватаю ключ от квартиры с зеркала, открываю входную дверь, выхожу и запираю ее. Все проделываю в сумбуре: голова занята тем, как бы побыстрее добраться до кладбища, чтобы по дороге никого не прибило. Еще пытаюсь вспомнить, не чувствовал ли я сквозь сон головную боль. Поэтому, провалившийся в себя, не сразу замечаю бабушку, которая стоит за моей спиной, у двери противоположной квартиры.
Бабушка смотрит на меня подозрительно. Она укутана в домашнюю одежду, значит, никуда не выходила и ниоткуда не возвращалась. И я понимаю, что она следила за мной в «глазок» своей квартиры.
– Здравствуйте, – настороженно говорит она.
– Здрасьте.
– Вы от Ани?
Ладно, буду честен сам с собой: она смотрит на меня, как на воришку, домушника.
– Ну… да. Она ушла, и попросила квартиру закрыть, когда сам буду уходить.
Ключ и кольцом на моем вытянутом пальце, кажется, слегка успокаивает ее.
– А вы ее молодой человек? – без углов, прямо в лоб спрашивает бабка.
– Что-то вроде того. Да. Молодой человек.
Идиот.
– Анечка хорошая девушка, – по-матерински серьезно заявляет бабка. – Вы не обижайте ее.
– А почему она хорошая?
Бабулька аж оживает:
– Пенсию мою забирает и приносит, когда мне ходить тяжело. Приходит ко мне, готовит поесть. Я-то уже плохо вижу, могу такого наготовить, что сама есть не захочу. Раз в неделю в квартире у меня убирается. Сидит со мной иногда, когда свободна, болтает. Я вижу, что ей мои старческие разговоры не интересны, а выговориться хочется, в квартире этой сидючи, а она сидит слушает, разговор поддерживает. Четвертый год со мной нянчится. И «скорую» мне вызывала, когда сердце прижимало, и сидела потом со мной всю ночь, хотя утром ей на работу нужно было.
Вот так вот. И не понадобился ключик-телефон от Аниной жизни: другой источник информации нашелся.
Решаю подтолкнуть этот локомотив:
– И прямо всегда вам помогает? Добровольно?
Бабка и рада выговориться:
– Всегда помогает! И стирает мне, и в магазин ходит, с чеком возвращается, – тут она замолкает ненадолго, наверное, промачивает своей дряблое горло жидкой слюной, и сбавляет голос: – Я, знаете… Вас как зовут, молодой человек?
– Евгений. Как Онегин, только я из-за женщин не стреляюсь… Простите, неудачная шутка.
– Женя, – добродушно отмахивается старушка. – так вот. Я знаете ли, хотела даже квартиру на Аню переписать. Завещание на нее. А Аня как узнала, аж руками замахала. Мол, ни в коем случае. Говорит, пусть жилье достанется тому, кому нужно. А ей, говорит, в одиночку что в одной, что в двух квартирах, все поровну.
– Вот так просто от квартиры отказалась?
– Она так сказала: на мою однокомнатную никто из госслужащих не позарится, значит, возможно, квартирка моя достанется честному человеку. Я тогда еще подумала, а в самом деле, кто же из когорты будет за эти метры биться? Разве что нерадивого сына или племяша взрослой жизни обучить. Я поубеждала ее еще, да и плюнула на это дело. Аня очень упряма была, даже обиделась немного. Говорит, мол, я же не ради квартиры вам помогала.
Обиженная Аня…
Нелепая ситуация: Аня и сама справедливо обиделась, и пристыдила бабульку за ее благодарность.
– Да! Аня – супер! И детдомовцам помогает еще.
– Каким детдомовцам? – старушка напрягается.
– Которые в детдоме. Тоже им кушать привозит, играется с ними, ночевать у них остается. Вы не знали?
– Нет. Она ничего не рассказывала.
А мне она не рассказывала про то, как помогает старушке просто потому что та оказалась ее соседкой. Ай да Аня! Буддистская скромность.
Но нужно заканчивать разговор: меня ждет мое кладбище и похмельный Семен.
– Значит, есть справедливость на земле, если такие, как Аня еще существуют. Как думаете, бабушка?
– Справедливость есть! – жарко говорит старушка. – Есть, милый. Вот сосед над нами, сопляк, лет под двадцать, музыку стал во всю слушать. У нас дом старый, звуки хорошо расходятся. Бум-бум свою бумалку целый день. Аня уже поднималась к нему, спокойно просила тише сделать. Я здесь стояла, все слышала. Тот ни в какую. А потом, представьте, Женечка, кто-то дверь ему поджег. Дверь он потушил, но ходил скрючившись. Я спросила у него. когда он мимо меня поднимался, что случилось, а он отвечает так грубо: мол, ведьма одна чуть яйца не оторвала. Так и сказал! Не посмотрел, что во внуки мне годится. Так что да, простит меня Всевышний за такое кощунство, но справедливость есть.
Дверь, значит, ему подожгли? Я даже догадываюсь, чем. Керосином, который покоится в пластиковой канистре в трех метрах за моей спиной.
– Ясно. Бабушка, вы извините, мне и вправду идти нужно. Работа.
– Конечно, милый, конечно. Ты Аню береги. Хороший она человек. Не обижай ее!
Я шмыгаю мимо бабки к лестничному пролету, и спускаюсь вниз.
У всех-то Аня хорошая. У всех она скромная, заботливая и вообще просто душка… Когда не просыпается ночью со слепыми глазами убийцы, и не смотрит на тебя с оценивающей безжалостностью кобры.
Выхожу из подъезда.
На улице минимум народа и машин. Автобус 104 приходит минут через двадцать. Он ползет по-барски, словно наслаждается утренним простором и пустыми перекрестками. Час с небольшим – и я открываю дверь сторожки кладбища.
– А ты чего так рано? – по Семену и не скажешь, что он накануне должен был быть близок к алкогольному нокдауну: свеж и даже выбрит.
– Да боялся, что позже автобус не поймаю. И потом, понедельник же, сейчас автомобильный поток будет большой.
– А, ну это, – Семен трет голову. – Нормально все, короче. Лару покормил, бардак не устраивал.
– Ну и хорошо. Ты сейчас домой поедешь или десяти подождешь?
– Да сейчас, раз уж ты такой прыткий. Пока до своей Людьмы доеду, как раз десять часов будет. Электричку еще ждать.
– «Людьма»? Это ты про жену?
– Что? – Семен смущен. – Да нет же, это станция железнодорожная. Называется так. Молодежь!
– А! Сорян!
– Ну, я поперся, Жень. Не скучай тут.
– Ладно, удачи, Семен.
Он протягивает мне свою ладонь-лопату, трясет крепко.
День проходит быстро. Я созваниваюсь с Еленой Сергеевной, получаю данные на нового мертвеца; им оказывается снова кто-то из недавно освободившихся. Такое чувство, будто в Архангельске среди бандитов началась война. Или передел собственности. Мету дорожки от листьев. К закрытию кладбища Аня не приезжает. Жду ее до полуночи, затем иду спать.
Просыпаюсь через какое-то время от ломящей боли в голове и чувства тошноты.
Что со мной?
Голова болит страшно, сильнее обычного, тело ломит, будто мне кости выкручивают.
Кто-то пробрался ночью на кладбище и его накрыло?
Смотрю на часы: два ночи. Включаю свет. Спать не хочется, но нужно чем-нибудь занять голову или руки. Пытаюсь читать первую попавшуюся книгу из серванта. Не лезет. Открываю рабочий ноут, лезу в поисковик найти что-нибудь интересное-занимательное.
«Авиакатастрофа над Архангельском» – первое, что бросается в глаза. Выуживаю ссылку на экран. Читаю.
«Сегодня, в час ночи, совершилась страшная катастрофа…»
Интересно.
Пассажирский «Боинг», летевший рейсом Архангельск-Хельсинки… Почти сразу после вылета из аэропорта Талаги… Был вынужден сделать крюк над Жаровихой… Второй пилот докладывал о неисправности в двигателе после взлета… В ходе катастрофы погибло семьдесят четыре пассажира и экипаж…
– Мать твою!
Почти семьдесят четыре человека.
И нужно было этой посудине пролететь надо мной.
Встаю, мечусь по залу. Семьдесят четыре!
Когда эта дрянь во мне уже нажрется человеческих судеб?!
– Как мне жить-то с этим?
Что же мне, в тайгу уйти или все же собраться с духом, достать ружье, вставить стволы себе в рот и…
Сажусь обратно за ноутбук, читаю сообщения о крушении из разных источников. Все в целом одно и то же.
Но вот в поисковике проскакивает кое о чем другом: «Сегодня днем в Северодвинске скончался известный бизнесмен Резников Роман Геннадьевич, меценат, основатель и директор сети продуктовых магазинов «Персей». По данным врачей, смерть наступила от уже третьего за последний год инфаркта. Напомним, что год назад исчез сын семьи Резниковых…»
Смотрю на фото этого бизнесмена. На фото своего отца.
Три инфаркта. Я не думал, что мое исчезновение далось ему настолько тяжело.
Что же я натворил?
Это на проклятие не спишешь.
«Вдова семьи Резниковых заявила, что перешедший ей в наследство бизнес мужа она распродаст».
Это мама.
Прости, Аня, но теперь мне никто не даст денег на хаусбот. Средиземное море окончательно стало недосягаемой мечтой. Я буду, сколько смогу, работать сторожем на этом кладбище, а ты вечерами сидеть в своей однушке и рисовать в скетчбуке. Или же ты будешь сидеть в этой скрипящей сторожке в моих объятиях и проклинать судьбу.
Мне нужно поговорить хоть с кем-то, но Аниного номера у меня нет.
Звонить отцу Валентину? Он разрешил в любое время.
Копирую пальцем его номер с визитки в телефон. Жду гудок, еще.
– Алло, – его голос нисколько не сонный.
– Здравствуйте, отец Валентин. Это Женя с Жаровихинского кладбища. Сторож. Я вас не разбудил?
– Да, Женя, здравствуйте. Не разбудили. Такое случилось час назад. Вы в курсе? Теперь не до сна.
– Батюшка, вы сейчас в монастыре? Я бы приехал.
– Конечно, конечно! – сразу отвечает священник. – Приезжайте! У вас все хорошо?
– Нет. Не хочу по телефону, простите.
Священник не смущается:
– Приезжайте, Женечка, приезжайте! Не прощаемся.
Даю отбой.
«Женечка». Даже мама называла меня так редко.
Достаю ключи от служебной машины, распечатываю гараж и прогреваю мотор. Машинка и вправду не первой свежести, но до места и обратно довезти должна: сто с небольших километров в оба конца.
У меня есть время до восьми утра, до открытия кладбища. Час туда, час обратно и сколько-то времени там.
Придется довериться отцу Валентину, как-то убедить его, что во мне живет аномалия. Но нужно сделать так, чтобы никто не погиб.
Пустая ночная трасса выхватывается лучами фар. Кажется, машина несется сквозь пустоту, а дальше, где свет фар обрывается, будто и мира нет и не было, а всегда была темнота.
Включаю радио.
– И возвращаясь к событиям близ Архангельска, где потерпел крушение пассажирский «Боинг», – захлебывается радио. – Только что наш источник в МВД сообщил, что, с высокой долей вероятности на борту самолета находился Сергей Антонов, разыскиваемый за заказные убийства на территории Российской Федерации. Сейчас сверяются списки погибших пассажиров, подробности пока не сообщаются.
Вот кто не угодил моему проклятию. Самолет должен был лететь на большой высоте: большей, чем обычно срабатывает неведомый мне механизм смерти. Но можно ли поручиться, что исключений в этом не бывает?
– К другим новостям! – прокашливается радиоведущий. – Американские обсерватории докладывают о странном космическом теле, летящим в сторону Земли. Предположительно, передают они, это метеорит. Он был зафиксирован системами наблюдения вчера вечером. Пока что неясно, пересекается ли курс метеорита с МКС или самой Землей. МКС тоже наблюдает это космическое тело. О размерах и времени подлета можно будет судить позже, сообщает «Роскосмос» с ссылкой на американское НАСА.
Не удивлюсь, если завтра инопланетяне на Красной площади высадятся.
Проношусь Жаровиху, Майскую Горку и выезжаю на М-8 через Северодвинский мост. Я все ближе и ближе к своей квартире. К маме.
Смогу ли я удержаться и не подняться на свою лестничную площадку? Смогу ли не позвонить в такую привычную дверь? Я могу зайти и сказать матери, что она зря горевала по мне, что зря отец попадал под инфарктную бомбежку?
А могу проехать мимо и оставить ее наедине с ее двойным горем: пусть она считает меня мертвым, но не знает, что все страдания были впустую? Какое решение более верное? При каком выборе я не буду чувствовать себя свиньей?
Если отец Валентин не сможет помочь мне, то уже не знаю, что делать. Разгоню машину и крутану руль на том же Северодвинском мосту. Или же перетащу Аню к себе на кладбище, и мы будем строить планы на жизнь где-нибудь еще дальше и уединеннее. Например, можно устроиться на маяк. На метеостанцию. Или на канадский остров Девон, на котором практически нет жизни. Но до Канады так просто не добраться.
Северодвинск встречает ночными огнями и закрытыми до утра магазинами. На улицах почти никого, отчего становится неясно, зачем и кому светит столько фонарей. Может быть, не праздным прохожим, но наоборот, всем, кто заперся по квартирам, чтобы у них оставалось чувство реальности мира, когда они смотрят в окна из темноты комнат.
В общем-то, я не боюсь остающихся позади людей: сегодня мое проклятие разрядилось основательно, и в ближайшие часы вряд ли покажет себя. Навигатор в телефоне командует дорогу, я повинуюсь.
И вот стены монастыря. Оставляю машину, иду пешком. На входе набираю батюшку.
– Отец Валентин, это Женя. Я приехал. Стою на входе.
– Ждите, Женя. Спускаюсь.
Угукаю и даю отбой.
Уж не знаю, откуда он спускался, но минут пять ему потребовалось, чтобы дойти до ворот кладбища.
Он выбрит, также вислоус, а на лице, как всегда, спокойное рассуждение.
– Здравствуйте, батюшка!
– Доброй ночи, молодой человек. Пройдем в мой кабинет.
Мы пересекаем двор монастыря, заходим в одно из зданий, поднимаемся на второй этаж. Он толкает незапертую дверь в коридоре. В свой кабинет, как выясняется.
Обстановка предельно скромная: диван, стол, два стула, книжный шкаф, захлопнутый ноутбук.
– Проходите. Что-нибудь будете?
– Нет, батюшка, спасибо.
Он садится за стол, спрашивает:
– Что случилось?
– Этот самолет. Он упал из-за меня.
Он реагирует на эти слова спокойно.
И я окончательно решаю открыться ему:
– Уже несколько лет во мне живет какая-то страшная дрянь. Она убивает людей. Вернее, люди, оказавшиеся рядом со мной, могут погибнуть. Она убивает как-то избирательно, но я ее логики не понимаю. Я носитель чего-то необъяснимого. Когда я смирился с этим, окончательно перестав параноить, ушел из дома, чтобы не подвергать окружающих людей воздействию этого проклятия. Год бродяжничал, затем устроился сторожем на это кладбище. Место безлюдное, насколько это возможно, проклятию на не кого срываться. Всегда, когда аномалия активируется, у меня болит голова, зубы сводит болью, в глазах плывет. Час назад я проснулся от головной боли, и почти сразу прочитал сообщение о крушении «Боинга». Он делал крюк после взлета: уж не знаю, зачем. Он пролетал ровно надо мной, видимо. Семьдесят с лишним трупов… Уж простите за такие слова.
– Не извиняйтесь, Женя, – отец Валентин спокоен.
Я смущаюсь:
– Вас это не удивляет? Вы так спокойно слушали меня, будто заранее не верили.
– Вот именно, что я верю вам.
– Почему?!
Священник смотрит на меня пристально. Затем говорит:
– Потому что вы не один такой.
– Как это понимать?
Он берет телефон, и вместо ответа мне набирает кого-то. Я слышу гудок, еще, затем трубку кто-то поднимает:
– Михаил, здравствуй. У нас еще один. С проклятием.
Отец Валентин косится на меня.
– Нет, Миша. Не верит. Собери всех, будь добр. Да, в церкви. В зале. Как всегда.
В трубке, которую отец Валентин прижимает к уху, слышится «Понял», затем священник отключает диалог.
Что значат его слова, что я не один такой? Что вообще происходит?
– Вы напуганы, Евгений? – спокойно спрашивает священник.
– Я ничего не понимаю. Вы сказали, что я не один такой. Нас…
– Нас много, Женя. Вы действительно не один такой. Сейчас со всеми познакомитесь. Пойдемте за мной.
Он идет к выходу из кабинета, я покорно плетусь за ним. Он запирает кабинет, идет коридором, спускается по лестнице. Я не отстаю ни на шаг.
– Их много. Подобных вам, – говорит батюшка. – Сейчас они все соберутся ради вас, вы поговорите с ними. Вы не одиноки.
Значит, я не единственный, на кого обрушился этот ужас? Значит, в мире есть еще люди, готовые разделить со мной мою судьбу?
Не верится.
Отец Валентин останавливается ровно в тот момент, когда мы подходим к выходной двери. Спрашивает спокойно:
– Не верите?
– Не верю, конечно. А вы бы поверили, батюшка?
Он засовывает руки в карманы, хмурится, жует воздух губами, потом отвечает:
– Давайте пройдем в церковь и подождем, когда все соберутся. Там вы поймете, почему я верю. Обещаю, вы поверите.
Что ж, я свой выбор сделал, ведь я приехал сюда абсолютно добровольно. Что-то светлое и доброе заставляет все мое нутро петь при виде отца Валентина, значит, я не зря здесь. Мне осталось довериться ему.
– Я верю вам, отец Валентин. Ведите.
Он идет в сторону церкви. Иду за ним, засунув мерзнущие руки в карманы куртки.
Церковь оказывается пуста, как и положено в такое время суток. Вытертые скамейки, небольшая кафедра, а запаха ладана, что удивительно, нет.
– Присядьте под кафедрой, – просит священник. – Посидите, погрейтесь. Минут через пять все придут.
В церкви и вправду удивительно тепло, однако никаких батарей я не вижу.
И вот во мне начинает петь блаженное чувство спокойствия и защищенности. То самое, которое дало о себе знать, когда я впервые увидел отца Валентина. И Аню.
Во мне все гремит тысячеголосым божественным хором, успокаивая, остужая. Какая-то невероятная энергия проходит через меня.
– Женя, с вами все хорошо? – священник трясет меня за руку.
– Да. Просто здесь… Как бы сказать…
– Энергия. Я знаю.
Он ловит мой недоумевающий взгляд, улыбается робко, потом говорит:
– Сейчас все сами поймете. Потерпите.
Киваю.
И вот они заходят. Исключительно мужчины. На вид им от двадцати до шестидесяти. Они мажут по мне своими спокойными взглядами, рассаживаются на лавки, переговариваются тихо. На их лицах печаль и усталость. Их десятка три, не больше.
– Все здесь? – спрашивает отец Валентин, стоя справа от меня.
– Вроде, нет Димы и Геннадия, – раздается голос откуда-то с лавок.
– Хорошо, – отвечает батюшка. – Тогда начнем без них.
Я замер. Ловлю себя на том, что дышу через раз.
Как же мне нужна Аня, ее поддержка, ее пальцы в моих. Будь она рядом, мне бы было более уютнее перед собравшимися.
– У нас пополнение, батюшка? – спрашивает кто-то из дальнего ряда.
– Да. Начнем. Этого молодого человека зовут Евгений. И он один из нас, – священник поворачивается немного ко мне, но остается взглядом с сидящими на лавочках, как корреспондент, который одновременно работает и на камеру, и берет интервью у кого-нибудь. – У него тоже дар. Но он вполне справедливо называет его проклятием.
– Мне больше нравится слово «клеймо», – говорит остриженный паренек лет двадцати. Дисциплиной здесь не пахнет.
– «Тавро», – передразнивает его-то невидимый из полутьмы. – Филька, за уху оттаскаю, если свой лексикон не изменишь.
Валентин кашляет негромко, тактично призывая к тишине. Затем говорит:
– Не первый раз мы тут собираемся и рассаживаемся, когда к нам приходит новенький. Так что, как и в прошлые разы, я буду рассказывать Жене о вас, а вы, при желании, уточняйте и комментируйте.
Я весь внимание.
Отец Валентин рубит рукой вперед себя, показывая на сутулого мужчину в третьем ряду:
– Владимир. Володя. Обладает даром видеть, делала ли женщина аборт, либо будет ли у нее выкидыш. Дар очень специфичный, но он есть.
Интересно.
Рука священника показывает на подслеповато щурящегося мужчину в первом ряду:
– Иван. Пришел к нам одним из последних. Способен убивать словом, поэтому до конца своих земных дней принял обет молчания. До своего появления здесь, он по неосторожности погубил четырнадцать человек, в том числе свою сестру.
Наступает пауза, которая лично мне ощущается неловкой, но я выдерживаю ее, как мне кажется, достойно.
– Продолжите за себя сами, – просит отец Валентин, – вы же знаете, я не очень люблю рассказывать о вас в третьем лице.
Недолго молчание, затем, как на школьном уроке, руку поднимает мужчина из центральных рядов:
– Демьян. Умею лечить опухоль грудной клетки наложением рук. Проблема лишь в том, что мой дар долго накапливает силу для следующего использования, но я все равно вижу опухоли больных и в других частях тела. Я вижу, но ничего не могу сделать. Боялся рассказывать о своем даре, понимал, что не поверят. Поэтому приходил к больному, когда тот спал, и тихонько исцелял его. Но помогая выздороветь одному, я видел, как умирают пятеро. Я больше не мог на это смотреть.
– Виктор, – представляется лысый юноша. – Вижу дату смерти людей, не всех, некоторых. Причину разглядеть не могу, а вот дату иногда получается. Само по себе, как если бы она была у человека на лбу написана: нельзя не обратить внимание… Кстати, вот вашу могу рассмотреть, если постараться. Чувствую, что могу, но пока неясную. Такое тоже иногда бывает. Если хотите, наедине скажу, не при всех…
Испуганно выставляю ладони перед собой: не смей, замолчи! И он покорно затихает, не закончив. Облегченно выдыхаю. Вот чего точно не хочет знать человек, если у него нормально с головой, так это дату собственной кончины. Этому Виктору родиться бы во времена самураев, для которых было честью умереть в бою: знай они дату своей гибели, они бы превозносили этого парня.