Елена Сергеевна улыбнулась:
– Да, она девочка с характером. – Елена смахнула улыбку с лица невидимой ладонью, начала официально: – Женя, завтра кладбище должно быть открыто к восьми утра. В одиннадцать утра приедет процессия. Похороны пройдут на тридцать четвертом участке, это недалеко от сторожки.
– Моя задача?
– Проверить, чтобы место завтрашнего захоронения было в порядке, подмести дорожки, ну и впустить траурную процессию через большие ворота.
– Кого хоронят?
Мне не должно быть до этого дела, но я решаю показать интерес к своей работе.
– Кого-то из… – Елена запинается, – уважаемых.
– Кого-то из блатных.
– Точно! – соглашается она облегченно. – Жаровихинское кладбище самый большой некрополь в районе Архангельска, так что здесь лежат все вперемешку: криминальный элемент, простые смертные, заслуженные деятели еще со времен СССР.
Сборная солянка, ясно. Самые разнообразные судьбы, будто читаешь личные дела солдат какого-нибудь батальона во время войны.
– И последнее, Женя. Сейф с ружьем в углу зала. Ключ от него под самим сейфом, но, надеюсь, оно вам не понадобится.
Ключ от сейфа под сейфом. Русский менталитет.
– Тоже надеюсь, но я же должен осмотреть вверенное мне оружие. В конце концов, я же вчера расписывался за него.
Молчание. Слышно только дыхание Елены и стук на кухне крышки о кастрюлю, которую она накрывает.
– Тогда до связи, – говорит она. – В семь вечера я позвоню.
И сбрасывает вызов первой. Люблю людей, которые после разговора отключаются сразу. В таком человеке чувствуется честность и умение ценить свое время, а значит, на таких людей, как правило, можно положиться.
Как распознать человека? Очень просто. Если он ценит свое время, он понимает его важность, следовательно, будет ценить и твое. Если же он относится наплевательски к стрелкам своей жизни, то и на тебя ему плевать. Это выражается во всем: в работе, в перекурах, в общении. Даже в походке.
В первую очередь поесть. Вываливаю картошку в поцарапанную жестяную миску, туда же бросаю тушенку. На полу нахожу миску Лары, отдаю ей честную треть. Молча едим.
Следующие два часа подметаю дорожки на кладбище метлой из сарая. В нем же находится тачанка, в которой вывожу собранные листья в мусорный бак за оградой. Лара бегает рядом и дает листьям ленивый бой.
Посетители объявляются редко, интереса ко мне не проявляют и задерживаются в стенах некрополя ненадолго, за что я им молча признателен.
Осматриваю могилу, в которой пропишется завтрашний покойник. Над аккуратным прямоугольником ямы возвышается крест. Он шикарен: мрамор, полироль. Он даже позолочен в некоторых местах. Тому, кого будут под ним хоронить, лучше открыть большие ворота побыстрее.
Не понимают люди, что скромность – лучшая дань уважения покойному.
И вот на нем, на кресте этом, данные будущего жильца: ФИЛИМОНОВ АНДРЕЙ ДМИТРИЕВИЧ. Дата рождения, дата смерти.
– Какая-то фамилия у него… Наверное, на зоне кличка была Филя.
Сказывается моя привычка болтать с самим собой.
Лара убежала куда-то на окраину кладбища, потерялась среди крестов. Решаю поискать ее, пока светло. Поиски заканчиваются быстро.
Такса стоит на могиле на самом краю кладбища, роя своими короткими лапками землю и помогая себе носом. Она фыркает, ругается на своем собачьем языке, но бросать свое занятие явно не собирается.
За могилкой никто не ухаживал, пожалуй, со дня погребения: деревянный крест-надгробие уже становилось не просто серым от дождей и снегов, оно начинало чернеть. Читаю имя на оскверняемом таксой надгробии: БОГАЧЕВА ДИНАРА ИГОРЬЕВНА. Дата рождения и дата смерти отсутствуют. Странно.
Лара упорно копает землю над могилой. Беру таксу на руки, смахиваю землю с ее носа. Животное пытается вырваться из моих рук с какой-то небывалой силой, и даже не силой, а упорностью. Так и доходим до сторожки.
Решаю осмотреть ружье. Достаю ключ от сейфа, открываю, достаю оружие. У меня в руках самое бюджетное и распространенное оружие всех охотников России – «ИЖ-12». Оно простое в сборке и разборке, надежное, как палка, и, мне кажется, удобное примерно настолько же. Оно почищено и разряжено, а патроны хранятся в коробке в этом же сейфе. Взвожу курки, жму на спусковые крючки. Раздается два хлестких и сухих щелчка. Должно работать. За патроны я тоже расписывался, так что проверять ружье на предмет работоспособности мне не хочется. Убираю оружие в шкаф.
Хочется верить, что оружие не пригодится. Буду надеяться, что дедушка Чехов был параноиком в плане стреляющих ружей на стене.
Остаток дня провожу за наведением порядка уже внутри сторожки. Можно засунуть все свои вещи в пустой шкаф, но полки пыльные. Приходится найти тряпку и сделать влажную уборку. Энтузиазма хватает даже на мытье полов и окон. Окна мутные, будто кто-то в них долго и упорно плевал.
Тру тряпкой настенное зеркало в прихожей, невольно осматривая себя. Год жизни в лесу никому не идет на пользу. Это в сказочке про Тарзана все выглядит красиво и мило, на практике это голод и холод. Для своего двадцати одного года я староват: мешки под глазами, отощал и кожа бледноватая, словно какой-то лампочке внутри энергию убавили. Снимаю футболку. Ребра давят через кожу. Это не та худоба, о которой мечтают многие тинэйджеры. Это почти бухенвальдское отощание. Щеки как ногтями стесаны: это я до последнего снимал с них щетину одноразовым станком, пока он не начал больше скоблить, чем сбривать.
Ну, ничего, теперь все наладится. Главное дотянуть до зарплаты, а там уже и отъемся, и отосплюсь. Пусть я добровольно привязал себя к этому кладбищу, но ничто не мешает мне вновь начать выглядеть человеком, если это слово все еще применимо ко мне.
Внешность обманчива – ни один человек не будет спорить с этим постулатом.
Будильник ставлю на семь утра, стелю себе на диване в зале. Завтра мой полноценный рабочий день, так что нужно быть в форме.
А еще завтра рядом со мной будут люди. И над ними будет висеть угроза гибели. Глупой гибели, нелепой, как это бывает обычно, когда я рядом.
В сон проваливаюсь быстро.
03
Траурная процессия прибывает с опозданием в полчаса, то есть, почти в полдень. Выглядит это так: сначала в ворота заезжает «Гелендваген», затем катафалк, за ним еще один «Гелендваген», а уже за ним тянутся три БМВ. Идущий во главе колонны «гелик» едва дает открыть мне ворота, сразу вносясь внутрь кладбища, будто сидящим в машинах не терпится похоронить своего приятеля. Не зная, что хоронят кого-то из местных авторитетов, можно подумать, что привезли закапывать какого-нибудь чинуша.
Благоразумно затаскиваю Лару в сторожку и оттуда наблюдаю за похоронами через окно. Рядом с могилой я не нужен: там уже есть могильщик и священник. Скорбящие братки ведут себя спокойно, терпеливо ждут, когда священник отпоет покойного, затем разливают по пластиковым стаканам помянуть, выпивают.
Я отношусь к криминалу также, как любой добропорядочный житель каждой страны – с недоверием и опаской. Существует мнение, что тюрьма не исправляет жуликов, но учит их быть осторожнее, чтобы не попасться повторно. Подпишусь под этим. И потом, отсидевший человек никому не нужен в нормальной жизни, так что судьба его почти всегда обречена на цикличность.
Всматриваюсь в священника. Что-то в нем есть. Какая-то частичка моей души наполняется теплом при виде его. Он уже не молод, в меру полноват, носит усы, но бородка, присущая русским батюшкам, отсутствует. Он отпевает настолько красиво и чисто, что даже стекло в моем окне тонко звенит. Что-то в нем такое есть, один взгляд на него дарует внутренне спокойствие. Странно. Никогда такого не испытывал.
Пока я маюсь от безделья, наблюдая за похоронами, самое время рассказать о себе, о том, что привело меня на это кладбище, и почему мне так была важна эта бесперспективная работа.
Собственно, мне нужно было начать свою историю с того момента, с которого я сейчас углублюсь в воспоминания, но это было бы слишком долго и не интересно, поэтому начну отсюда.
Лет в семнадцать я понял, что вокруг меня происходят очень странные вещи. То есть, строго говоря, ничего странного в них не было: нелепые смерти, несчастные случаи со смертельным исходом. Ничего необычного на первый взгляд.
Северодвинск, в котором я жил с родителями, город весьма крупный, и происходящие в нем смерти не есть что-то необычное. Но по какой-то необъяснимой на тот момент причине несчастные случаи, ДТП с летальным исходом, пожары с угоревшими в квартирах жильцами, убийства и прочее тому подобное, происходило рядом со мной чаще, чем в других частях города.
Когда тебе семнадцать, ты воспринимаешь все творящееся рядом с тобой как должное, как какие-то незыблемые законы мироздания, с которыми невозможно бороться, поэтому нужно просто воспринимать как данность. Ты еще ребенок, впитывающий законы этого мира, хлопая глазами.
Полиция в те годы отмечала повышение количества смертей в городе. Об этом даже говорили по местному радио, а сама волна инцидентов, заканчивающихся смертями (непременно смертями), обросла домыслами, шутками, приняла фольклорный характер и даже мистический толк. Нет, в те годы это не парализовало жизнь города, но факт оставался фактом: количество убийств и несчастных случаев в городе росло.
И каждый раз, когда я слышал неподалеку визг тормозов и удар, взрыв, выстрелы или грохот, жуткий настолько, что становилось ясно, что без жертв не обошлось, у меня начинали со страшной силой болеть зубы, мозги едва ли не вскипали от боли, а цвета окружающего мира теряли свою насыщенность. Сначала я не предавал этому значение, но когда хаос происходит из какой-то логики, и дурак задумается.
Мой отец был бизнесменом, он как раз запустил очередной супермаркет, и на первую прибыль купил нам небольшой домик на реке Солза (это недалеко от Северодвинска). Домик находился в довольно уединенном месте, так что весь контакт с цивилизацией ограничивался телефоном и поездами метров за триста от дома, которые проносились по железной дороге.
Однажды мы всей семьей жили там почти две недели. Был не сезон, поэтому соседские дома слева и справа от нас пустовали. В те дни я внимательно отслеживал городские новости через интернет, и видел, что всплеск смертей и несчастных случаев снизился до своей среднестатистической планки. Симптомы грядущей беды (головная боль, потеря цветов) меня не беспокоили. Но едва я вернулся в город, уже возле подъезда нашего дома мои зубы свело, а голова затрещала.
Мы неспешно распаковывали вещи, относили сумки и чемоданы в подъезд, чтобы за раз перевести все на лифте, затем копались с отцом в кряхтящем движке, когда к соседнему подъезду подкатила «скорая». Экипаж машины скрылся в подъезде, вернувшись спустя минут двадцать-тридцать. Ожидая самого худшего, я подошел к санитарам и, вытирая руки ветошью, спросил, что произошло. Один из них ответил, что родственники вызвали «скорую» для своей пожилой бабушки, у которой прихватило сердце, но бригада опоздала. В квартире, сказал санитар, они подошли уже к трупу бабки.
После этого я не мог не думать, что подобное происходит из-за меня. Я записался на полное обследование. Врачи просканировали меня от и до, но не нашли ничего подозрительного.
– Вам бы в космос летать, молодой человек, – пошутил тогда один из практикантов, – можно даже без скафандра.
– А голову мою вы сканировали. Что там?
Практикант, как помню, улыбнулся тогда вечно усталой и понимающей улыбкой любого человека от медицины:
– Вот же результаты МРТ и КТ, у вас в руках. Вот-вот, все в результатах осмотра. И ультразвук. Оборудование у нас в клинике новое, все как часы.
Я перестал отторгать от себя мысль, что во мне живет (или всегда жило, но не давало о себе знать ранее) что-то, страшное, непонятное. Я окрестил это «проклятием». Слово избитое во всех языках мира, но подходившее к живущему во мне невидимому монстру очень хорошо.
Проклятие. За что? Почему и откуда? Жизнь давать ответы на эти вопросы не спешила. Необъяснимой природы монстр тоже молчал.
Зато действовал.
В городе опять выросла волна несчастных случаев, аварий. Местное масс-медиа, едва переставшее смаковать эту тему, взялось за старое. Я старался лишний раз не выходить из дома, уговаривая родителей вернуться в загородный дом, но отец был по уши в бизнесе, а мама не хотела без него ехать, и не желала оставлять его в городе одного.
Мои редкие вылазки из квартиры не всегда, но иногда заканчивались чьей-то трагедией: моя гудящая голова могла подтвердить это. Пришлось выключить телефон и стать затворником в собственной квартире.
И как уже можно догадаться, о своем проклятии я никому не рассказывал. Так устроен человек: ему проще поверить в угрозу ядерной войны, второе пришествие или в масонский заговор, чем в то, что перед ним стоит тот, в ком живет сущность, переламывающая жизни людей, как спички.
Я бы и сам не поверил, окажись на месте любого другого. Например, моя мама совершенно адекватный и спокойный человек, воспитанный в духе советского атеизма, но при этом она верит, что в каждом доме, в каждой квартире живет домовой. Беззлобный дух-покровитель, который иногда любит пошалить. Вдумайтесь в иронию: советское воспитание выбило из матери все религиозные начала, но при этом она верит в доброго призрака, неусыпно следящего за жизнью людей.
Родители все же отпустили меня в дом, надумав себе, наверное, не пойми что. В конце концов мне оставался месяц до призыва в армию, и я имел моральное право вести себя не как обычно. Да пусть хоть думают, что я там разврат-пати устрою, думал я тогда.
Отец хотел отмазать меня от службы, но я сразу заявил, что этого делать не стоит, а если ближайший призыв минует меня, у меня будут вопросы к моему папане. Не скажу, что я был очень уж волевой парень. Не скажу, что мне и срочная служба была как слону мышиный пенис, но косить от службы я не собирался.
Тут дело было не в желании показать свою крутизну, какой гордится каждый второй служивший, будто он там попал на войну и вражеские танки штыком пробивал. Просто мой социальный статус мажора будто априори обязывал быть отмазанным от воинской повинности. Во мне сыграла мальчишеское упрямство, и я решил оттянуть свой честный год. Да, служил. Нет, представьте себе, не откосил, как половина моих одноклассников. И денег у папы для этого хватало, представьте себе! Вот я чудак, правда? И мне приятно познакомиться…
Самый кошмар начался в армии. Здесь моему проклятию, отрезанному от мира периметром воинской части, было раздолье. Везде люди, повсюду от подъема до отбоя, а во время отбоя тем более.
На торжественном принятии Присяги у одной из матерей новобранцев прихватило сердце. Торжество момента было сорвано на полуслове кого-то из молодых солдат. Вызвали гражданскую «неотложку», но было поздно. Курящий пятую по счету муж сказал, что с сердцем у нее проблем не было никогда.
В ходе занятий по метанию гранат одна из таких «лимонок» взорвалась прямо в руках у солдата. Командир его взвода своими погонами клялся, что граната взорвалась в тот же момент, когда боец, готовясь метнуть снаряд, отпустил спусковой рычаг. То есть, солдат вырвал предохранительную чеку, отпустил тот самый рычаг, а дальше, по словам комвзвода, граната взорвалась. Военная прокуратура остановилась на версии дефекта гранаты: якобы попался бракованный замедлитель. Солдата хоронили в закрытом гробу.
Во время полевых занятий водитель, привезший нас на полигон, забыл поставить грузовик на ручной тормоз, в итоге чего этот же грузовик, стоящий на склоне, утрамбовал под себя водителя, так не вовремя отвернувшегося. Водителю раздавило все ребра. Исход летальный. При этом ефрейтор, приехавший вместе с водителем, утверждал, что водитель на его глазах поставил машину на «ручник».
Ночью интендант, прослуживший в армии двадцать семь лет, напился до чертей и умер. Третья бутылка водки, найденная рядом с его трупом, оказалась не фабричной, как затем установила экспертиза. Когда я дежурил по кухне, старшина нашей роты обмолвился, что интендант этот был паршивый мужичонка, и грешков за ним в городе, под которым стояла моя часть, было немало. Говорят, в армии быстро отбивается стеснительность, но я тогда был совсем желторотым солдатом, и постеснялся спросить, о каких грехах идет речь.
Во время заступления в караул один из солдат умудрился выстрелить себе в голову из своего же автомата. Погоны сорвали со всех: с командира роты, с командира взвода, а сержанта, командира отделения того солдатика, отправили в дисбат на полгода. Естественно, с него тоже сорвали сержантские лычки.
После этого случая по нашему военному округу гуляли слухи о расформировании нашей части, а сама она покрылась мистическим ореолом.
Солдаты тогда хмуро шутили, на этот счет:
– Вот завтра комполка выпадет из окна штаба и расшибется насмерть. А странность будет в том, что штаб-то у нас, как у долдонов, двухэтажный.
– Или солдату какому каска на голове мозоль до смерти натрет.
– Или дежурный по КПП зазевается до икоты и копыта завинтит!
Солдат – существо с такой философией: «Раз уж заневолили на целый год, извольте выслушать о себе». Но мне было не смешно. Я уже подумывал о самом позорном солдатском поступке – дезертирстве. Однако дезертиров ловят почти всегда, и мне к своему счастью и несчастью еще одной жертвы минимум, хватило ума не перепрыгивать забор воинской части.
Когда пришло время демобилизации, а говоря на всеизвестном жаргоне, дембеля, произошел еще один случай. Я и еще четверо ребят стояли на платформе станции, ожидая своего поезда, который развезет нас по домам, гордо выпячивая аксельбанты, когда в поле зрения появился еще один дембель из соседней роты. Паскудный был парень, хотя лично я с ним не связывался, но по его поведению это было видно сразу.
Так вот, он шел, раскачиваясь, как маятник. Он был в состоянии опьянения perse olalla, что на финском языке означает «жопа на плечах». Он глотах прямо из горла, не догадываясь, что в мире существует какая-то полиция и уж тем более, что она может быть на железнодорожных станциях.
– В соплетоз, – прокомментировал будущего покойника один наших, попинывая свою сумку на платформе. – Не знаю, что меня больше удивляет: как его из части таким выпустили, или как сюда дошел.
Наш герой как раз подошел к краю платформы, что-то бормоча себе под нос, сделал еще глоток. Мимо нас как раз проносился какой-то экспресс, когда этот бедолага по хмельной прихоти попытался остановить его, вытянув руку, словно ловил такси. Экспресс оторвал солдату руку, а туловище, что так невовремя накренилось за линию платформы, превратил в отбивную. К счастью для нас, почти сразу после этого события на соседний перрон пожаловал наш долгожданный поезд, поэтому мы скрылись с места события до приезда полиции, военной прокуратуры и нашего командования.
Думаю, излишне говорить, что при каждом таком инциденте моя голова разламывалась от боли, ныли зубы, а мир становился похож на черно-белую панораму. Иногда подобное происшествие происходило не на моих глазах, но где-то неподалеку, о чем свидетельствовала гудящая голова.
Я понимал, что если не хочу навлечь на невинных людей монстра, живущего во мне, я должен изолировать себя от этого мира.
Трудно жить с осознанием вины за чью-то смерть, но еще сложнее жить, отказавшись от условий безбедного существования. Мой отец-бизнесмен, как и любой отец-бизнесмен, планировал передать мне свою скромную империю в виде десятка сетевых магазинов. Он говорил, что когда я стану наследником его бизнеса, то на безбедную жизнь мне хватит. Отец баловал меня: он с детства приучал меня если не к роскошной жизни, то к плюсам сытого существования. Он говорил так: «То, сколько ты зарабатываешь, во многом определяет и твое мировоззрение, а вот твое мировоззрение напрямую влияет и на твой бизнес». Какая-то странная экономически-психологическая петля.
В общем, отказаться от сытой жизни мажора мне было сложно, но мама однажды сказала так: «Ты же знаешь, я в высшие силы не верю, поэтому не верю в Страшный Суд. Есть он, или нет его, неважно. Гораздо хуже, что в любом случае тебе придется жить со своими грехами». Помню, я маму спросил тогда: «Но если ты неверующая, почему ты так беспокоишься за то, что с меня спросят?». Мама коснулась указательным пальцем моего лба и ответила: «Жить с грехом не самое страшное. Гораздо страшнее, когда ты допустил боль и страдания из-за своего бездействия». Истина стара, как это слетевший с катушек мир, но в мире все циклично. В том числе и истина.
Прошел месяц прежде, чем я решился окончательно и бесповоротно уйти из дома.
Я не знал, что поселилось во мне, не знал, как с этим бороться и представления не имел, как связаться с этой сущностью для заключения хоть какого-нибудь компромисса. Я не спал по ночам, штудируя глупые сайты по магии, обрядам, читая трактаты от разных евангелистов, и даже изучив основы спиритизма, пытаясь найти ответ, что со мной происходит.
– Жень, ты стал курить гораздо больше! – это мама укоряет за прокуренную комнату. – Алекса к тебе вообще в комнату не заходит, потому что ей здесь дышать нечем.
Алексой зовут мою кошку.
– Сын, собираешься в бизнес возвращаться? Я же еще один магазинчик покупаю, и ему крепкая рука нужна, – папенька разрывается между мной и бизнесом, желая объединить меня в своей голове в единое целое эти две составляющих: меня и дело всей его жизни.
В целом, я был не против. Я вырос в благополучной и семье, но к бизнесу никогда не тяготел, однако наследство моего отца (когда его время придет) я воспринимал как что-то, что я не должен потерять ради памяти о нем. Знаете, продолжить его дело.
– Брат, пить будем? Я трех девочек подцепил. Две курносые и с голубыми глазами, как ты любишь! Короче, студентки из экономического! Гоу, оторвемся! – такое сообщение оставляет мне на автоответчик Димка, мой приятель.
В общем, жизнь бьет ключом. Нужно поступать в институт на экономический факультет, нужно подключаться к отцовскому бизнесу, а еще нужно успокоить послеармейский зуд в штанах, погулять с друзьями, выяснить отношения с Лерой (это девушка, которая посреди моей службы отреклась от меня). Но мое проклятие, засевшее во мне хуже занозы, не давало мне реализовать все эти планы.
Я понимаю, что мое нахождение рядом с людьми губительно для них, смертельно опасно. Медленно свыкаюсь с мыслью, что я должен убраться как можно дальше от цивилизации. Бросить сытую жизнь с перспективой стать бизнесменом средней руки, который будет пожинать папины лавры, уйти куда угодно, лишь бы не стать угрозой для ни в чем не повинных людей, которым просто не повезло быть рядом со мной.
– Жень, ты на улицу не собираешься? – это мама заходит в мою комнату, придя из супермаркета.
– Не, мам, а что? Хлеб в магазине забыла купить?
– Нет, – мама немного взволнована. – Но если на улицу пойдешь, лифт не используй, пешком спустись.
– А что такое?
– Сосед наш, Виктор Сергеевич, разбился в лифте только что. Кабина сорвалась с тросов, когда ехала на первый этаж. Я видела его труп, когда поднималась в квартиру.
– Прям сорвалась?
Глупее вопроса в данной ситуации выдумать невозможно.
– Представь себе, – мать, кажется, удивлена больше меня. – Там лифтер был, он клялся, что плановый осмотр тросов проводился совсем недавно, по расписанию.
За полчаса до этого разговора у меня трещала голова и снова ныли зубы. Пассажирский лифт имеет минимум три каната, которые способны выдержать вес тонн в десять (это я быстро проверяю в поисковике), при этом все канаты порвались. Не похоже на совпадение.
День скользит за днем, я лежу на диване под меланхоличные причитания матери, разбавляю воздух никотином и думаю.
Надо мной висит невидимая туча. Она страшная, черная: проклятие, жрущее всех по непонятной мне прихоти. Что сделать, чтобы это проклятие перестало работать? Я не знаю.
– Жень, что-то стряслось, когда ты служил? – снова мама. – Ты пришибленный какой-то после возвращения.
Как объяснить ей это? Как заставить поверить?
Никак.
И вот наступает день, когда я принимаю волевое решение уйти из дома.
Дожидаюсь, пока отец уедет в офис, а мама пойдет к подруге до позднего вечера. Достаю спортивную сумку, кладу в нее вещи: джинсы, рубашку, куртку, смену белья, зубную щетку, пасту, мыло, мочалку, зажигалку. Выгребаю из тумбочки в своей комнате всю наличность, снятую недавно с карты. Вытаскиваю из шкафа на кухне консервы.
Все, можно уходить прямо сейчас. Раствориться, не оставив даже прощального послания, благодаря которому маме и папе будет проще принять мой уход. Конечно, нужно что-то написать, выдумать, соврать, но я решаю, что соврать им все равно что оскорбить их своим бегством еще сильнее.
И вот я стою в коридоре с сумкой наперевес, осматривая родную квартиру, где каждый квадратный метр полон воспоминаний, жду, что сейчас произойдет что-то, что переломит во мне мысль убежать из дома, от людей, от моего будущего.
Но этого не происходит. Чудес не бывает.
Выхожу из квартиры, запираю замок и вешаю ключ на дверную ручку. Спускаюсь на первый этаж, выхожу из подъезда. Все. Не желаемая свобода, вынужденная самостоятельность.
Проношусь через весь город, отбирая велосипед у какого-то сопляка, лишь бы вырваться за пределы этой огромной бетонной коробки под названием Северодвинск, лишь бы не дать живущей во мне сущности убить еще кого-то.
По трассе доезжаю до ближайшего леса, бросаю велосипед, углубляюсь в лес. Шагая по укрытым хвойной тенью леску, спохватываюсь, проверяю сумку на предмет украденных из дома газет. Это будет топливо для моего первого костра. Прохожу лес насквозь, иду на запад по полям, снова углубляюсь в лес, и бреду через поле, стараясь держаться подальше от трасс и поселений.
К темноте выбиваюсь из сил, останавливаюсь в подлеске и располагаюсь на ночь. Быстро ставлю палатку, вскрываю банку с консервами, оставляя половину на утро: режим экономии начался. Измотанный многокилометровым переходом организм отключается быстро.
Не буду утомлять вас подробностями о том, как я бродяжничал, побирался и воровал, подчистую обирая запертые дачи. Скажу лишь, что пережить зиму было труднее всего. В некоторых дачах пришлось жить, разводя костер из той скудной мебели, которая на ней была и части которой вообще удавалось поджечь. Дачные подвалы почти всегда пустовали, а редкие банки соленьев я растягивал на несколько дней. Собственно, жить на чужих дачах я стал, когда ночевать в лесу стало совсем невыносимо.
Ближе к весне я отощал килограмм на десять, если не больше, а чувство голода если и не стало привычным, то слегка поутихло: организм адаптировался к условиям постоянного недоедания.
Позже удалось украсть удочку из какого-то полупустого рыбацкого лагеря (с геолокацией у меня на тот момент уже были проблемы, ведь для определения себя в пространстве нужно было включать телефон, а зарядить его было негде). Итогом моей двухчасовой ловли стали две крошечные рыбешки, которые были немедленно зажарены и съедены.
На фоне зимы весну я пережил относительно легко, правда, пришлось уходить из обжитой дачи, ведь хозяева могли приехать в любой момент. Едва растаял снег, я вернулся в лес. Первое время было голодно, но с приходом тепла в лесу стали появляться ягоды и грибы. Они-то и стали источником нескольких отравлений моего желудка.
Лето пролетело быстро. Время вообще летит быстро, когда ты занят заботой собственного выживания. Я понял, что еще одна зима в лесу или на чужой даче добьет меня окончательно, и я, сдавшись, отдамся на милость своему проклятию, и вернусь домой, к сытой жизни и долгим объяснениям, почему я ушел. Нужно было что-то делать. Мне были необходимы кров над головой и пища.
В придорожной кафешке покупаю кофе, заряжаю телефон от розетки рядом со столиком. Тут же покупаю новую сим-карту, чтобы родители не дозвонились, не рвали лишний раз душу мне и себе. Прокручиваю сайты, ищу работу. Она должна быть максимально автономной, что в моем случае означает максимальную удаленность от людей. За окном кафе какая-то «Хонда» врезается в столб. Слышны крики о помощи женщины-пассажира. Я пытаюсь унять головную боль.
Выхожу из кафе. Плетусь в свою палатку, лежу в ней, не отрываясь от телефона. Скоро он разрядится, и мне снова придется идти в кафе, заряжать его – заряжать мое проклятие чьей-то смертью.
Ничего подходящего. Ни один сайт не может выдать мне вакансию, которая подразумевает хотя бы частичную изоляцию от людей.
В отчаянии я выхожу из палатки, выключаю телефон, иду на край леска, сам не зная, зачем. Лесная стена упирается в кирпичную стену какого-то старого кладбища. Меня осеняет. Я включаю телефон, забиваю в поисковике: «работа сторожем вакансия». После долгого перебора вакансий и звонков я нахожу ту, где я устраиваю работодателя. Я нахожу свое спасение.
Кладбище, на котором мне приходится работать, находится под Архангельском. Выясняется, что сегодня пятница, так что мы договариваемся с некой Еленой Сергеевной встретиться в понедельник.
И в назначенный день пораньше я прибываю в Архангельск на своих двоих. Смотрю на своего двойника в витрине первого же магазина. Щетина на лице отросла до неприличия, волосы лезут на лоб, висят перед глазами, как скрещенные молнии. Чтобы увидеть под нестрижеными ногтями грязь, мне отражение уже не нужно.
Захожу в первую попавшуюся парикмахерскую, позволяю вернуть себе человеческий облик. Голова снова гудит, перед глазами все плывет. И снова кому-то неподалеку не повезло оказаться рядом со мной. Прошу у парикмахерши ножницы и под ее недовольные возгласы отстригаю свои ногти. Расплачиваюсь последними деньгами. Мысленно хвалю себя за то, что перед выходом в Архангельск помылся в озере, рядом с которым я разбил палатку.
А дальше я сочинил историю про Университет, про желание быть самостоятельным и независимым, ведь моей правде никто никогда не поверит. Я вынужден врать, чтобы быть одиноким. Я заложник своего проклятия.
04
Похороны заканчиваются. Траурная процессия выезжает за ворота кладбища, останавливается. Братки вылезают из машин и дробятся на группы. За воротами некрополя они ведут себя чуть наглее, чем внутри. Для себя я объясняю это тем, что они не хотят побеспокоить своим галдежом покой мертвых, либо проявить неуважение к своему усопшему приятелю.
Иду вслед за выехавшими автомобилями. Собственно, мне нужно закрыть ворота, и моя миссия на сегодня выполнена, но я поневоле прислушиваюсь к разговору двоих скорбящих, что трутся отдельно от остальных и ближе всего ко мне.
– Знать бы, какая тварь эта сделала, – говорит первый из них, плотный и массивный.