Руки больше не тянутся, не раздаются голоса с именами, и отец Валентин говорит негромко:
– Не все хотят рассказывать о себе, Женя. Это немного личное, знаете ли. Но каждый из сидящих перед вами обладает каким-то даром. У кого-то это возможность лечить обморожения и только обморожения. Кто-то способен разглядеть жертв домашнего насилия, но именно жертв. А вот, Сергей, к примеру, способен видеть людей, которые умрут насильственно. Теперь расскажите вы о себе.
Прокашливаюсь сухо, как туберкулезный. Говорю:
– Вокруг меня…
Голос трескается, кашляю еще. Люди в церкви ждут без раздражения или нетерпения на лицах.
– Вокруг меня гибнут люди. Это происходит с разными интервалами и, как правило, в виде несчастного случая, но исход всегда фатальный. Это появилось во мне года два назад. Я добровольно ушел из дома и устроился работать сторожем на Жаровихинское кладбище. Я уехал бы на Северный полюс, устроился бы работать на самый глухой маяк в России, что угодно, лишь бы люди не страдали из-за того, что я рядом… Чтобы пострадало как можно меньше людей. Кладбище было почти единственным подходящим вариантом. До этого год был бездомным.
Мысленно спохватываюсь, что перед этой встречей нужно было обсудить с батюшкой один момент. Нужно было попросить его, чтобы он не говорил сидящим передом мной, что сегодняшний ночной самолет упал из-за меня. Я в этом не виноват, но мне бы не хотелось, чтобы эти люди знали такую деталь.
И потом, в конце концов, не все из пришедших спешили поделиться со мной своими секретами. Это дает мне моральное право не рассказывать о некоторых событиях, связанных со моим проклятием. И еще, меня оправдывает тот факт, что я не знал, зачем священник приведет меня сюда. Я не мог угадать, что я здесь узнаю.
– Бывало и хуже, – разбавляет тишину чей-то голос из дальнего, невидимого, ряда. – Я, например, когда нервничаю, делаю то же самое, что и ты парень, но осознанно. Не могу удержаться. Тоже проклятие, если хочешь так называть. Мне даже пальцем человека трогать не приходится. Если бы не это место… Впрочем, не обо мне сейчас.
Священник поворачивается ко мне.
– А я, Женя, единственный, кто видит все это. Мой дар уметь разглядеть их проклятия. Перед тобой люди, уставшие от несправедливости и пороков этого мира. Уставшие от зла. Я привел их сюда. Всех до единого. Я ищу их по всей стране. Езжу, приглядываюсь, знакомлюсь, убеждаю и доказываю. Здесь все, кого я находил. Есть те, кто отказался, но разговор сейчас не о них. Это место, ты же почувствовал, переполнено светлой энергией. В стенах этого монастыря наши способности засыпают. Да, Виктор по-прежнему может назвать дату смерти некоторых людей, а Иван не отказывается от обета молчания на всякий случай. Я не знаю, почему какие-то дары работают, а какие-то слепнут здесь. Но я уверен, что это место избрано Богом. Я не нахожу другого оправдания, кроме как божественного вмешательства в жизнь земную. Он создал это место для таких, как вы, молодой человек. Я всю свою жизнь веровал и когда я пришел сюда, почувствовал это место, я не мог не верить, что здесь живет часть сущности божественной.
Поэтому отец Валентин и был уверен, что я позвоню, когда давал мне свою визитку. Он был почти убежден в моем приходе.
– И вы хотите, чтобы я…
– Присоединились к нам, Женя. Очиститесь от своего проклятия. Сейчас ваша жизнь, ваша энергия направлены на бегство. Но вечно убегать невозможно. Я же предлагаю направить себя на службу Богу. Ведь это он дал вам жизнь, значит, будет правильно отдать хотя бы часть своей жизни служению Ему.
Какие простые и правильные слова.
В самом же деле, может быть такое, что мне было послано испытание, а мой приход в этот монастырь означает конец этого испытания?
– Батюшка, я думаю, вы не ждете от меня ответа прямо сейчас… Но мне прямо сейчас хочется согласиться с вашим предложением.
Сидевшие на лавках люди, негромко переговариваясь, встают и идут к выходу. Их миссия здесь выполнена. Они сделали для меня одну услугу, придя сюда, а сейчас делают еще одну, оставляя нас с отцом Валентином наедине.
– Женя, я уже однажды сказал вам, что не стоит давать обещаний, которые вы не хотите выполнять. Вы прислушались ко мне. Теперь же я даю вам еще один совет. Даже если вы готовы к принятию решения, не спешите. Дело не в сомнениях, и не в том, что сюда нужно приехать без оных. Вам нужно время осознать важность этого шага. Как говорят в народе, переспите со своими мыслями.
Мы тоже выходим из потихоньку пустеющей церкви. Я не знаю, где отец Валентин расстанется со мной, но как-то так получается, что и я, и он идем на выход из монастыря. Туда, где я оставил свой автомобиль. Мне приятно думать, что священник решил проводить меня. Думается мне, не каждый удостаивается такой чести.
– Батюшка, а в вашем монастыре найдется место женщине? Это девушка, я познакомился с ней на том же кладбище. Она такая же, как мы. Она умеет… Впрочем, вы увидите сами.
– Я вижу лишь наличие дара, а вот сам дар, что он дает, для меня тайна, – священник пожимает плечами под пальто. – Люди, которые пришли по моей просьбе, с которыми мы общались, не все послушники. Например, Иван, который видит дату смерти человека, работает на монастырском хозяйстве. И вам, и вашей спутнице, можно найти место. Бухгалтерия, мастерская, много чего. Люди неохотно идут работать сюда, поэтому все делаем своими силами. Кто она?
Я хочу ответить, что она кто-то средний между сторожевой овчаркой, реинкарнацией матери Терезы и ученицей Сальвадора Дали. Но у меня во рту достаточно зубов, чтобы они сдержали язык, не дав мне ляпнуть такую глупость при батюшке.
– Как вы понимаете, она еще не знает о вас. О всех вас. Так что мне не хочется рассказывать о ней за ее спиной. Не поймите меня неправильно, просто у нее довольно многогранный характер. Ее реакцию предугадать довольно сложно.
На этом отец Валентин прощается со мной, я сажусь в машину и прогреваю двигатель.
Очень много событий за неполные сутки.
Дорога до кладбища выдается без происшествий, и едва я открываю ворота кладбища, чтобы прогнать через них автомобиль, вижу Аню.
11
Она стоит у сторожки.
– И давно ты тут?
Перед отъездом я, конечно, закрыл сторожку. Попадать внутрь ее также варварски, как на территорию кладбища, Аня не стала.
– Да уже час, – от холода она пританцовывает на месте.
– Ну, разбила бы стекло… Ладно. Сейчас машину загоню…
На лице Ани что-то, напоминающее раздражение.
– Жень, ты все-таки тормоз! Ключ от сторожки мне дай, и делай со своей машиной что хочешь.
Загоняю машину в «ракушку», иду к сторожке. Аня мучается с замком.
– Два раза против часовой.
– Спасибо! А я, дура, думала, нужно просто ключ в замок вставить, и дверь откроется.
– Дай.
Кряц. Кряц.
Открываю сторожку. Аня с Ларой тут же меняются местами: девушка внутрь, а такса наружу.
– Прикинь, телефон дома забыла. Хотела сразу к тебе, но пришлось возвращаться. Так бы пораньше приехала.
И все. Даже не спросила, залезал ли я в ее аппарат или нет.
– А ты куда смотался-то? – спрашивает она.
То же самое я хочу спросить у нее.
– Проходи на кухню, расскажу.
Мы проходим. Аня сразу ставит чайник.
– В Северодвинске я был, в монастыре. Только не удивляйся.
Она и не удивляется. Сидит и спокойно ждет продолжения.
– Про авиакатастрофу слышала? Самолет упал.
– Конечно.
– Я ночью проснулся с головной болью. Залез в интернет. Выяснилось, что самолет зачем-то делал крюк и пролетел надо мной. Он упал явно из-за меня. Семь десяткой человек с небольшим. И одновременно с этим прочитал новость о смерти своего отца. Два инфаркта он выдержал, третий фатальным оказался. Понял, что скоро себе отчет перестану отдавать. Попсиховал немного.
– И что?
– Сюда батюшка очень хороший приезжает, отец Валентин. Отпевает иногда. Он приглашал к себе в монастырь. Визитку дал. Я понял, что позвонить могу только ему. Он разрешил приехать.
– Суть? – просит Аня.
– Мы не одиноки. Понимаешь? Там, в монастыре, около тридцати человек, похожих на нас. С разными дарами. Этот священник собирает их чуть ли не по всем уголкам России, таких людей. Они живут в этом монастыре. И там ни дары их, ни проклятия почти никак не проявляют себя! Там такое место… Такая атмосфера. Как рядом с тобой: я уверен, что никто возле меня не умрет. Внутри хорошо и тихо. Этот священник, он действует на меня также, как ты: умиротворяет живущую во мне инфекцию.
– Значит, нас не двое таких?
Аня слегка удивлена.
– Они сидели передо мной в церковке монастыря, рассказывали мне свои истории. И я верил им. Даже мысли не было не поверить. Тридцать человек в очередной раз исповедовались, не стараясь извлечь из этого выгоду, не стараясь вымолить что-то. Переживали свои старые страхи и ошибки. Не уговаривали, а просто рассказывали. Один из них умеет умерщвлять словом; он дал обет молчания. Еще один способен лечить наложением рук. Еще один сказал, что видит дату смерти человека. Отец Валентин видит дары, чувствует. Это уже его дар.
Аня снимает чайник с плиты, разливает пар по чашкам, достает остатки колбасы и хлеб. Режет ровно.
– Кто же мы такие, Женя?
Жму плечами:
– Мы те, благодаря кому существуют мистические истории, сказки про колдунов и целителей. Вернее, сказки и страшилки, которые так любят по всему миру, родились благодаря нам. Наверное, мы дети Божьи. Или отпрыски дьявола. Не знаю. Среди нас еще не нашлось того, кто ответит на этот вопрос. Или не найдется.
Возможно, мы родились на тысячу лет раньше нужного или просто проскочили свой срок лет на двести-четыреста. Есть шанс, что мы вырождающиеся потомки тех, кто давно ушел.
Как ответить ей?
Орудуя ножом, Аня рассуждает:
– Лет пятнадцать назад в Австралии нашли около сотни деревьев, которые якобы пережили юрский период. Наследие от динозавров. Их назвали «воллемией благородной». Не звучит же это менее реально, чем иридиевая аномалия в Италии или Бермудский треугольник в Атлантике. Значит, и аномальные люди иногда должны рождаться. Может, на нас по-особенному действует магнитное поле Земли, или еще какое-то поле, о котором никому неизвестно. Или пока неизвестно.
Она протягивает мне бутерброды и чай.
– Тем более, я же говорила, я твою ложь сразу чувствую. Ты не врешь.
– Спасибо. За бутерброды.
– И что ты собираешься делать? Переехать в монастырь и стать послушником?
Мотаю головой с куском бутера во рту:
– Нет. Предлагаю переехать нам вместе. И только не говори, что это мужской монастырь. Должность тебе там найдется. Бухгалтером, поваром… Бли-ин, время! Потом допью, хорошо? Нужно кладбище открывать и листву смести.
Ставлю горячую кружку на подоконник, выхожу в прихожую.
Аня идет за мной, оставив за спиной стук своей кружки о тот же подоконник.
– Поваром! Скажешь тоже! Баланду послушникам варить! Я с тобой иду. Подожди, обуюсь.
– Да! Варить еду жителям этого монастыря. А почему нет? И для тебя кто-то выращивает хлеб и пасет шиплидок на пастбищах.
Открываю дверь, выхожу обратно в утро. Кажется, сегодня солнце вообще не вскарабкалось на небосклон, не стало следить за своими владениями, и свет на небе каким-то образом исходит от самих облаков.
Беру метлу и начинаю мести от ворот. Аня догоняет меня, обнимает себя, вид насупленный.
Ее требовательное молчание заставляет меня продолжать:
– Ну почему бы нет? А лучше заключенных охранять еще лет двадцать? У меня за два с небольшим года уже нервы не выдерживают, а ты сколько протянешь? Сама же сказала, что в двадцать пять на сорок лет себя чувствуешь. И потом, если не понравится, уйдешь. Тебя там круглыми сутками никто держать не собирается.
– Но не в монастырь же! Добровольно себя запереть там. Вот именно, что мне двадцать пять всего! – она заводится. – Нет, вы посмотрите на него! Свалился мне, как кирпич на голову и предлагает бросить все и пойти к монахам.
– Чем тебе монахи не угодили?
– А я не хочу.
– Я, блин, тоже много чего не хочу. Но что мне остается? Сторожем на кладбище? Дорожку вот эту мести каждый день? По лесам шариться и сырые грибы жрать?!
Я вспоминаю не самый приятный случай из своей жизни за последний год:
– Это весной было. От голода вышел на трассу. Ехал какой-то трактор. Я руку поднял. Трактор остановился. Тракторист спросил, куда подбросить. А я ему морду набил и наличку отнял. Чтобы прокормиться. Потом две ночи в палатке уснуть не мог, переживал. Продукты, которые на отобранные деньги купил, внутрь не лезли.
Аня молчит и смотрит на подметанный асфальт.
Продолжаю:
– А тебе что? Вечно, идя по улицам, в землю смотреть, лишь бы людей насквозь не видеть? Что ты потеряешь? И потом, солнце мое! Ты забыла, что мы друг друга не в клубе склеили, нализавшись мартини?
– Парень, пьющий мартини – это пошло, – отбивает она.
Зло чешу метлой дорожку, затем бросаю это занятие:
– Сегодня ночью мне гребаный самолет чуть на голову не упал! Понимаешь?! Мне чего здесь сидеть и ждать? Пока из-за кого-нибудь землетрясение начнется, и меня вместе с ним под землей похоронит? И ты не подумала, что скоро Елена, моя начальница, найдет мне сменщиков, и наша вольная жизнь закончится? А даже если не найдет, рано или поздно приедет и застукает тебя. Или закончится мое якобы обучение в Универе, и что я ей тогда рассказывать буду?! Что мне делать, Аня? Что мне, блин, делать?!
Я почти кричу на нее, и в мокром расцветающем утре этот крик особенно громкий, будто мы где-то в Индонезии, а вокруг нас ливневый лес.
Аня медленно стягивает перчатку со своей руки, и трескает меня ладонью по лицу. Я мог перехватить ее руку. Я мог увернуться. Но я дал ударить себя с ясной сознательностью мазохиста. Ей полегчает сразу, а моя щека пройдет чуть позже. Никто не в минусе.
Она говорит негромко:
– Голос на меня не повышай. Хочешь в свой монастырь – не держу. Только я не готова туда мотаться к тебе три раза в неделю с кастрюлькой остывающих пельменей.
То есть, ей на меня плевать? Сутки назад она раскрылась передо мной, сидела и рассказывала про свою жизнь в квартире, похожую на кадр из диафильма, а теперь отпускает. Она сама взяла с меня слово, обещание, что не брошу ее. Теперь сама же отталкивает.
Одну щеку стягивает холодом, другая жаром опухает. Продолжаю мести, удаляясь к концу кладбища. Отлично третье свидание началось.
Оборачиваюсь через минуту. Она стоит на могиле Филимонова. Злорадствует?
Продолжаю мести.
Лара сидит на своей излюбленной могиле Богачевой. Землю не роет, но смотрит на меня.
– Классная у тебя такса, – Анины шаги слышатся сзади. Затем она подходит к собаке, присаживается и мягко мнет ей морду. Лара терпит. – Вместе ночью на луну воете?
Нормальная у меня такса: в меру глупая, в меру наглая.
– Она от этой могилы отцепиться не может. Все разрыть ее пытается. Именно эту.
– Могилка странная, – Аня встает, разглядывает косой крест. – Ни даты, ни фото. Только инициалы.
Облегченно опускаю метлу.
Это еще не странно. Существуют целые безымянные кладбища: на местных могилах не то что имен усопших, даже надгробий нормальных нет. Так что этой женщине, кем бы она ни была, сравнительно повезло.
– Вообще немного дико это осознавать, а? Вот живешь, строишь планы, а потом тебя хоронят, и никто помянуть не приходит. То есть, память о тебе со временем тускнеет, и будто не существовало тебя никогда. Такое чувство, чтобы тебя помнили, надо создать водородную бомбу или, на худой конец, быть Эриком Торвальдсенном и открыть Гренландию.
– Торвальдсенн, – говорит Аня, – разыскивался за убийство, поэтому и бежал, куда глаза глядят. Так что история запомнила его не как открывателя, а изначально преступником. Ты извини за такую вспышку. Я не хотела тебя по лицу.
Умеет она это, без перехода и подготовки, как пластырь оторвать: раз – и уже про что-то другое. Она настолько непосредственна, что при каждой нашей встрече мне кажется, что я общаюсь с новым человеком.
– Проехали. Не злюсь. Пойдем греться.
Мы возвращаемся в сторожку. По пути болтаем. Аня скучать не дает:
– А ты боксом раньше не занимался?
– Нет. А почему спрашиваешь?
– Ну, когда я тебя по морде хлопнула, ты даже не моргнул. Боксеров учат не моргать во время боя, чтобы не отвлекаться. Молодец.
– Спасибо.
Следующую фразу Аню говорит в мой адрес безо всякого восхищения или ободрения:
– А ты сильный.
Знаете, таким тоном, этакой температурой голоса, с которой говорят банальное «Дождь начинается».
– Я сильный? Мертвецов не смеши.
– Сильный. Иметь богатого папку, жить на полную катушку, но свалить из дома, чтобы рядом с тобой люди не гибли… Почему ты это сделал?
Потому что картошка в воде тонет.
– Ну-у…
В такой ситуации свои мысли нужно вслух выталкивать. Пока они не остыли, пока есть свидетель этих самых слов. Чтобы потом себе незаметно врать не начать.
– Представь, у тебя заболевание какое-то. Допустим, смертельное заболевание. Такое, что заражает всех людей, с кем ты контактировала. Грипп какой-нибудь, или если бы «свинка» мутировала до фатального состояния и начала передаваться по воздуху. Ты бы сделаешь в таком случае? Я сделал так, чтобы люди не умирали.
– А если они заслуживают смерти? – Аня контратакует в ту же секунду, как я замолкаю.
– Ань, да это не важно! Заслуживают они, не заслуживают. Не хочу я судить кого-то! Пусть Бог их судит. Пусть жизнь их судит. А я не хочу. Я не должен. Я не палач!
– Бог, значит? – Аня щелкает языком. – А со мной Бог правильно поступил? Лишив меня всего? Лишив нормальной жизни?
– А кто тебе сказал, что в твоей жизненной неудаче Бог виноват? Почему все решают, если с ними происходит несчастье, что Бог виноват? Может, они не заслужили, а? Может быть, нужно перестать все на Него валить, и уже жизнь принять? Посмотри на себя! Ты всю жизнь одиночкой была. И тебя это закалило. Да черт возьми, может быть, это испытание было. И если так, ты его прошла. Молодая, красивая, начитанная.
Аня. Не останавливаясь, поворачивает голову в мою сторону, и говорит:
– Все-таки, ты сильный. Вот мыслить так, как ты – сила воли нужна. А знаешь, почему?
– И почему?
– Потому что сильный свою силу не показывает.
Возможно, не такая уж я и картошка.
Приходят первые посетители, закрывают скорбными спинами кресты, читают молитвы по книжкам. Кому-то оставляют на могилках пачку сигарет, кому-то наливают более традиционную рюмку и накрывают ее черным хлебом. Второе зря: ветер тут иногда такой, что снесет.
– Хорошо, – говорит Аня, глядя в окно, – я подумаю над твоим предложением. Но есть два условия.
– Говори.
– Ты не дергаешь меня с этим, не агитируешь по этому поводу, не напоминаешь об этом.
– Второе?
– Если я в итоге говорю «нет», это означает «нет». Без дальнейших уговоров.
– Принято.
Подсаживаюсь к ней, обнимаю ее стянутые джинсами колени.
– Я хочу это в первую очередь для тебя, не для себя.
Насколько я вру сам себе?
– Чтобы твое проклятие не сводило тебя с ума.
Во мне говорит искренность или чувство собственничества?
В общем-то, я только что нарушил первое правило нового договора: не допекать ее монастырем.
– Расскажи мне что-нибудь, – просит она. – Во, расскажи мне, о чем ты мечтаешь! Я тебе свою мечту рассказала, теперь твоя очередь.
Не отвертишься.
Не было у меня мечты. До пробуждения проклятия я катался по этой жизни, как жирный кусок маргарина по сковороде. Затем была задача выжить.
Выдумываю мечту.
– Хочу, чтобы мы жили на огромном необитаемом острове. Бесконечном острове.
– Это как? – спрашивает Аня.
– Ну, вот говорят, вселенная бесконечно расширяется. А у нас был бы остров, который расширяется, если мы движемся вперед. Едва мы делаем шаг, небо откатывается, падает в горизонт – и мы можем продолжать путь. Бесконечно. Огромный, бесконечный остров. Круглый, но бесконечный.
Аня спрашивает:
– И что бы мы там делали?
– Во-первых, я бы построил бунгало из пальмовых веток. И мы бы занимались там любовью по три раза в день. Во-вторых, вокруг нас прыгала бы куча мартышек. Они бы кидали бананами в нас, а мы в них. И воспитывали бы их детенышей. А еще они будили бы нас своим визгом.
Меня затягивает в собственную мысль. Мне самому становится интересно то, что я рассказываю.
И я не останавливаюсь.
Я рассказываю Ане, про нашу жизнь в дремучих джунглях и на берегу океана. Про день, зовущий на приключения, на прыжки с вершины водопада. Про ночь, такую чистую и прозрачную, что Луна слепила бы. Я вслух представляю, что мы сдружимся с ядовитыми змеями так сильно, что они будут сплетаться кольцами на наших руках и шеях.
– Класс, – Аня зажмуривается мечтательно.
– Мы сидели бы на берегу этого острова. Песок под нами был бы, только потому что мы бы разрешили ему быть. Сидели бы, и задницы и щиколотки наших ног утопали бы в черно-белом песке, потому что песок был бы настолько мягким. Океан пенился бы белым шумом, как по телеку. Ночь и день были бы для нас глупой условностью. Мы вместе на бесконечно расширяющемся острове, значит, значения время суток теряет свой смысл.
И я закручиваюсь во вселенную, созданную мной только что.
– Ночь звала бы нас на безумства. Каждую ночь мы прыгали бы со все более высоких водопадов, и купались бы под ними. И мы бы не погибли, потому что были бы бессмертными. Ведь это наш остров, наш мир. Значит, мы можем щелчком пальцев прервать законы смерти и физики. Значит, мы можем быть бессмертными. Это был бы мир, где только мы диктуем реальности свои законы.
Рассказываю, как мы бы занимались любовью на песке. И еще под пальмами. В океане. И как Аня оглашала бы джунгли своим стоном, распугивая мартышек.
– Я стонаю громко? – спрашивает она.
– Да. И я хочу, чтобы ты стонала еще громче.
Она смотрит на меня по-партизански лукаво:
– А ты постарайся.
Снег летит к земле, прижимает ее собой. В этой бесконечной белой ряби особенно сильно верится в этот остров, нарисованный моей фантазией. Тропический. Теплый.
Почему я раньше не мечтал об этом? Почему мне пришлось потерять сытую и спокойную жизнь, чтобы мечтать о подобном?
– Нам нужно шестьсот миллионов долларов, – говорит Аня.
Перхаю чаем через нос.
– Зачем?!
– Чтобы купить такой остров. У Ларри Эллисона остров за такую сумму. На Гавайях. В Тихом океане. Остров, конечно, не бесконечный, но большой. Для двух людей уж точно. И мартышки там должны быть. Вооруженные бананами!
Шестьсот миллионов долларов ни из какого банка не украсть – насколько я знаю, ни в каком банке не хранится единовременно такая бешенная сумма.
Аня говорит:
– Короче, нам нужно примерно тридцать семь миллиардов рублей, чтобы купить такой остров.
Упираюсь носом в ее колено.
– Так что твоя мечта отменяется, – говорит она. – А я хочу хаусбот в Средиземном море.
По-моему, этот хаусбот также недостижим, как покупка острова личного острова.
Иногда для человека важна не мечта, не важно исполнение мечты. Иногда для него важно именно мечтать. Аня сейчас именно мечтает о несбыточном. Вполне возможно, что она живет этой мечтой.
Явно живет ей.
– Аннет, я понимаю, несвоевременный вопрос, но у меня просто язык зудит. Где ты пропадала? Где ты была? Просыпаюсь, а тебя нет.
– Дела были, – говорит она.
– Это не ответ.
Она смотрит на меня снисходительно:
– Думаешь, изменяю тебе?
Я дышу, дышу, затем собираюсь с мыслями и убеждаю ее на правду:
– Слушай! Будь ты обычным человеком, я бы, может, ничего не спросил. Но нас такая страшная и непонятная сила вместе свела. При таких условиях! Да хоть изменяй ты мне, я этого не боюсь. Я правду хочу. Ты же понимала, что, когда я проснусь утром без тебя, я спрошу это. И потом, вот сама подумай. Ты людей насквозь видишь. Все их грешки, нечистоту. И тебя это давит. Я просыпаюсь в кровати, где должна лежать ты, а тебя нет. Что я должен думать? Что ты сорвалась и пошла с крыши бросилась? Или что в ближайший притон пошла? Нас же свела не встреча в аквапарке, а нечто, необъяснимое никакой логикой. И в конце же концов, я, что, правды не достоин?!
Она хмурится. Высчитывает что-то у себя в голове, кивает и мотает головой своим неизвестным выводам. Выносит итог:
– Я скажу, но не сейчас. И не дергай меня по этому поводу. Я скажу, когда сочту нужным. Когда будет подходящий момент. Я не буду динамить с ответом, но дождись.
Мне хочется сказать ей, что вот сейчас, после рассказа о монастыре, самый лучший момент открыться мне до конца, но мы договорились до табу на эту тему.
Стук в дверь сторожки.
Отрываюсь от Ани, наутюживаю на своем лице скорбно-спокойное выражение, прохожу в коридор и открываю. На пороге стоит мужчина за сорок. Куртка, не скрывающая животик, из-под которой вылезает воротник пиджака. Холеная морда.
– Привет, – заявляет он. – Ты сторож?
– Угу. Да. И чего?
Он вспыхивает:
– Э, а че так дерзко?
– Дерзко и резко. Вы кто?
Видимо, он обескуражен такой встречей.
Холеный жмет меня вглубь сторожки, проталкивает вперед невидимым гравитационным полем своего живота.
– Слушай, завтра одного человека хоронить должны. Знаешь?
– Знаю. И что?
– Ну, ты проследи, чтобы все нормально было, – гудит он. – Чтобы гроб опустили ровно. Чтобы отпели. Он верующим был. Сказал, если нам хоронить его придется, чтобы по христьянским понятиям хоронили. Я бы и сам все проконтролировал, но дело горит, пики! Наша-то братва еще до похорон нахрюкается, на нее никакой надежды. А вот это тебе, если все ровно пройдет.
В его руке пятитысячная – он протягивает ее мне. Не манит ей, держа в пальцах, не требует обещпний и не ставит условий, а просто протягивает – бери.
Мне бы эта бумажка сейчас пригодилась.
Передо мной обычный хозяин жизни, которого не пережевали девяностые: наглый и самоуверенный. Не люблю таких.
Отец всегда говорил, что он строил свой бизнес честно, не заручаясь криминалом, а вот криминальная линия часто пыталась насесть на него.
Завожусь.
– Ты, видимо, не понял. Я сторож. Простой сторож. Так что хороните своего приятеля, как угодно. Я за это не отвечаю. Я только за порядок на кладбище отвечаю. Чтобы как раз вы не перепились прямо на похоронах и пальбу мне здесь не устроили.
Блатной бесится – не ожидал такой наглости.
– Слышь, паря! Ты, видимо, не понял…
– Это ты не понял! Я тебе ясно сказал: я сторож. И как покойника захоронят, мне все равно.
Меня несет. Видимо, сказалась мысль об острове, или еще что-то.
Меня достало мое проклятие! Ненавижу его!
Из-за него я работаю сторожем на кладбище!
– Ты, пацан, проблем хочешь? – разгорается блатной.
Сажусь на засиженный пуфик.
– Нет, не хочу проблем. По поводу захоронения к ритуальному агентству обращайся, не ко мне. Что у вас, нет человека, который может проследить за аккуратными похоронами?
Этот урод не выходит. Стоит, молчит, распространяя запах алкоголя.
– Ты вообще знаешь, как он умер? – спрашивает он.
– Нет. Я не следователь и не патологоанатом. Как?
– Его похитили, видимо. Мы нашли его в подвале заброшенного дома пристегнутым. Лепилы сказали, что он умер от голода.
– Кто сказал?
– Ну, как по-фраерски говорится… А! Врачи. Доктора.
Довольно редкая смерть даже в наше безумное время. Создается ощущение, что людям, которые это сделали, просто не хватило духу задушить его или еще как-то прервать жизнь пленника.
Надо как-то отделаться от этого кадра.
– В общем. Денег не нужно, но, если скорбящие начнут безобразничать, я выйду, постараюсь успокоить. Но учти, под пьяные выстрелы не полезу разнимать. Да и ребята из похоронной команды помогут, скрутят. И еще пусть учтут, что отделение полиции здесь недалеко. Другие посетители увидят дебош – вызовут легавых. И закончат они похороны товарища в местном обезьяннике.
– Ну во, другое дело, – блатной щерится ненатурально ровными зубами. – Теперь на душе спокойно.
Киваю. Вали. Вали!
Тот уже разворачивается, берется за ручку, но вдруг поворачивается обратно и спрашивает:
– Слушай, а ты чего на кладбище шустришь? В твоем возрасте либо на тюрьме по малолетству сидят, либо в клубах этих, либо на мента учатся. А вот чтобы здесь… От кого-то ныкаешься?
– Нет. Просто я из династии сторожей этого кладбища. Знаешь, есть династия врачей, фермеров, офицеров. Когда сын потомственный военный, например. А я вот потомственный сторож кладбища.
Он смотрит на меня как чукча на андронный коллайдер. А затем начинает ржать. Не смеяться, а именно ржать. Таким ухающим, чуть противным смехом, который никак не вяжется с внешним лоском и ровными зубами, а скорее, наоборот: под этот смех блатной легко представляется мне в прокуренной камере, вооружившийся сколотой кружкой с чифирем, с ржаной мордой, опухшей от ночных посиделок и жизни в целом.
– Насмешил, паря. Но молодец, язык за зубами держишь, за дело молчок!
Он, не прощаясь, уходит наконец. Я шлепаю обратно на кухню. Аня сидит спокойная, в руках кружка. Чай должен был остыть, так что уже не понятно, она греет руки от кружки, или же не дает испариться оставшемуся теплу.
– Вот отморозь, а!
– Типичный представитель этого мира. Теперь ты понимаешь, с кем мне дело иметь приходится, – Аня подсаживает за стол ко мне.
Что-то из этого диалога с блатным не укладывается у меня в голове, и я, к чести своей, быстро понимаю, что.
– Странный он. Скорбит по погибшему приятелю, но променял его похороны на какое-то дело. О том, как его похоронят, печется, а том, что не побывает на его похоронах, беспокоится во вторую очередь.
– Ты публики этой не знаешь, – она смотрит в точку перед собой, видя там то, что видят, наверное, только женщины и слепые. – Для него чужая жизнь не имеет никакого значения. Никакого. Он назвал завтрашнего покойника как-нибудь? Своим другом или приятелем? Нет. Я слышала, что не называл. У них нет друзей. Каждый из них одиночка. Обмануть своего для них так же нормально, как обмануть следователя. А такие, как ты, для них вообще фраера, фуфло. Тебя взгреть – святое дело. Еще и гордиться будет. Они врут настолько артистично, что верит каждый терий следователь. Они могут обмануть, запутать, заболтать, поклясться в чем угодно и чем угодно, лишь бы выцарапать свое. Они прирожденные дипломаты, потому что вся их жизнь – это борьба ножом и словом. Поэтому завтрашние похороны не так уж важны для них. У тебя телефон в куртке. Звонит.
Действительно, сдавленная мелодия из прихожей. Подбегаю, достаю, смотрю на дисплей.
Елена Сергеевна. Только почему не рабочему «скайпу»? И ведь не видеозвонок, обычный.
Отвечаю, куда же деваться.
– Да, Елена Сергеевна.
– Женя, здравствуйте. У вас там все хорошо?
Голос у нее, будто она заболела: придавленный и чуть надсаженный.
– Да. Тихо, как на кладбище.
Она не реагирует на шутку даже вежливым смешком.
– Жень, знаете, я приболела. В поликлинике сказали, подцепила грипп. Несложно догадаться, откуда. В моем кабинете в день столько народа бывает. Занес кто-то.
– Ну, периодически такое неизбежно, Елена Сергеевна.