Времена оттепели прошли

Сережа Соловьев

С.А.С. Сергей Александрович Соловьев. Он родился в 1944 году. Часто я думаю: неужели в самом деле нам уже за семьдесят? Но зеркало неумолимо свидетельствует, что так оно и есть.

Сережа Соловьев. Сколько же мы с ним знакомы?

Когда мне было лет тринадцать, я состоял на так называемом актерском учете киностудии «Ленфильм». Время от времени меня вызывали на пробы, но никогда не утверждали. Как-то раз меня пригласили на фильм «Бронзовая птица». Я пришел – а там такие же мальчишки, как я! Лева Додин – ныне главный режиссер петербургского Театра Европы, Сережа Соловьев, Володя Шахиджанян, который теперь пишет книжки «про это», Саша Стефанович, один из будущих мужей Аллы Пугачевой. И мы основали киностудию «Юнфильм»: мы мечтали снимать настоящее полнометражное кино, причем на профессиональной аппаратуре.

Сейчас в это невозможно поверить, но в те годы на киностудии «Ленфильм» замечательный ее директор Илья Николаевич Киселев разрешил «приютить» юношескую киностудию «Юнфильм». Во главе этой киностудии стоял Сережа Соловьев, человек вовсе не материально ответственный и совершенно не совершеннолетний. Но тем не менее у нас была своя комната (даже две, по-моему). И нам давали аппаратуру, пленку, всячески способствовали творческому процессу.

Что это было за наваждение, каким образом все случилось – сейчас не объяснишь, но это было и длилось, наверное, с полгода. И существовало все благодаря энергии и убедительности Сережи Соловьева.

Теперь не вспомнить, по какой причине «Юнфильм» распался, испарился.

Наверное, нас подвел наш товарищ Вадим Кожевников. Он был очень странным молодым человеком: бродил по киностудии, заходил в какой-нибудь павильон и кричал: «Что это вы делаете? Кто так снимает?» И видимо, бедные взрослые режиссеры, «отодвинутые» нами от съемок, не выдержали – они собрались и объявили: или мы, или эти сопляки. На этом все и закончилось.

Но Сережа был уверен, что он все равно будет снимать великое кино. Помню, единственное, что меня смущало, – это его стремление к лидерству. Мы тогда бредили искусством: Блок, Рахманинов, Врубель… Вместе ходили в музеи, на выставки, на концерты, в кино. Я помню, как по многу раз мы смотрели «Даму с собачкой» Иосифа Хейфица, «Сена встречает Париж» Йориса Ивенса в нашем любимом «Пикадилли» на Невском.

А Сережа в это же время был председателем городской пионерской организации. Я не мог понять этого раздвоения. «Как же так, – сказал я ему однажды, – у нас тут Поль Элюар, а у тебя там – пионеры». – «Старик, – отмахнулся Сережа, – это все неважно, это же так…»

А еще помню: мы ехали в 10-м троллейбусе от него ко мне, держались за поручни и я сказал Сереже: «Ты знаешь, Репин – не гений». Сережа тогда очень удивился. А потом он утверждал, что я открыл ему глаза на импрессионистов.

Несколько позже Сережа познакомил меня с творчеством Всеволода Эмильевича Мейерхольда!

Можно бесконечно долго рассказывать о той нашей жизни. Блоковские места на островах и в Парголове, картины Врубеля в Русском музее и его последняя квартира на Театральной площади. А концерты Рахманинова у нас в филармонии… А Дом книги на Екатерининском канале, где в отделе поэзии знакомая всему городу продавщица Люся оставляла нам редкие поэтические сборники, которые так дорого тогда ценились… А что за люди ходили тогда по Невскому – Сергей Довлатов, Евгений Рейн, Василий Аксенов, а еще и Иосиф Бродский! Неужели все это было столько лет тому назад?!..

Нас воспитывал город, мы формировались в нем, и это действительно так. Мы с Сережей долго ходили по улицам, переулкам, проспектам. Сейчас я не очень представляю, сколько сил и энергии нужно иметь, чтобы от Невского пройти до Коломны или с Петроградской через Троицкий мост до Невского проспекта, а оттуда к Сереже на Херсонскую.

В моем седьмом альбоме, который я делал в первую очередь для себя, есть много дорогих для меня фотографий и в самом начале альбома – фотография Сережи Соловьева. Ему пятнадцать лет! Пожалуй, это самое раннее изображение из всех.

Помню, раньше все носили брюки с манжетами, а когда я вырос из них, мама манжеты просто распрямила, и оказалось, что в это время как раз стало модно носить брюки без манжет. Так я неожиданно стал модником.

Несколько раз в трамвае происходили забавные случаи. Девочки тогда брюк не носили, ходили только в платьях или в юбках. Но если катались на лыжах, то надевали шаровары. Я тоже любил кататься на лыжах в шароварах, в свитерочке и в шапочке. И иногда в трамвае ко мне обращались: «Девочка, передай, пожалуйста, деньги за билет».

На лыжах мы ездили кататься в Юкки. Когда я познакомился с Сережей Соловьевым, я был уже прекрасным лыжником и решил бороться с курением, хотел и Сережу тоже приучать к здоровому образу жизни, и мы регулярно ходили с ним на лыжах. Мы выходили в Сестрорецке на лед – и перед нами открывалась гладкая бесконечная равнина, которая на горизонте превращалась в небо. По льду залива надо было идти в сторону Кронштадта.

Кронштадт – тоже замечательный штрих. Все мое детство и юность это был закрытый город, для поездки туда надо было получать пропуск. Сейчас от Петербурга до Кронштадта уже есть дорога. А раньше зимой там круглосуточно ходил ледокол и взламывал лед, чтобы туда нельзя было подойти. Мы шли только до взломанного льда, и перед нами, как на ладони, открывался весь Кронштадт, и особенно высоченный Морской Никольский собор, не хуже Исаакия, один из самых больших так называемых неовизантийских храмов России. И мы шли с Сережей, иногда специально сбивались с дороги, не прямо на Кронштадт, а к другой точке – четыре километра туда, четыре обратно, когда вообще не было видно берегов.

Потом мы устраивали привал: снимали лыжи, доставали еду, у нас с собой был шкалик коньяка, как у героев Ремарка. Потом мы шли немножко вперед, а затем по собственной лыжне возвращались обратно. Однажды мы заблудились, вроде бы уже были почти дома, на берегу, но снова остановились, чтобы перекусить, и вдруг: «Стой! Руки вверх!» Оказалось, мы забрели в какую-то запретную зону. Слава богу, часовой сообразил, что мы обычные пацаны: «Вы что, не заметили?» – «Не заметили, мы из Кронштадта шли, видите, наши следы». Обошлось, но было смешно и немного страшно!

В субботу или воскресенье было продолжение «здорового образа жизни» – мы переодевались после лыжной прогулки и шли в Большой зал филармонии. Иногда так уставали, что просто засыпали в зале. Но все равно было здорово, особенно если играли Рахманинова. У нас была совершенно замечательная жизнь. Я помню это все и с радостью вспоминаю. Мы с Сережей часто ходили в филармонию. Билеты тогда стоили 60 копеек на самый верх, на хоры. Сережа жил в благополучной семье, но ходил со мной за 60 копеек.

Спустя многие годы Сережа оказался в своем родном городе, и вот мы сидим в директорской ложе, и с нами Таня Друбич, его тогдашняя жена. Я говорю: «А помнишь, как мы ходили на хоры за шестьдесят копеек?» Сережа отвечает: «Когда же это было?» Когда я назвал год, Таня воскликнула: «Ой, а меня тогда вообще не было на свете!»

Лев Додин

Лев – настоящее имя для главного режиссера театра. Лев находится во главе прайда, в данном случае – во главе большого и разного коллектива: актеров, художников, помощников, рабочих сцены и многих-многих.

Наше знакомство состоялось, когда нам было четырнадцать лет. И во главе, как я уже говорил, стоял Сережа Соловьев со своими мечтами о великом кинематографе. Лева Додин уже тогда был погружен в дело театра. Он, как и я, родился в эвакуации, в Новокузнецке. Как и я, в 1945 году вернулся в город на Неве. Он был одноклассником Сергея и какое-то время тоже примыкал к нашему «кинематографическому кружку». Но в конце концов театр взял верх, и Лева всего себя посвятил работе в ТЮТе (в Театре юношеского творчества при дворце пионеров), где счастливо состоялся.

Потом был ТЮЗ у Зиновия Корогодского, где мы снова встретились, а уже в 1984 году Лева возглавил Малый драматический театр, тогда еще областной. Я шучу, что за эти годы проделан путь от областного театра до театра всей Европы!

Какую-то часть этого пути я проделал вместе с театром, работая в штате фотографом.

Это было счастливое время, я еще застал наши поездки в автобусе по области, сельские клубы и дома художественной самодеятельности, где театр должен был сеять «культурное и вечное», а позже был с театром на гастролях в той же Европе и не только. Я много и с удовольствием снимал театр, актеров и, конечно, Леву Додина. У меня сложился большой архив именно по МДТ, я надеюсь, что в будущем найду ему достойное применение, а пока в каждом моем альбоме непременно есть кто-нибудь из Малого драматического театра Европы.

А началось когда-то все так: театр рухнул, нет, не коллектив, а само здание при реконструкции. Это было ужасающее зрелище, я это зафиксировал и в дальнейшем стал снимать не только руины, но и созидание и создание театра, становление труппы, формирование актерских судеб и ролей. Конечно, во главе всего стоял Лев Додин с его колоритной внешностью, статусом беспрекословного лидера и моего давнего знакомого, чуть ли не с юности (страшно сказать).

У меня много его портретов разных лет, но лично мне особенно нравятся его съемки вместе с Таней Шестаковой. Они необыкновенно смотрятся вместе не только на сцене, но и в повседневной жизни. В этом есть какая-то особенная драматургия, если так можно сказать про их повседневную жизнь, но у них она не повседневная, не будничная, не обывательская.

Но показать читателям я хотел бы портрет самого Льва, тех лет, когда его бороду черную тронула серебряная седина. И Лева стал совсем библейским пророком – ну, может не пророком, но точно кем-то библейским!

Надгробие Врубеля

Я жил на Невском, Сережа Соловьев – на Херсонской. Когда я с ним подружился, у нас было три кумира, три надмирные величины. Это – Блок, Рахманинов и Врубель (много позже Сережа включил туда еще и Мейерхольда). В нашем с ним союзе я отвечал за изобразительную часть. Естественно, это Эрмитаж, Русский музей и в нем – Михаил Врубель. Я не помню, в каком году я увлекся Врубелем, этим уникальным художником, наверное, единственным великим художником из группы «Мир искусства». Там были сильные ребята, но они все-таки какие-то декоративные, сиюминутные, а Врубель был просто гениальным художником. Мне было безумно приятно, когда через много лет я узнал, что на выставке, которую проводил Дягилев и где были представлены работы «Мира искусства», Пабло Пикассо часами простаивал в зале Врубеля. Хотя потрясающими художниками были и Бакст, и Кустодиев, и Сомов. Но такой мощи, такого величия, такой энергии, как у Врубеля, и такой судьбы, конечно, не было ни у кого из них.

У меня были все альбомы и все книги о Врубеле, которые к тому времени вышли, начиная с докатастрофических времен, но меня это не удовлетворяло. И я записался в залы детской и юношеской публичной библиотеки, там был зал, где можно было заказывать периодику и, естественно, только в зале просматривать ее, а я сам хотел докопаться до оценки врубелевских работ его современниками, при его жизни. То есть я хотел почувствовать нерв того времени, что писали и что говорили о нем.

И я все это копировал, выписывал, и среди прочего я нашел некрологи на кончину Врубеля 1910 года. И что самое потрясающее – фотографию его надгробия. И мы с Сережей решили разыскать это надгробие, которое находилось на петербургском Новодевичьем кладбище, которое тогда уже было заброшено, но его еще не успели срыть, хотя до войны принималось такое решение – срыть это кладбище, перенести значимых людей, например, в Александро-Невскую лавру или на Волковское кладбище. А роскошный огромный кусок зелени кладбища, недалеко от Обводного канала, на Московском проспекте, задумали застроить чем-то ужасно необходимым. А на кладбище были потрясающие храмы, когда-то принадлежавшие Новодевичьему монастырю. Но началась война. А после войны, видимо, сил на кладбище не хватило, его оставили потихоньку загибаться. И само кладбище стало как слепок, как образ архитектурного Петербурга, разваливающегося, ветшающего, загибающегося заживо. А когда-то это кладбище было самым дорогим в Петербурге. Когда оно было действующим, там стояли великолепные надгробия, некрополи – то в стиле готики, то в византийском стиле. И я знал, что там должно находиться и надгробие Врубеля. Не знал только, где конкретно. А так как кладбище было закрыто, то не было никаких ориентиров, никаких документов.

И мы с Сережей пошли – кажется, зимой – искать могилу Врубеля. Потом выяснилось, что могила Врубеля находится в самом дальнем конце кладбища, так как его похоронили за счет Академии художеств и участок находился на дальней линии – надо было экономить «художественную копейку». Но мы все-таки нашли это надгробие. Причем здесь были захоронены и Врубель, и его жена Надежда Забела-Врубель.

Могила была в совершенно жутком состоянии. Мы нашли ее в тысяча девятьсот семьдесят каком-то году. Там было множество чудных кленов, а клен расползается совершенно потрясающе, попадает во все расщелинки надгробий, раздвигает даже камни, и все превращается в осколки.

Надгробие Врубеля выполнил какой-то замечательный архитектор, к сожалению, не удалось разыскать его имени, и сделал он это надгробие в идеальных пропорциях, там были кубические объемы разного уровня. Но самое потрясающее – это четыре столбика по краям, как врубелевские кристаллы. Они были сделаны из черного полированного гранита. Все было замечательно задумано. Но все эти края теперь были вдребезги разбиты – так же, как и плиты. Думаю, что все это произошло без участия человека, это природа постаралась за многие десятилетия – снег, вода, лед, клены. В общем, все было в совершенно жутком состоянии. На плите было написано только «Врубель» и дата смерти, а на обратной стороне – «Надежда Забела-Врубель».

После нашей находки прошло много-много лет, потому что тогда мы были студентами и у нас не было денег. Но я приходил на эту могилу почти каждый год, все очищал, старался, чтобы надгробие не зарастало дальше. Естественно, с этими кленами мне было справиться не под силу.

И наконец кладбище начали возрождать, причем в какой-то степени благодаря каким-то депутатам и криминальным типам, воздвигающим надгробия из полированного гранита величиной с дом, но самое главное, что под это дело появился директор кладбища, появились рабочие.

И тогда я сказал Сереже: «Давай попробуем сложиться, сброситься и все-таки привести надгробие в нормальное состояние». Я узнал порядок цен и понял, что это нам не по карману. Но тем не менее зернышко было брошено. А потом спустя еще какое-то время появился замечательный человек Миша Рудяк, бизнесмен из списка «Форбс», который замечательно помогал мне делать альбомы. И как-то раз, в 2004 году, я попросил у него денег, чтобы восстановить надгробие Врубеля. А он просто сказал: «Узнай, какая сумма нужна». Я пошел к рабочим и все узнал. Пришел к Мише, передал ему. Он ответил: «Для Врубеля – не проблема, все сделаем». Он пригласил меня к себе – куда-то на Рублевское шоссе, где он снимал дачу.

И вот мы идем в какую-то комнату, и он достает из тумбочки конверт уже с приготовленной суммой. Я, счастливый, приезжаю на Московский проспект, на кладбище, и говорю рабочим, вот здесь сбито, здесь срежьте, там поправьте, хотя будет нарушена пропорция высоты. Они – да, хорошо. Через некоторое время приезжаю, вижу – они сделали все наоборот. Я, конечно, расстроился, но говорю, извините, мы не поняли друг друга. И уезжаю. А они увидели, что я расстроен, и через какое-то время звонят – приезжай, мы переделали. Они очень умело вышли из положения. Они сделали заново эти четыре кристалла. И мало того, не взяли за переделку ни копейки, поставили черный гранит за счет кладбища. Хотя сумма, которую они от нас получили, была по тем временам немаленькая. И сделали они все замечательно.

Но как только я стал восстанавливать надгробие, сразу появились какие-то знатоки и стали говорить, что на кладбище было все по-другому, например, вот здесь стоял демон. Я говорю, что фотографию 1910 года видел и не смог ее переснять только потому, что это было в библиотеке.

Мало того, они организовали конкурс на лучшее надгробие Врубеля, в том числе там были варианты с портретом самого Врубеля, скульптура Врубеля и что-то там еще. В общем, я отбивался как мог. Хотя люди мне помогали. Я, например, договорился с рабочими, и они спилили по периметру все проросшие клены, правда, за каждый клен брали по сто «зеленых». Хорошо, что тогда не требовалось разрешения Академии художеств, хотя на меня могли подать в суд за самоуправство. А Академии художеств уже давно было на все наплевать. Я в свое время еще пытался отреставрировать надгробие Александра Васильевича Головина, потрясающего художника, чей занавес в Мариинке сверкает до сих пор, ходил и к Валерию Гергиеву, и к Валерию Фокину, но никто так и не заинтересовался.

А рядом с надгробием Врубеля на кладбище была могила поэта Константина Фофанова, тоже в жутком состоянии, но ее сейчас как-то подправили, чтобы хоть не заваливалась. Сейчас, слава Богу, кладбищу, видимо, выделяются какие-то деньги и там наконец восстанавливаются даже дорожки.

А когда мы работали над могилой Врубеля, это никого не интересовало, так как она была на отшибе, а ближе к началу располагались свежие захоронения больших начальников. Теперь там у них появился колумбарий, где можно заранее купить себе место.

И что прекрасно, восстанавливаются прежние захоронения. Например, появилось надгробие с надписью «Действительный тайный советник». Видимо, потомки пятого или седьмого поколения, выжившие в этой мясорубке, помнят своих предков и восстанавливают их могилы. Есть уже восстановленное надгробие адмирала царского флота такого-то. А начиналось все с надгробия Врубеля…