– Что-что? – громогласно на всю гавань дивизиона отзовётся Пётр, лишь только заслышав вопрос Старикова. – Какое ещё заводское общежитие?.. Да кто этот бред тебе поведал?
Петя Скрипка, в отличие от неторопливого основательного Володьки Прокофьева очень суетлив, энергичен, напорист и, увы, очень шумный и… бесцеремонный. И какая может быть субординация? – он же здесь, в дивизионе, самый опытный, бывалый – служит больше десяти лет, оставшись когда-то на сверхсрочную службу. Последние пять лет мичман – бессменный выборный секретарь комсомольской организации, пока возраст позволяет, а попутно ещё и её, а значит и всего дивизиона, нештатный завхоз. Всё, буквально всё вокруг него кипит, движется, изменяется, правда, далеко не всё доходит до логического конца, до победной, так сказать, точки. Но это и не важно: «Достижение – ничто, движение – всё!..» – частенько сам себе повторяет комсорг и потому, если что-то пошло не так, не туда, как он считает, он быстро теряет к этому интерес, переключившись на что-то иное более перспективное.
– Это ж надо такое придумать? – размахивая руками, шумно продолжит бушевать он.
Эту особенность «боцмана-комсорга» Стариков уже хорошо изучил – так часто бывает у всех холериков – первая реакция всегда бурная, но, обычно, ничего не значащая, а потому нужно действовать с понятным для него «нахрапом», чтоб увлечь его открывающими перспективами нового действия, новыми справедливыми свершениями.
– Меня, товарищ мичман, к вам с комсомольским наказом направил комсорг Бригады! – также громко, как и Скрипка, на всю стенку пирса с нажимом на одухотворяющее старо-комсомольское слово «наказ» давит в ответ лейтенант.
– Володька, что ли? Прокофьев? – на полуслове осекается Пётр. – Вот добрая душа, – обескуражено тянет, с интересом уставившись на молодого офицера. – Ну-у, если сам политотдел Бригады, да ещё с наказом, тогда… другое дело. Вы же у нас, товарищ лейтенант, как я понимаю, новый командир «Антилопы»?
– Так точно, – без тени издёвки, серьезно рапортует Феликс.
– Ну, и от-лич-но, – незаметно перейдя на «вы», с некоторым беспокойством в голосе тянет боцман-комсорг. – А вы, товарищ лейтенант, давно с Прокофьевым знакомы?
– Давно, – не смущаясь, врет Стариков, лишь в прошлую субботу познакомившийся с ним во время культпохода экипажа корабля в Базовый матросский клуб, и, заметив внимательный взгляд Пети, для убедительности добавляет, – очень давно, товарищ мичман.
– Ну что ж, тогда слушайте и вникайте, – привычно с неуёмной энергией включается в работу Скрипка. – Общага эта вовсе даже и не заводская, Володька не в курсах, она принадлежит тылу Базы, просто временно «подвешена» на баланс завода. За нашей Бригадой в ней числится десять комнат. Распределяют их теоретически на жилищно-бытовой комиссии, где Володька числится секретарем, но по факту всё решает не она, а лично комендант, назначенный начальником тыла. Кто к нему вовремя и правильно «подкатит», тому он «зеленую улицу» и сделает и в Базе и в Бригаде, а уж после оформляются всякие там заявки, протоколы, решения. Ясно?
– Так точно! – коротко и с воодушевлением выдыхает Феликс, ничего-то в итоге из сказанного не поняв, но, догадавшись, что всё это только прелюдия, для него пока ровным счётом ничего не значащая.
Здесь главное молчать и слушать, молчать и слушать, не мешая умудренному житейскими передрягами человеку добраться до самого главного, до сути, что ли, чутко уловив в ней то, что требуется лично от тебя, не показавшись при этом в глазах бывалого, как говорится, не «в теме». А то, глядишь, и птица удачи улетит прочь, помчавшись по волнам житейских обстоятельств, лишь помахав на прощание своим всё испепеляющим крылышком.
– Молодец, – распаляется Петя, – а теперь вникай дальше: два дня назад из Бригады с базового тральщика в соседнюю базу перевели штурмана.
– Та-ак, – многозначительно тянет лейтенант.
– А за ним числится комната в нашем общежитии, которую он в связи с переводом обязан сдать.
– И что?
– Как что? – взрывается Пётр. – Сдать, говорю, обязан!
– По-нял, – снова многозначительно давит Стариков.
– Ну, вот, сдать-то он должен, да не захочет этого делать, кто ж просто так добровольно от жилья отказывается, станет тянуть, да скрываться, пока кто-нибудь от него этого не потребует.
– Да-а, де-ла! – разочаровано выдыхает ничего не смыслящий в хитроумных сплетениях «подковёрной возни» лейтенант, но, почувствовав, что во всем сказанном комсоргом есть что-то очень важное, какая-то недосказанная им деталь, уверенно добавляет. – Всё ясно, товарищ мичман, будем действовать немедленно, говорите, что требуется от меня прямо сейчас.
– Что… требуется… прямо… сейчас? – словно взвешивая каждое слово, с расстановкой медленно проговаривает тот. – Ну, для начала, ваше заявление на имя коменданта и… – хитро прищурив левый глаз, тихо добавляет, – две банки по «ноль пять».
– Есть, – коротко выдыхает Стариков и, не сказав ни слова, срывается с места к себе на корабль в каюту, где на всякий случай у него всегда имеется неприкосновенный запас спирта.
Заявление Феликса и «железные аргументы» для коменданта через пять минут окажутся в руках комсорга и, как говорил небезызвестный Остап Бендер: «…лед тронулся, господа присяжные заседатели, лед тронулся».
И он действительно тронулся!..
Ну, и как можно после этого сказать, что политработники на флоте не нужны, что они ничего не смыслят в военно-морском деле и ни за что не отвечают? Конечно, в любом военном подразделении всегда и за всё в ответе командир и только командир, ему тяжелее всех, не понимать это может лишь тот, кто никогда не бывал в его «шкуре». Но и он, командир, кокой бы не был правильный и замечательный, нуждается в противовесе, балансе, антиподе, что ли. Любое единоначалие, даже в небольшом коллективе искушает, губит… всех и каждого.