Пришествие двуликого

– Я так понимаю, ты его баба. Передай мужику, да и себе заруби где-нибудь, земля под вашими хибарами выкуплена, и скоро тут начнётся крутая стройка. Вам даётся пара дней, чтобы испариться и не мешать. Советую посуетиться и без выкрутасов. Шеф не любит лишних беспокойств и необоснованных проблем, так?

Нежданный гость криво ухмыльнулся и глянул на своего напарника. Тот в ответ осклабился и кивнул. Парни ещё с минуту постояли, брезгливо осматривая помещение. Перекинулись словами на непонятном жаргоне и, резко развернувшись, удалились, оставив приторный запах дезодоранта, с резким привкусом прогорклого мужского пота.

Акулина, широко открыв глаза, так и осталась немой в кухонном проёме, а Серафим не столько понял, сколько ощутил, что надвигается беда. Ева всхлипнула под его рукой.

Вечером, когда вернулись мужики, горячо обсуждали новость. Вспомнили, что в посёлке давно происходили странные вещи: весь район обгородили основательным забором из металлического жестяного шифера, появилась мощная строительная техника, многие дачники суетливо бегали, что-то увозили, о чём-то спорили.

Бывшие друзья-алкоголики, когда притон у Алтарёвых закрылся, разбежались по другим злачным местам, а с остальными дачниками они так и не сдружились. Вот и пропустили момент надвигающейся угрозы.

– Это же произвол! – возмущался Павлик. – Земля ведь законно принадлежит нам?

– Конечно, законно, – ответила за мужа Акулина, демонстрируя семье бумаги на дачную землю. – Надо идти в исполком, заявить в милицию.

Григорий хмурился, кряхтел. Сомневался он в возможности отстоять дом и землю.

– Похоже, тут замешаны серьёзные люди. Нам с ними тягаться бесполезно. Никто и ничто не поможет.

– Куда же мы пойдём, папа? – сморкаясь, воскликнула Ева. – Надвигается осень.

– Вот именно, – поддержала мачеха. – Надо бороться. Пусть хотя бы скомпенсируют нашу дачу.

– Вот насчёт компенсации ты правильно надумала, – приободрился глава семьи. – За это и будем бороться. Они не обеднеют, а нам подмога будет.

На том и порешили. На следующий день Акулина опять не вышла на работу, а отправилась в поход по государственным инстанциям. Проходила да вечера и вернулась уставшая, но удовлетворённая.

Ветер гонял по ухабистым дорожкам жёлтые листья. Находил дождь, и отовсюду веяло сыростью и унынием. Тем не менее, все были обрадованы итогами хождений поворотливой мачехи. Перестав пить, она обретала былую уверенность и напористость.

– Дудки им! – скрутила Акулина кукиш в сторону двери. – В юридическом отделе горисполкома мне сказали, что фирма, скупившая наш участок, должна скомпенсировать потерю по рыночной стоимости. А земля у нас, оказывается, дорогая, так как в черте города. И будут здесь строить отель на пять звёздочек. Вы понимаете, что это значит? – радостно блестели глаза у женщины.

– Ну, слава Богу… – выдохнул облегчённо Григорий. – Авось прорвёмся.

Все повеселели и с восторгом смотрели на мачеху. Сейчас она казалась волшебницей. Вот только Серафим был задумчив и серьёзен. Его не покидала необъяснимая тревога.

Прошли отведенных два дня…

Вокруг уже вовсю кипели подготовительные работы: сносились мощными бульдозерами дома, строения, фруктовые деревья; ровнялась земля под будущее строительство. Мусор вывозился громадными КРАЗами. Рёв моторов, гарь выхлопных газов, пыль забивали краски и звуки надвигающейся осени. Земля стонала и содрогалось от возмущения, но на её стенания никто не обращал внимания.

Решить вопрос с компенсацией никак не удавалось. Акулина даже не установила фирму – нового владельца посёлка. В исполкоме на неё смотрели как на ненормальную и просили прийти в следующий раз, поскольку земельный отдел завален более срочной работой! Разговоры с оставшимися обитателями посёлка, как правило, заканчивались проклятиями в адрес властей и новых богачей и никаких результатов не давали. Люди были разобщены, каждый спасался по-своему.

Ночь усталой тенью опустилась на то, что оставалось от строений и садов. Семья спала тревожным сном…

Сначала в нос ударил резкий запах бензина, а потом обдало жаром и стало трудно дышать. Серафим открыл глаза – комната наполнялась дымом, а за окном бушевало, гудело пламя! В доме уже слышались крики, плач и проклятия. Мальчик попытался встать, но что-то тяжёлое навалилось на него, подмяло под себя, и он потерял сознание…

Глава 2. Начало поисков

Асмодей очнулся оттого, что его трясли. Оказалось, он лежит на полу, а Кирилл пытается привести его в сознание.

– Роман Витальевич! Что с вами? – плачущим голосом вопрошал парень, дёргая наставника за пиджак.

Он выглядел напуганным и растерянным. Роман с трудом поднял тяжёлую голову, сел, а потом, кривясь от ноющей тяжести в груди, с помощью Кирилла встал на ноги. Оглянулся… За окном было темно, а в открытую форточку тянуло сыростью. Кровать Дарьи была пуста, как и детская кроватка. В сердце снова кольнуло, но уже слабее.

– Ты не видел Дарью?

Голос прозвучал в тишине гулко и показался не своим, чужим.

– Нет никого… Только Афанасий Никитович.

– Да… я помню.

Они с Кириллом обошли дом, убедились в его пустоте. Открытое окно в одной из комнат привлекло внимание. Он выглянул во двор и с тревогой подумал: “Неужели Дарья сбежала с младенцем? Надо её срочно разыскать! Впрочем, это же касается и Олега с акушеркой Зинаидой”. Эта мысль подстегнула и показалась единственно реальной из всех, что давили душу и сердце. Роман даже воспрянул духом и дальше действовал энергичнее.

Вдвоем они погрузили тело профессора в “Москвич” и поехали в город. Больница, морг, жена и дочь Афанасия Никитовича – всё это промелькнуло для Амодея как бесконечный кошмарный сон! Вера, узнав о скоропостижной смерти мужа, смертельно побледнела, обхватила голову руками и безутешно зарыдала:

– Я знала, что добром не кончится. Мне все эти тайны не понравились с самого начала! – гневно бросала слова в сторону Асмодея бедная женщина, гладя головку оцепеневшей дочери.

Роман стоял, виновато опустив глаза, и думал о том, как быстрее установить – что же произошло? Больше всего его угнетала причина смерти профессора: поражение током! Как у Антония. Но ведь всё происходило на глазах у Романа. Откуда взялось высокое напряжение? Может где-то в оборудовании пробило? И человек нечаянно дотронулся? Мысли, предположения, сомнения.

Когда всё немного улеглось, взялся за поиски. Акушерка Зинаида и ассистент Олег исчезли. Оба оказались одинокими, без родственников. На их прежних местах работы только пожимали плечами: люди уволены давно и об их дальнейшей судьбе не наслышаны. Поскольку Зинаиду рекомендовал Олег, сомнений быть не могло: они были в сговоре и, очевидно, выкрали второго младенца. А, может, его и не было вовсе? Может это фантазии профессора, находящегося в шаге от смерти? Но тогда почему двое ассистентов пропали бесследно, как будто их и не существовало?

Так же растворилась в небытие и Дарья. В деревне не появлялась, никто её давно не видел. Роман обошёл всё жилое, расположенное у леса, опросил многих. Мелькнуло что-то, когда обходил дачный посёлок, ближайший к лесу, но то была семья неблагополучная – отъявленные пропойцы. Так пояснила пожилая женщина, приехавшая на дачу в выходной день.

– Туда можете и не ходить, – безнадёжно кивнула она в сторону кривой калитки, из-за которой выглядывала крыша с пропавшим шифером. – Там одни пьянки и гулянки. Они и себя не помнят, не то что кого-то. Детей нарожали, а ладу дать некому! Да и кто к этим пьянчужкам заглянёт.

Справлялся в больницах, домах малютки, даже в морге поинтересовался. Просматривал газеты: а вдруг мелькнёт что-нибудь о женщине с ребёнком.

Наконец устал то поисков и почувствовал себя опустошённым.

К этому времени накопилось немало дел, связанных с деятельностью “Воскрешенцев”: офис был завален факсами, телеграммами. А он, отец Юлиан, в данный момент был неспособен руководить разветвлённой многочисленной организацией. Мечта, которая казалась близка к воплощению, ускользнула как иллюзия, как утренний летний туман после дождя. Начинать всё сначала не было сил ни моральных, ни физических – боли в сердце не проходили. В подсознании буром крутился вопрос: случайность или неумолимое провидение, что родившиеся клоны исчезли? Может, взялся он за такое, что есть табу, назначенное свыше? Смерти Антония и Афанасия Никитовича загадочны, не случайны, и, вероятно, не последние? Вот и он чувствует себя не важно.

Тяжёлые раздумья прервал стук в дверь. Пришёл Кирилл сообщить, что из города по срочному делу прибыла секретарь Нина Семёновна.

– Где она?

– За дверью.

– Зови.

В кабинет вошла слегка полноватая женщина средних лет с приятным, умным лицом. Роман усадил её за стол и приготовился внимательно слушать.

– Вас, отец Юлиан, давно и настойчиво хочет видеть некий чудаковатый старец. Я, зная вашу занятость и соблюдая наказ ни чем посторонним не отвлекать, долго отсылала его. Но сегодня дед убедил меня…

– Убедил? Чем?

– Об этом он расскажет сам. Заранее прошу прощения за самодеятельность, но мне показалось…

– То есть старик тут. Занимательно… Давай его сюда.

Нина Семёновна степенно поднялась и направилась к двери. Вскоре в помещение вошёл старец вида странствующего богомольца. На нём болтался заношенный брезентовый плащ с капюшоном, в руках котомка и кривая палка. Но, главное, лицо – обрамлённое пышной седой бородой и отмеченное пронзительными как стрелы, строгими глазами.

– Бог в помощь, сердечный, – поклонился старик крестясь.

– И вам, незнакомец, божью милость. Прошу усаживаться.

Дед, не торопясь, основательно уселся на стул, положил котомку с палкой у ног, ещё раз перекрестился и начал:

– Прозывают меня Иона-странник. В молодости был священником, потом постригся в монахи. Долго искал в послушании и молитвах свою правду, да не получилось. Бросил келью монастырскую и ушёл в отшельники, в степь. И тут душа не нашла покоя. После чего стал странствовать по свету, с людьми разными общаться, да к жизни нашей пристальнее приглядываться. Много походил, много повидал, состарился. Вот и помирать вскорости…

Асмодей слушал деда и пока не мог понять, к чему он клонит.

– С разными верами столкнулся: христианскими, мусульманскими, сатанинскими и иными… – продолжал Иона. – И про твоё учение наслышан.

Роман даже встрепенулся: интересно стало, что этот старец думает о его творении.

– Называется оно у тебя броско – Воскрешение. Поначалу я думал, что воскрешать ты собираешься нечто духовное, ушедшее в века, может даже языческое. Но подумал как-то, не души ли ты хочешь вернуть давно умершие? А?

Старик хитро сощурился и пристально глянул на Романа как отца Юлиана, основателя и руководителя некоей веры. Тот пожал плечами и не стал отвечать. Дед удовлетворённо кивнул, важно погладил бороду и продолжил:

– Похоже так. Значит, попал я в точку. Не стал бы я к тебе набиваться, ежели б не сон и старость моя: завтра помру.

Роман вскинул глаза и с недоверием поджал губы.

– Помру, помру… А во сне явился мне сам Христос! Да-да! – среагировал на изумление слушателя рассказчик. – Предстал он во всём белом, с лицом строгим, даже сердитым. Говорит мне Спаситель, что, мол, много выпало испытаний на твою долю, грешен ты, непокорством своим и упрямством. Через сорок дней после сего дня помрёшь. Дабы не в ад мученический, а в рай праведнический тебе попасть, исполни на Землю волю мою. Что ж за воля, Господь наш?! Восклицаю я. – Неугодное Богу дело должно сотвориться на грешнице Земле. Некто раньше срока сатану хочет возродить в двойном обличье. Потому много горя на людей снизойдёт. Ты найди того нечестивца и упреди его в опасном святотатстве. Сказавши слова эти, вознёсся на небо Господь, а я проснулся в степи, под яблонькой цветущей. Долго ломал голову над сном вещим, многих виденных и слышанных безумцев перебрал в уме… На тебе, сердешный, остановился. Может я и прогадал в чём. Думаю, сходить ещё к одним нехристям, да только могу не успеть… Завтра сорок дён кончаются. Так угадал я аль нет? – подался Иона вперёд и вопросительно заглянул в глаза Роману.

Замялся отец Юлиан… Голову заломило от услышанного. Он невольно сопоставлял то, что говорил этот дед, пришедший казалось из глубины веков, когда многие скитались по свету в поисках своей правды, с тем, что случилось. Странная гибель людей, не менее загадочное исчезновение клонов вполне могли иметь ту сатанинскую подоплёку, о которой рассказал старец. Неужели провидение подкинуло Антонию частицы не святого человека, а порочного, связанного с самим Сатаной? Нет! Такого не может быть. Антоний был человеком надёжным, прошёл хорошую подготовку и проверку на честность и порядочность. А сообщения в прессе о ночном проникновении в собор к святым мощам? От мыслей, которые проносились ураганом, голова наполнилась жаром.

– Молчишь, переживаешь? Знать, верно всё, – выпрямился Иона с печалью в глазах. – Думай теперь, соображай, но дело своё сатанинское – брось!

– Сны… это хорошо. В одном вы правы: подумать есть над чем.

– Вот и ладненько, – посветлел старик, взял свою котомку, опёрся на палку и поднялся. – Пойду я. Теперь и помирать легче будет… ежели не обманешь. Тогда уж точно – гореть мне в аду. Ты уж не подведи, сердечный. – Просил Иона, откланиваясь на прощанье.

Старик ушёл, а Роман долго сидел в оцепенении. Перед тем как уехать, заглядывала Нина Семёновна. Оставила какие-то бумаги, консультировалась… Он механически что-то подписывал, отвечал, советовал и размышлял…

Роман задумавшись шёл по знакомой лесной тропе. Лес как всегда успокаивал, направлял мысли в нужное русло. Всё больше приходил к выводу, что поиск клонов должен стать для него главной целью дальнейшей жизни! Все благие намерения, которые вынашивал до сих пор, меркнут на фоне того, что может произойти, если пророческий сон старца Ионы оправдается в русле воскрешения двуликого сатаны.

Как же найти клонов?… Очевидно, нужно начать с того, что собраться с мыслями и успокоиться, приготовиться к долгому ожиданию. Когда ребёнок-клон подрастёт, он себя проявит обязательно. Поиск предвидится серьёзным, требующим соответствующего отношения, поскольку джина, выпущенного из бутылки, нужно обязательно найти!

От принятого решения Роман почувствовал лёгкость. В голове прояснялось, мысли выстроились в логический, целенаправленный ряд. Поднял глаза вверх: за кронами сосен виднелась манящая небесная лазурь. От её глубинной, несокрушимой вечности на душе стало умиротворённее. Он облегчённо вздохнул, повёл плечами, будто стряхивая с себя груз нахлынувших забот, и заторопился в дом.

Глава 3. На пороге.

Серафим стоял возле окна коридора чётвёртого, последнего, этажа учебного здания детского дома, и задумчиво смотрел на прилегающую к забору дорогу. По ней сновали люди, иногда проскакивали автомобили, а на обочине зеленели нежными листочками акации и кусты сирени. В этом здании он проучился последние десять лет. Впереди ожидались выпускные экзамены, а затем новая, самостоятельная жизнь! Всё это, как и поющая, утопающая в цветах, весна, вселяло новые надежды, отгоняло смутные тревоги.

В свои юношеские годы Серафим выглядел ещё более сутулым, чем в детстве. Левое плечо заметно возвышалось над правым, а левая нога словно укоротилась со временем, отчего он сильно хромал. Вот и сейчас, парень стоял практически на одной, правой, ноге. Такое расслабленное состояние позволял себе, когда оставался один. Его лицо отличалось внимательным, ушедшим в себя взглядом светлых глаз, нос был подчёркнуто прямым, слегка заострённым на конце. В поджатых губах затаилась решительность и воля. Ещё выделялись руки – от их тонких пальцев веяло музыкальностью, или некоей гипнотической силой, а может… нежностью.

На пороге нового этапа своей жизни, Серафим Алтарёв невольно перелистывал страницы прожитых лет…

Командир взвода, пожарник с солидным “горелым” стажем, долго удивлялся, как смог выжить в огне этот неказистый мальчонка.

– Родился ты парень в рубашке, – говорил он Серафиму, когда его уже вытащили из-под обвалившегося потолка дома и положили на носилки. – Если б не этот глиняный потолок, сгорел бы ты родимый, как и остальные… Впрочем, – поправил каску пожарник, – остаётся поражаться, как не задохнулся от дыма? Короче, везучий ты, хлопче.

С такими напутствиями мальчика отправили в больницу, а оттуда, после лечения, в детский дом, так как вся семья Алтарёвых погибла. О причинах пожара специальное следствие не проводили, списали несчастье на замыкание в проводке.

Жизнь в детском доме для неординарного мальчика сложилась не просто. С малых лет Серафим выделялся из массы воспитанников не только сутулостью и хромотой, но и своим не всегда объяснимым поведением. Первое время он особенно тяжело переживал смерть Евы. Девочка была для него больше, чем сестра. В какой-то степени она заменяла мать. Именно последнее особенно мучило детское сердце. Произошедшая трагедия сделала его замкнутым, неоправданно молчаливым, что усложняло отношения с ребятами и взрослыми. Ему и кличку дали Горбыль, в которую вложили всё: и физический изъян, и отчуждённость от остальных – одним словом, горбатый бобыль.

Первые годы его часто били. Новичков, тем более скромных и непонятных, в таких местах не жалуют. В детских домах у воспитанников складывается свой особый мир, в который не всегда проникают учителя и воспитатели. В этом мире действуют свои законы и правила, которые не принято нарушать. Если кто-то пытался фискалить, жаловаться и, не дай бог, самому директору, то в лучшем случае становился изгоем, с которым никто не “водился”, а в худшем – обижали ещё больше.

Горбыль отличался тем, что стойко переносил издевательства и более того… жалел своих мучителей. Одним из первых, с кем пришлось столкнуться новичку, был Витька Последыш, закоренелый второгодник, “атаман” спальной палаты, в которой вмещались мальчики из двух классов.

Когда вечером перед сном, после ухода дежурного воспитателя, дети оставались одни, власть переходила в руки “атамана”. Витька любил показать своё превосходство над меньшими. При этом он проявлял разнообразие и даже изобретательность. В этот раз ему захотелось поиграть в живую пепельницу. На эту роль выбрал Горбыля и как новичка, и как молчуна. У открытого окна собрал “особо приближённых” и устроил коллективное курение. Горбыля заставил стоять рядом с повёрнутыми вверх, прижатыми друг к другу ладошками. В них сбрасывали пепел и окурки.

– Учись терпеть и правильно держать ладони, – с наглой ухмылкой говорил атаман, пуская в лицо “пепельницы” кольца дыма. – Авось, пригодится. Например, побираться возле церкви. Это дело не простое! – под всеобщий хохот вещал Витька. – Горбись посильнее и морду делай кислее.

Серафим стоял и, казалось, был погружён в свои мысли, поскольку никак не реагировал ни на слова мучителя, ни на само издевательство. Витьку такая реакция начинала злить, и он старался ощутимее припалить окурком ладонь мальчика. Тот только сжимал губы. Когда же запахло палёной кожей, Серафим блеснул взглядом и вдруг сказал:

– Ты не мне делаешь больно.

– А кому же? – закашлялся дымом атаман, округлив глаза.

– Себе…

– Мне?… Ах ты пиявка горбатая! Счас ты у меня заплачешь! Пацаны! “Тёмную” ему!

Вот в устроительстве “тёмных” любили поучаствовать все. Малышня проворно оставила свои кровати и бросилась к несчастному Серафиму. На него набросили первое попавшееся под руку одеяло, взгромоздились всей кучей и стали бить и топтать.

Прекратили экзекуцию, когда от усердия вспотели и утомились. Дети расслабленно расселись вокруг своей жертвы и вопросительно уставились на Последыша. Из-под одеяла не доносилось ни звука… Витька выбросил в окно сигарету, сплюнул туда же, солидно напыжился и сказал:

– Что пялитесь? Снимайте одеяло.

Горбыль неподвижно лежал ничком. Его перевернули на спину и поразились – на них смотрели спокойные глаза, в которых не было ни капли боли или страха. Пока дети, как и их предводитель, изумлённо молчали, Серафим поднялся и похромал к двери.

– Заложит, гад, – высказался кто-то.

– По местам, шпана сопливая! – прозвучала команда и дети, как стайка воробьёв, кинулись в свои кровати.

Серафим зашёл в туалетную комнату, умылся и вернулся в спальню. Его сопровождали настороженными взглядами. Даже атаман откровенно зевал и, на удивление, молчал – обычно он давал какое-нибудь напутствие после “тёмных”: то ли ещё угрожал, то ли хвалил за выносливость.

Прошло несколько дней… Витёк Последыш заболел непонятной болезнью: по рукам пошли красные мелкие пятна. Они чесались и гноились. Мальчика поместили в детдомовский изолятор. Болезнь не проходила, и его уже собирались отправить в кожный диспансер, когда вечером зашёл Серафим. Атаман внутренне напрягся. После той “тёмной”, он испытывал непонятный страх перед этим ущербным.

Серафим задержался в проёме двери, бегло осмотрел комнату и сказал больному с откровенной печалью в голосе:

– Тебе сейчас больно, потому что ты проявил несправедливость. Но я прощаю… Когда меня топтали, больше всего было жаль тебя. Болезнь говорит о том, что ты раскаялся. Теперь пойдёшь на поправку.

Серафим резко развернулся на правой ноге и, глубоко хромая, удалился. Вскоре Витёк выписался абсолютно здоровым. Он отказался он своей “атаманской должности”, бросил курить и упросил директора перевести его в другой детский дом, что и было исполнено, ко всеобщему удивлению, довольно быстро. После этого случая Горбыля стали побаиваться и сторониться ещё больше.

Неоднозначным было и отношение учителей детского учреждения. Учился он неровно, хотя способности имел несомненные. Предметы ему нравились своеобразно, какой-то системы не просматривалось. Был безразличен к математике, но с удовольствием читал физику, именно читал, как хорошую книгу. Причём понимал и запоминал легко и без усилий, так как обладал прекрасной памятью. Зачитывался литературой и историей, но был равнодушен к географии и биологии. Казалось, Серафим жил своей жизнью, в которую никого не пускал. Изучал только то, что нравилось. Соответственно и оценки были прямо противоположные: двойки соседствовали с пятёрками. Попытки понять странного воспитанника, подействовать на него, ни у учителей, ни у директора ни к чему не приводили. Даже возили на обследование к психологу. Тот констатировал полное психическое здоровье мальчика, особо отмечал его повышенную самостоятельность и независимость мышления.

Директор разводил руками:

– Мог ведь быть круглым отличником. И для школы хорошо, и для него самого.

– Не расстраивайтесь, – обнадёживал психолог, – продолжайте работать с ребёнком. С возрастом он сам определится и ещё прославит ваш детский дом. Способности у него явно присутствуют.

С тем и уехали.

Так шли годы…

К Горбылю привыкли. Со временем у него появились и близкие товарищи: школьный сторож Евсеевич, ветеран войны, бывший десантник и Людмила Ивановна, учительница пения, молодая, очень красивая женщина. У неё было множество поклонников, даже в самой школе, но она не спешила связывать себя.

Да, вот такие разные, не из среды учеников, оказались у Серафима друзья. Началось эта дружба своеобразно в седьмом классе, ранней осенью, вечером…

Серафим, погружённый в себя, в одиночестве прогуливался по аллее школьного сада. До отбоя оставалось время, и он обдумывал прочитанную книгу, рассказывающую о концентрационных фашистских лагерях. Его настолько тронула судьба главного героя, перенёсшего все муки плена, что он никак не мог избавиться от гнетущего ощущения этой трагедии. Вдруг услышал чей-то голос. Пригляделся: на скамейке под абрикосовым деревом сидел, понурив голову, Евсеевич и разговаривал сам с собой.

– Дружище ты мой дорогой! – горестно говорил старик. – Мы с тобой сколько пережили, смерть обманывали, а ты так… подкачал. Эх ты!

Сторож вытер глаза, достал их внутреннего кармана маленькую бутылку и приложил к губам. Глотнул несколько раз, вытер рот, крякнул и продолжил горевать о некоем друге Петьке.

Серафим почувствовал жалость к старому вояке и подошёл к нему.

– У Вас случилось несчастье? – проникновенно спросил он и присел рядом на скамейку.

– Да. Убили моего боевого товарища, – почему-то не удивившись вопросу паренька, которого не знал, разве что видел иногда среди остальных детей, печально ответил старик. – И кто порешил – бандюги какие-то! Молокососы! Развелось их – хуже фашистов.

Евсеевич засопел носом, высморкался и вытер глаза кулаком. Снова потянулся за бутылкой.

Упоминание о фашистах как огнём прожгло голову Серафима. В глазах потемнело, пошли разноцветные круги, а затем тело накрыла необыкновенная лёгкость. Пространство словно раскололось, и он увидел, что стоит на плацу! Подрагивающие шеренги изнурённых, в полосатой одежде людей на фоне бараков, колючего забора и вышек с охранниками не оставляли сомнений – это концлагерь.

Перед пленными прохаживался холёный, в безупречной форме и глянцевых сапогах, гитлеровский офицер с кожаной плетью. Он подошёл к высокому, с землистым, скуластым лицом мужчине, ткнул ему в грудь плетью и лающим голосом приказал сделать два шага вперёд.

– Этот хам, – обратился офицер к застывшим в напряжении пленным, – не хочет работать на Великую Германию и подбивает к бунту! За это он будет наказан.

Гитлеровец вытащил пистолет и изготовился стрелять своей жертве прямо в сердце.

– Стойте! – срывающимся голосом, но довольно звонко, крикнул Серафим. – Убить человека легко…

– Это ещё что такое? – повернулся, не опуская пистолет, офицер.

– Убивать всегда легче, чем понимать, – продолжал Серафим и смело, почти не хромая, шёл навстречу опешившему фашисту. – Не забывайте, что всех вас за неправедный суд над беззащитными людьми накажут не только физически, но и муками более тяжкими – внутренними. А, главное, печать насилия и несправедливости пиявкой вопьётся в ваших потомков и будет терзать их, не давать жить спокойно и достойно. Сделает из них – мучеников!… Подумайте об этом карающем будущем.

К Серафиму уже бежали солдаты, а офицер свирепо искривившись стал разряжать в смельчака пистолет. Но! Произошло чудо! Пули огибали парня и попадали в гитлеровцев. Вот уже упал один солдат, второй, потом и бесноватый офицер. Военнопленные распластались на земле, стараясь укрыться от стреляющих с вышек охранников. Затем над лагерем проскочила молния, и загорелось всё: бараки, вышки, крематорий и другие строения. Серафим стоял перед павшими ниц людьми и, освещённый заревом, переполнялся чувством победы над этим адом, вместилищем жестокости и надругательства над самой сутью человеческой. Он не замечал, что его тело обвивала белая мантия, а над головой мерцало сияние.

Горело так споро, что от пожарища вскоре остались только тлеющие головешки да серо-красная зола. Люди стали неуверенно подниматься с плаца и издавать возгласы удивления и осторожной радости. Одним из первых поднялся тот самый, высокий, с худым скуластым лицом, мужчина и подошёл к Серафиму.

– Лейтенант советской армии Пётр Степанов, – протянул он руку. – Наверное, сам Бог послал вас. Думал, всё мне…

Серафима уже окружила толпа живых скелетов. Он вдруг увидел, что это действительно мёртвые люди! “Как же они ещё двигаются?” – мелькнуло в голове. В глазах снова потемнело, он мотнул головой и почувствовал на своих плечах руку Евсеевича.

– Что с тобой, парень? А это?… Ты, что ли, Петя?

Евсеевич поднялся и кинулся обнимать Петра Степанова, шагнувшего из темноты.

– Друг ты мой! Жив ты, оказывается, жив!

Сторож плакал, обнимал выжившего товарища, а Серафим сидел и ощущал, как взгляд проясняется, пелена исчезает и сознание возвращается в нормальное состояние. По мере того как он приходил в себя, менялось и всё вокруг. Снова был осенний вечер и старый солдат, который топтался перед скамейкой и в недоумении крутил головой:

– Надо ж такому привидеться? Вот что делает водка с человеком, когда у него на сердце горе. Ну… выпью-ка ещё… – он снова приложился к бутылке и повернулся к Серафиму. – А тебе спасибо за сочувствие. Может твоя жалость помогла мне Петьку живым увидеть, пусть и спьяну.

Так они и подружились. Серафим иногда приходил к сторожу послушать бывальщину про войну, а тот подвыпив, общался с привидением-другом. Бывший лейтенант советской армии Петр Степанов погиб в мирное время от рук бандитов, защищая незнакомую женщину. Такие встречи происходили только в присутствии Серафима. Евсеевич это понял и никому не рассказывал, словно боялся потерять молодого ясновидца – так мысленно стал его называть.

Серафима такие перемещения в пространстве и времени настолько взволновали, что он боялся упустить это миг, это чувство необъяснимого, невероятного превращения, которое снизошло на него. Что это было? Причудливая игра мозга? Самогипноз? И почему в присутствии Евсеевича? К тому же он ловил себя на том, что уже испытывал нечто похожее тогда, при посещении церкви вместе с Евой. Девушка часто вспоминалась, но по-другому, не как раньше. Это другое Серафим пока не мог понять.

С Людмилой Ивановной подружился в восьмом классе. К тому времени Серафим заметно вытянулся и повзрослел. Несмотря на свою сутулость и хромоту, выделялся юным лицом, которое несло печать поэта или художника. Очевидно это обстоятельство, а также драматический тенор Серафима, и привлекли внимание молодого преподавателя пения.

После первого занятия они разговорились. Людмила Ивановна уже успела познакомиться с мнением старших коллег о “психологически” трудном ученике, поэтому с интересом слушала рассуждения Серафима о музыке. Разговаривая, они вышли во двор школы, а затем направились в сад.

– На меня музыка действует иногда неожиданным образом, – с воодушевлением делился паренёк, стараясь идти ровнее и в ногу с женщиной. – Особенно вот такая…

Серафим остановился и запел! Людмила Ивановна широко открыла глаза и внимательно вслушалась. Подобное она слышала впервые. Пение было без слов и напоминало что-то старинное, церковное. Она вдруг почувствовала, что растворяется в мелодии и куда-то улетает.

Невероятное происходило и с Серафимом…

На каменистой равнине отчётливо были видны следы прошедшего боя: тела погибших воинов в самых разных позах, разбросанное оружие – копья, мечи, стрелы, – отчётливый запах крови и кружащие стаи стервятников. На краю побоища неровными рядами выстроились вооружённые воины в латах и шлемах. Чуть в стороне расположились лучники. Их лица были разгорячёнными, излучающими дух победы! Перед ними колыхалась немногочисленная, беспорядочная толпа других воинов, но уже без оружия и защитных доспехов. Очевидно, это были побеждённые. Их глаза выглядели потухшими, а лица обречёнными. Среди них много было раненых в крови, с разной степенью увечья.