Ангел «Большого Порога»

ДЕЛА ТАЕЖНЫЕ

ГЛАВА 3

Пошли в березовый порог. Я люблю березовый. Без ума от зеркальной глади Березовой ямы, которая зеленым, глубоким омутом, будто застывшая, стоит выше порога.

Березовая яма, по названию речки. Большая Березовая впадает здесь.

Я не умею описать словами эту колдовскую глубину. Под застывшим зеркалом поверхности воды, кипит громадная масса изумрудной зелени, она скачет по зализанным скалам и промоинам каменного дна. На метр или больше пробивается солнечными лучами и переливается под желтыми лучами яркими сверкающими искорками. Сейчас это бы называлось «металлик» цвета морской волны, под лаком. Поверхностное натяжении падающей в порог воды служит лаком и стеклянной пленкой удерживающей волны, воронки и буруны внутри себя. Когда лодка выползает из порога на это зеркало, разгоняется, поднимает нос из белой пены, а вода по бортам становится зеленой. Это счастье – подарок за брызги в лодке и холодок под сердцем. Мне всегда казалось, что именно здесь живет осетр и стерлядь, надо только взять закидушки и забросить в эту гладь. Никогда не попробовал – некогда! Надо скорее лететь на Головань, или Голую, Пашкину или Карынсуг. Хватать торбою харюза, да скатываться бегом, пока он не подпортился на жаре. Один раз, когда нас с Натальей взял с собою Сережа Солонченко на Головань, мы остановились на маленьком песчаном пяточке, между двух нависших над зеленой водой, скал. Сергей работал тогда начальником «Ремонтно-Механического Цеха». Уверенный в себе, большой, как медведь, не торопливый, он мог позволить себе остановиться в этом березовом омуте и полюбоваться. И мы увидели, что с этого песчаного пятачка в зеленую изумрудную глубину уходит рыболовная сеть. Она вся дрожала, дергалась, ее трепали водовороты глубины и воронки скорости. Мне безумно хотелось увидеть, что поймалось в это суровое приспособление, узнать, какой богатырь смог в эту пучину опустить такой тяжелый груз, на конце сети, что сетка стояла почти перпендикулярно берегу. Но посмотреть я не мог по трем причинам: первая – это настоящая тайга, и не все из неё возвращаются. Вторая – если я сорву сетку с места, возвратить и поставить ее так же, как она стоит, я не смогу. Третья – Серега такой моралист, он лучше сам мне морду набьет, чем позволит тронуть чужую вещь в тайге. Шел уже пятый год, как мы, гидростроители, со своими тысячными комсомольскими поездами и отрядами лезли в жизнь таежных жителей-промысловиков. Среди нас были разные люди и разные национальности. Но были и те руководители, которые считали своим долгом как можно меньше вреда нанести местному населению. Хотя все отчетливо представляли, мы убьем всю эту хрупкую красоту, весь установившийся столетиями порядок и уклад жизни местного населения. Но медленно! Когда условия будут меняться вместе с населением. Сережа был из таких. А я на всю жизнь остался с этой не раскрытой тайной сети в Березовой яме.

ПОРОГ!

Мы пришли на Большой Порог. Вверху узкое, белое – порог. Мы на ширине Енисея в нижнем бьефе.

К вечеру мы с Григорием дошли до «Большого порога». Стали рядом с огромной, для тайги, железной лепешкой, вытянувшейся из глубины реки на каменистый берег. Лепешка раньше была Баржой, но неудачно нырнула в порог и произошла реинкарнация не только её души, но и тела.

Мы с радостью пошли на другой край займища, по дороге, подсыпанной мелкой галькой, как дресва, темного цвета. Успели пройти метров пятьдесят из трехсот, как навстречу вышел, с радостью, хозяин порога, дядя Саша Сухомятов. В синей шерстяной футболке с воротником, прошитым белой полосой. В серых заношенных брюках, грубо заляпанных заплатами и засохшей рыбной слизью.

Строение на берегу Енисея.

Вой «Вихря» он слышал из далека, вышел встречать. Обменявшись приветствиями, он спросил:

– Лодку поднимать будем?

– Будем! – ответил Григорий горячо.

– Ну, – ты знаешь, две водки и вещи из лодки, паряблямба, а то раз – и мимо, подошел-прокис.

Мы пошли вместе к жилому домику, на другой конец займища:

– Вот телега, – показал он, – перетаскивайтесь, не было, не стало, и скоро совсем не будет. Паряблямба!

Большой порог – место удивительное, которое я люблю так же, как Березовую яму. Это ровное займище, размерами, примерно, триста на триста, а может пятьсот на пятьсот, я не измерял. «Сложенное» из камней, размером с комнату, с пол комнаты, с четверть комнаты, и т. д. Как образовался этот порог – непонятно! То ли из сползшей грязи – каменной лавины, которая перекрыла пол Енисея, то ли сверху скалы рассыпались, и получилось займище, передавившее Енисей; допустим шириной он километр, а в пороге становится триста метров. Щели и пустоты между валунами заполнились мусором и перегноем. Получилось место достаточно ровное.

На этой дрожащей и всегда подпрыгивающей земле, жили люди. Было небольшое поселение, стояла пограничная застава, где служили еще с царских времен казаки, рекруты в погранцы. Перекрывали путь из Китая, Монголии на Хакасские земли. Люд жил, который перетаскивал баржи и пароходы, идущие в Туву, через большой порог. Здесь их лошадями, а позже – трактором, цепляли на трос, и трактор шел по берегу, пароход по воде. Перетаскивали так вверх, поднимали в порог, а выше порога была заводь, с правого берега. Отсюда уже стартовали они спокойно вверх, в Туву. Со временем, за удаленностью, поселение исчезло.

Году в 1967, в чьём-то доме из трех оставшихся на займище, поселился Сашка Сухомятов, по прозвищу – паряблямба. Лет шестидесяти, в 1973 году, роста – метр шестьдесят, не очень бритый, одноглазый. С кривым лицом от следа медвежьей лапы, волосатыми рыжими руками, грудь – клином, как у обезьяны, сигареты курил ноздрей. Да! Именно так выглядел Ангел хранитель Большого порога! А вы на что рассчитывали? Сухомят поднимал лодки рыбаков и охотников, в порог. Две бутылки водки – такса, – и он поднимает лодку вверх! Редко кто решался пойти в порог самостоятельно. Все подходили к нему:

– Саша, подними лодку!

Сколько сотен, а может быть и тысяч, рыбаков, охотников и их пассажиров он спас? Кто-нибудь подсчитал? Это был последний хозяин порога.

«Поклонный крест» на Большом пороге Енисея

Логическое предположение, что стояла огромная скалища на правом (нижнем) берегу речки Казырсуг, в месте её впадения в Енисей, с правого берега Енисея. Который был тут шириной с километр, или метров девятьсот. Казырсуг – горная речка, шириной метров двадцать пять-тридцать, берущая свое начало за Танзыбеем, с Усинского колесного тракта, на Ергаках. И вот эта скалища взорвалась, вдруг или не вдруг. И ее осколки, размерами разными, полетели в сторону Енисея и легли ровненько, как по линейке, продолжением правого берега Казырсуга, метров двести пятьдесят, затем стало плавно поворачивать по течению Енисея в низ, и метров через сто пошло вниз, ровненько, метров на двести пятьдесят, триста.

Нижний край займища был короче верхнего, потому что горы правого берега тоже шагнули в русло Енисея, метров на сто. Камни легли ровной поверхностью, без нагромождений, создав курумное займище, метра на три-четыре выше уровня поверхности воды. Точнее сказать, во времена семидесятых годов двадцатого века это было так. За прошедшие века и годы щели и проемы, пустоты, между камней, затянуло мусором, заросло мхом, покрылось зарослью багульника, розового и белого болотного, рододендроном золотистым, ольхой сибирской, различными вересками. Дурманящие запахи этого высокогорного букета не отпускали все живое, ни днем, ни ночью.

Когда это непонятное событие произошло, независимо от того, сделали это Всевышние силы или предыдущие цивилизации разума, уложиться ровно по уровню, большие части скалы не могли! И малые тоже. Ясно, что сами улететь на триста, четыреста, пятьсот метров, все в одну сторону, и по линейке не могли. Так что тут должны были действовать какие-то целенаправленные силы, переместить такие глыбины, размером с комнату, это шестьдесят кубометров скалы, сто восемьдесят тонн. И сейчас такой техники нет, чтобы мы такие камни могли возить и перетаскивать по курумнику и укладывать. Скорее всего, когда произошло это событие, Енисей поднялся выше уровни этой отсыпки, взбунтовался и начал облизывать и грызть камни, ровняя грани и углы. Видимо, основание русла реки оказалось слабже, его Енисей прогрыз быстрее. Дно опустилось вниз, уровень воды опустился на четыре метра ниже займища. Но всё равно, с километра, сузиться до трехсот пятидесяти метров, – ему там тесно! Он ревет день и ночь. На этом пороге практически невозможно разговаривать спокойно. Все займище дрожит и подпрыгивает, вибрирует.

Обтесанная, обкатанная скала противоположного берега Большого порога. Высотой метров двадцать. Показывает, что когда-то давно вода обтачивала её вершину и бока.

Три дома осталось на займище: один дом в котором живет Сухомятов дядя Саша. И два дома метрах в двухстах от него, ближе к берегу. Как бы ближе к устью Казырсука.

Там один дом, Медведевых. Я познакомился с внучкой, бабушка которой жила в этом доме. Тамара Богаткина, моя ровесница, иногда бывала на Большом пороге. Ездила в свой дом, доставшийся ей по наследству. Второй дом туда приезжал такой Клоун, Паша Владимиров. Он был тоже Рыбак и охотник уровня как и Сухомятов. Был ли он хозяином второго дома, – не знаю. Но собравшись вместе с Сухомятовым, они нажирались бодрящего напитка, садились в любую посудину, какая была, начинали успокаивать свои нервы катанием вверх и вниз по Большому порогу.

«Казанка» с «булями» черпает воду кормой

Один из них, всё равно кто, садился за двигатель, а другой, всё равно кто из них, брал гармошку в руки, и один терзал гармошку, другой рулил. Ездили вверх-вниз. Могли полчаса, час кататься. Накатавшись, успокоив души, они возвращались к употреблению живительной влаги. Живительной влаги, как правило, хватало на пороге! Потому, что каждый, почти, день одна – две лодки приходили. А бывало и пять, и десять. Большинство людей отдавали две бутылки водки за то, чтобы их лодку подняли вверх. И что бы на обратном пути спустили лодку вниз. Ну а дальше они уже двигались в верховья.

Два домика на займище порога.

Наверху, дальше, были Российские деревни Усинск и Усть-Уса. И речка Ус. Там, где-то жил тувинец Мартагол, видимо, – глава рода тувинского, родственники которого гоняли скот по тайге на летние и зимние выпасы, туда – сюда. А Мартагол иногда приезжал и зимой. Раз-два за зиму попроведовать сухомята. Или приезжала другая глава, другого тэйпа, – тувинка. Кто привезёт рыбы диковинной, типа – пелядь, которая водилась в озёрах тувинских – килограммовую и больше, кто леща. Сидят, нюхают нюхательного табака, выпьют бражки или водки, отведут душу в разговорах и разъезжаются. Дальше – каждый своими путями. Она тоже гоняла скотину где-то в тайге. Когда приезжала к сухомяту в гости, на лодке, – тоже посидят, понюхают. Да, собственно, она всегда нюхала кашкару. Кашкара – это второе название рододендрона золотистого. Её листья высушивали, растирали в мелкую пыль, если простуда, насморк, вот эту пыль понюхать, начинаешь чихать. Полминуты чихаешь, потом дня три-четыре нос сухой, пересохший. В нём нет ни насморка, ни влаги, ни слизи. Нос сухой, как кирпич в печке. Эти гости были почетными гостями хозяина порога. Ну а посетители, те, которые поднялись в порог, плыли на Золотую косу или на Щёки… На Золотой, там кто-то ряжевал, кто-то маралов трубил на рёве. А на щеках били джима. Это козлобараны, которые каждое утро спускались с вершин к Енисею, пить воду. И поднимались обратно в горы. Ходили, если не тысячные, то сотенные стада. И вечером спускались, пили воду и уходили в горы. Несложно было пострелять их, только дождаться, когда спустятся. Они в Красной книге. Красно книжные животные, но вкусные! мясо темное, дикое, чистенькое. В те времена, которые описываю, я ещё не знал про джимов, не знал, что их можно там прикладом бить, не то, что стрелять. Но большинство людей, старых таежников опытных, они туда ездили. Оттуда спускались и бежали домой.

ЖИЗНЬ СТУДЕНЧЕСКАЯ

ГЛАВА 3 ЧУЖИМИ ТРОПАМИ

Стали созваниваться с командиром отряда. Тот объяснил, что на завтра приходит машина с грузом, я должен с нею выехать в бригаду, в десяти километрах от нас. Там машина переночует, загрузится, потом, выезжают на паром и едут до Большой Мурты. Поскольку праздники (не помню, какие праздники), там надо заночевать. У наших старших коллег, из мехколонны «Енисейск-Энерго», какие-то вагончики стоят в Большой Мурте. В них переночую. Утром другая машина пойдёт в Красноярск. И на ней мне ехать до Красноярска. В тот день машина не стала грузиться в соседней бригаде и прямиком пошли до Большой Мурты. В кабине было жарко! На улице тоже, было жарко. Я весь покрылся волдырями, весь чесался. На руках и ногах, в паху и на ягодицах волдыри стали вообще большими, чесались неимоверно. Я руки высовывал в окно, что бы немножко их остужало. Мысли у меня в голове крутились самые отрицательные. В Большую Мурту приехали к вечеру. День был праздничный. Водитель оставил меня в вагончиках, из которых народ уехал по домам. Осталось два человека из Бригады, которые бурно справляли праздник. Торжество дошло у них уже до выяснения обстоятельств, кто кого уважает. Я постарался объяснить им, что коллега из стройотряда, переночую и уеду… залез на второй этаж нар, чтобы подальше от них быть и пытался лежать, дожидаясь утра. Они, в поисках истины, время от времени, катались по толстому слою сухой грязи на полу вагончика, долетали до нар. На первом этаже нар шли тяжелые бои без правил. Потом кто-то из них вставал, видел меня, мои ошарашенные глаза, которые в сумеречном свете, наверно, светились от неприязни, и с удивлением спрашивал в очередной раз:

– Ты кто?

Я в очередной раз объяснял ему, что я студент, что мне надо переспать, что я утром уеду. Они уходили за стол, отмечать праздник до следующего раунда поисков истины, опять кувырком докатывались до «шконок», и опять спрашивали, кто я. Утром, действительно, пришла за мной машина, заехала! На ней добрались до Красноярска. А потом, на общественном транспорте через весь город – до студенческого городка, до родной «общаги».

4

Общага оказалась не такой приветливой, как я ожидал:

– Право проживания в общаге закончилось для народа вместе с учебным годом! Списки новых жильцов деканат обнародует к началу нового учебного года! – пояснила мне вахтерша пенсионного возраста, на входе в заветное здание.

Я никогда не задумывался, почему одна и та же вахтерша, весь год, сидит на вахте, не меняясь, не имея выходных и праздничных дней? К тому же и день и ночь. Вахтерша не любила жильцов этого здания. Студенты не любили эту старую, не приветливую женщину с некрасивым лицом, но относились к ней, – как к старому шкафу, стоящему в фойе, мимо которого ходишь каждый день, протискиваясь боком и привыкнув к этому неудобству. Объяснил, что вышел из этого здания всего пять дней назад. Что у меня вещи стоят в комнате, что надо лечиться в нашей поликлинике, что другого жилья у меня в городе нет! Получил разрешение на проход внутрь здания, и раздумья вахтер о возможности ночевки на голой сетке, т. к. все постельное сдано на склад, акт подписан.

Наша комната оказалась открытой, и пустой. Ни матраца, ни одеяла, ни коврика-тряпки на стенке, ни боксерских перчаток, ни гитары, ни фотографий! Ушел куда-то и мешок с мелкими личными вещами, скиданными туда второпях, и чемодан с одеждой.… Это открытие еще раз окатило меня хладом, как помоями из тазика. Присел на голую пыльную сетку кровати. Мы жили, имея два законных метра квадратных жилплощади, так же законно и неотвратимо поехали на третий трудовой семестр. Куда бы мы дели свои личные вещи? Потащили бы все с собой? Оставили на своих квадратных метрах. Вылетев из колхозной столярки как из временного, но «своего» аэродрома, я стал бумажным самолетиком, выброшенным в окно, к тому же в аварийном состоянии. Меня несло по неизвестным мне дорогам, машинам, населенным пунктам, строительным вагончикам, незнакомым людям. А человеческому сознанию необходимо приземлиться на родной аэродром, ощутить под ногами знакомую твердую основу, снова обрести корни, прочно вросшие в грунт, чтобы расслабиться и вдохнуть спокойный воздух. Лет через сорок Олег Митяев споет «мы пробьем Шереметьевский сумрак – и окажемся в море огней! Я по милой земле прошагаю, потеряв свой последний рассудок!!!». Мне эти его слова очень понятны и дороги, как молитва.

Но совершенно неожиданно, моего пристанища тут, уже вроде, как и нет. Моя невеста, как принято, было говорить в те прекрасные и чистые времена, или моя подруга, как сказали бы современные молодые люди, моя Наталия училась со мной на одном потоке, хоть и на другой электрической специальности. Это она «протащила» меня в институт, сидя рядом со мной на вступительных экзаменах, исправляя ошибки в моем сочинении. Имея твердую двойку с плюсом по русскому языку, я сам, никогда бы не сдал вступительных экзаменов. Да я бы и не поехал поступать, сам. Мыслей таких даже не было, поступать! Был глубоко уверен, что в институт поступают очень умные ребята, какими в нашем классе были почти все, а не такие посредственности, как я. Перед выпускными экзаменами в школе мне приснилось, что я поступил в институт! Я был счастлив во сне, как в жизни никогда не был. А когда проснулся, хотелось биться головой об угол, за то, что проснулся и нарушил свое счастье.… На третий день после выпускных экзаменов в школе, Вовка вдруг объявил, что уезжает поступать в институт, в Красноярск. Я был ошарашен, он учился чуть лучше меня, и с этим уровнем знаний в институт? Он пояснил: полтора месяца подготовительные курсы, платные и – экзамены. Я подумал: а вдруг?! И рискнул поехать с ним вместе. Получив за жизнь три высших образования, я убедился, что поступают разные люди, и заканчивают разные. И умные, и средние, и вообще без знаний, и даже олигофрены. Был такой в соседней группе, – Коля Горниконов. Родился музыкантом, до тридцати лет где-то музыкалил. В тридцать, поступил в институт, на очное отделение. Среднего роста, полный, с огромной головой. Брал в руки любую детскую свистульку, трубу, пикульку в магазине «детский мир» и играл интернационал. Играл на всех инструментах.… Но в учебе.… Он не мог сам ни одного задания выполнить, ни одного курсового сделать. Брал, чей ни будь прошлогодний чертеж, совсем чужой вариант, и ходил сдавать его пять раз, десять раз, преподаватели понимали, что он «неадекват», но, в конце концов, ставили ему зачет, и так он переходил с курса на курс. В общем, – каждый студент, в зависимости от уровня своих знаний, выбирает стратегию, как получать зачеты и получает диплом. Ребята, кто раздумывает – поступать, не поступать? Однозначно – поступать!

Наталия на «летний трудовой» осталась в городе, на ремонте нашей общаги. Конечно, сегодня ей сразу сказали, что «её приехал», и она прилетела в мою пустую комнату. Всем известно, что мужчина может поднимать штанги, переворачивать горы, когда он здоров и полон энергии. Но когда он заболел гриппом или немного затемпературил, он уверен, что умирает! И он тащит свое обессиленное тело к своей женщине, жене, матери, сестре и сбрасывает его на руки женщины, как бы объявляя: теперь ты несешь ответственность за мою жизнь! И она соглашается, начинает искать аспирин и парацетамол, наводить полоскание содой и солью, понимая, что ни хрена с этим жеребцом страшного не происходит. Разумеется, и я «тянул на одном крыле и остатках топлива до родного аэродрома» уверенный, что Наталья трезво рассортирует мои болячки по врачам и здравпунктам. Но я с первых слов увидел и услышал, что она тоже, оторвана от привычной общаговской жизни, висит в воздухе, без твердой опоры под ногами. Их, оставшихся на отработку, так же выгнали из своих комнат, перетаскивают с этажа на этаж, селят временно кучей, ни каких авансов не обещают. Буфет, которым вся общага ужинала и вечеряла, – не работает. Антисанитария и грязная черновая работа. Деньги с последней стипендии все работники отложили на билеты, ехать до дома. На оставшиеся копейки надо полтора месяца прожить. А что заплатят, – не заплатят, за ремонт своей общаги – ни кто не знает. Вещи мои она перетащила в нашу этажную фотолабораторию, которой я заведовал. Там есть чайник и наверно сахар, хлеба она принесет. С ночевкой помочь не знает, как. Как сейчас у студентов принято жить гражданским браком, у нас не было разрешено. Мы были и оставались до свадьбы – жених и невеста, поехали за тестом. Поэтому и показывать ей свои болячки я не мог. Застелив сетку кровати ковриком, я прокрутился ночь, на утро отправился в городскую больницу.