– Ты – великий? – тихо и зло спросил я.
– Нет, – брат усмехнулся. – Конечно, нет. Но был бы им обязательно в веке этак в девятнадцатом. Ну может быть еще в начале двадцатого. А сейчас это ни к чему, все по-другому. Я великий сам по себе, в одиночку, понимаешь?
– Нет.
– Ладно, потом. Сегодня я на работе. Мы как-нибудь заедем ко мне домой и поболтаем. Да, сестра тебе деньги давала?
Я кивнул головой.
– И ты взял?
Глядя на эти пальцы, ловко орудующие ножом и вилкой, я опять кивнул.
– Это зря, Валерик. Помнишь Урию и Гипию? – ты ведь сам их создал, сам. А теперь ты должен построить другой мир – тоже сам. Поверь мне, это увлекательно. А Лина, она просто добрая девочка. У нее полно чужих денег, и она любит ими угощать. Так что не бери у нее – ты же мужчина. И у меня не проси – я точно не дам. Делай их сам, ты Ромеев.
– А ты? – зачем-то спросил я.
– И я. Но другой. Ну, мне пора, я подброшу тебя к метро. Ты ведь на метро ездишь, я не ошибся?
Он высадил меня на Пушкинской. В глаза мне било яркое зимнее солнце. Я посмотрел вслед его белой машине.
– Катись ты, – пробормотал я, – катись…
Я пошел вниз по Тверской улице, рассматривая магазины, рекламы, людей. По дороге я купил себе солнцезащитные очки и две бутылки пива.
Лине я не звонил. В марте я истратил все оставшиеся деньги и отправился на Арбат, но там было еще холодно, морозно и никто не хотел позировать. Потом я снова приехал в Сокольники и зашел к сестре – она была дома и сразу приготовила обед. «Ты не уйдешь, – спрашивала она, глядя, как я ем, – не уйдешь?» «Я пришел поесть», – хотел, издеваясь, сказать я, но промолчал. Лина расстелила постель и уложила меня, раздевая как маленького. Ночью мы спали, тесно прижавшись друг к другу, а утром повторилось то, что случилось раньше.
Я часто встречался с ней в марте. Мы почти не разговаривали, понимая, что время не усыпить. Мы сразу начинали заниматься тем, чем хотели, словно от этой безумной искренности быстрее наступит покой. Но ничего не происходило. Зима кончалась, и вместе с весной приближался бодрый соблазнительный мир новых событий. Брата я не видел – мне не хотелось встречаться с ним сейчас. Позвонив родителям, я ничего им не сказал, да они и не спрашивали.
Я перестал ездить к ней в апреле.
8
После университетских лекций я надевал старую потертую куртку, рюкзак с этюдником, бумагой, пастелью и карандашами и отправлялся на Арбат, чаще всего к квадратным колоннам театра Вахтангова, куда с первым весенним солнцем переместились портретисты из подземного перехода. Я садился на раскладное пляжное кресло и ждал, с пивом или сигаретой. Я научился говорить вежливые фразы на трех-четырех языках, приглашал, предлагал, завязывал знакомства и делал комплименты любым девушкам только для того, чтобы их нарисовать.
В конце апреля оказалось, что за заработок надо платить. Я сидел субботним утром в кресле, пил пиво и читал газету. Подошел парень и попросил прикурить. Я, не вставая, полез в карман за зажигалкой, протянул ему. Пока он прикуривал, кто-то резко, сильно ударил меня рукой по затылку – и я полетел вместе с креслом под ноги парню с моей зажигалкой, он вовремя отшагнул в сторону. Я встал и оглянулся: вокруг меня стояли трое, улыбаясь, смотрели куда-то в сторону, мимо меня. «Сколько стоит портрет?» – спросил, прикурив, парень. «Какая разница?» – сказал я. Несколько художников стояли в стороне и с интересом наблюдали за нами. «А почему не платишь?» – спросили за моей спиной. «А что – надо платить?» «Надо, дорогой, надо. Стоимость портрета в день. Спроси у своих коллег, они тебе расскажут. Все, давай, рисуй пока. Вечером придем», – парень кинул мне зажигалку, и они ушли. Я поднял кресло, начал подбирать рассыпавшуюся пастель. Мне помогал один из портретистов, хмурый бородатый человек в полушубке. «Что, сильно они тебя?» – спросил мужчина. «Да нет, нормально. Это что, рэкет?» Мужчина помолчал, поглаживая бороду. «Это, парень, вопрос сложный… Ты зря так далеко сел, надо было к нам поближе, нас они не трогают». «И что же, – спросил я, – вечером не подойдут?» «А ты не сегодня, завтра к нам садись, парень», – подумав, ответил художник.
Я постоял еще с час на своем месте, потом стал упаковывать рюкзак. «Со всех дань собирают?» – спросил я, подойдя к портретистам. Они молчали и, отворачиваясь, закуривали, а один – маленький и седой, совсем старик – покашливая, ответил тонким голосом: «С кого собирают, а с кого нет, жизнь такая, сынок».
Выждав неделю, я пришел к театру и сел поближе к портретистам. Я уговаривал клиентов, нервничая и все время оглядываясь по сторонам. Потом, нарисовав американца, я спрятал деньги и стал собираться. Но выпив пива, я успокоился и решил все же подождать – вдруг не придут. Я вышел на середину улицы и внезапно увидел Файгенблата. Я его сразу узнал: толстое румяное лицо, интенсивная жестикуляция рук, он шел в коричневой кожаной куртке и лаковых ботинках, что-то взахлеб рассказывая своей спутнице – ярко накрашенной блондинке. Он обнимал девушку одной рукой, она, откидывая голову назад, хохотала. Они шли прямо на меня. Отступив в сторону, я хлопнул его по плечу:
– Гена!
Файгенблат, отшатнувшись, растерянно посмотрел сначала на меня, потом на свою блондинку и наконец важным, знакомым с детства тоном произнес:
– Да это, дорогая моя, – Ромеев! Мой школьный товарищ и соратник детских игр.
– Гена, я тебе страшно рад, – искренне сказал я, – откуда ты здесь?
– Я занимаюсь мелким гешефтом, а вот что делает художник в бывшей столице нашей родины, рисует?
– Угадал.
– Неужели портреты? Тогда пойдем, быстро отметим это дело, я нынче гуляю, а ты?
Я собрал вещи в рюкзак и мы зашли в кафе «Японская лапша».
«Платить будешь ты, – предупредил я Файгенблата, – помнишь, как ты в третьем классе за мой счет лимонад пил?» «Хорошо, хорошо», – вальяжно согласился Файгенблат, а в кафе после нескольких чашечек саке он заказал водки и стал вполголоса распевать песни на еврейском языке. Блондинка, смеясь, теребила его за воротник куртки и требовала, чтобы он перевел. «Будущая жена моя, – шепотом сообщал мне Файгенблат на ухо. – Через год беру ее с собой в Израиль, представь, я уезжаю со всей семьей, но через год». Я спросил, почему через год. «Я сейчас делаю деньги, много денег, – шепотом, переходящим в громкую пьяную речь, объяснял Файгенблат, – и мне нужен срок, ровно год. Правда, уже меньше… В декабре из Москвы – бай!» Позже он подозвал официанта и потребовал еще водки. Марина, его спутница, вдруг заскучала и стала приставать ко мне, требуя, чтобы я проводил ее домой. «Он импотент, импотент, – кричала она мне, перегнувшись через стол, – я не могу ходить по улице с импотентом!» «А спать ты с ним можешь?» – спросил я. «Спать – пожалуйста, это не так стыдно, как идти с ним по улице. Пусть скажет спасибо, что я с ним в Израиль еду!» Файгенблат лежал головой на столе и хохотал. Я заметил, что на нас косо поглядывают официанты и предложил расплатиться и уйти. Файгенблат очнулся, с важным видом подозвал обслугу и получил счет. Как я и подозревал, мне пришлось доплачивать из своего кармана. У Файгенблата, несмотря на толстое портмоне, денег было мало. Когда мы были в дверях, Марина, сунув мне в руки свою сумочку, вдруг ринулась в туалет.
– А ну ее, Валера, – пробормотал Файгенблат, взял у меня сумку и повесил ее на дверь туалета, – меня от нее тошнит, бежим!
Мы убежали, взяли такси и приехали в дальний темный конец Москвы, где я остался заложником в салоне «Волги» – пришлось ждать, пока Гена найдет и принесет деньги. Он снимал маленькую однокомнатную квартиру без мебели и без телевизора – из экономии, как сказал Файгенблат. Зато у него нашлось много выпивки. Мы пили за единственным в квартире журнальным столиком, причем я сидел на своем арбатском раскладном кресле, а Файгенблат на перевернутом посылочном ящике. Мы пили английские бренди и джин – но без тоника и без содовой – с огурцами и кислой капустой. Потом мы легли спать – он на раскладушке, я на матрасе на полу, но долго не засыпали – Файгенблат увлекательно рассказывал о своих многочисленных любовницах, клянясь в конце каждой истории, что сейчас, немного погодя, он позвонит любой девушке и она примчится сюда специально для него, захватив с собой подружку – для меня.
Утром у нас у обоих началась головная боль, Файгенблат, вздохнув, отсчитал вытащенные из бумажника деньги и сходил за холодным крепким пивом – мы запили им яичницу с колбасой, которую приготовил я. За завтраком он завел разговор о том, кто сколько зарабатывает и предложил мне бросить рисовать портреты и начать заниматься совсем другим. «Чем?» – спросил я. «Гешефт, гешефт, Ромеев, – важно говорил Файгенблат, – мелочь, конечно, но все же». «И где же?» – спрашивал я. «В Лужниках. Торговать шмотками, дело плевое и доходное». Я спросил, занимается ли он тем же. Файгенблат туманно ответил, что почти. «Я тебя познакомлю с нужными ребятами, – пообещал он, – работа с семи до четырех». «Но я же еще учусь», – сказал я. «Это твое дело, – разглагольствовал Файгенблат, – живи на стипендию».
Я быстро забыл о предложении Файгенблата, посчитав его хвастливой шуткой. Мне казалось, что работа продавца, торговца китайским и турецким товаром, мне не подходит: ведь что-то осталось во мне от Вадима, от семьи. Может быть, мне не хотелось унизить в себе художника – я не стал знаменитым, но как бы рисовал. Я помнил, как когда-то меня хвалил отец, гладя по голове, и я зажмуривал глаза от сладкого слова: «Талантище». Я прочитал много книг, рекомендованных мне братом, а позже те из книг, которые я рекомендовал себе сам. Мои одноклассники когда-то не любили меня – и я выделялся. Мне льстило будущее, которого я раньше не знал. А теперь я внутри, в самой середине этого будущего. Я понимал, чего я начинаю бояться в этой женственной мерзлой Москве – однажды не позвонить отцу и матери. Я слишком часто думал о том, что не сделаю этого никогда, и поэтому испытывал страх. Здесь, только здесь, в этом новом, поразительно точном времени я впервые сильно начал уставать, и сразу отстал от той хлипкой скорости, которая приснилась мне года в три. Теперь на горизонте уже почти исчезло белое пятно – мой брат.
Я не звонил Файгенблату. Деньги кончались, и хозяйка комнаты все чаще смотрела мне вслед. Но я не мог вернуться в общежитие – там бы я жил среди таких же как я – вот что я ненавидел. Я опять сидел возле театра Вахтангова, рисовал. Бандиты не приходили, возможно, тот налет был случайным – кому-то не хватало денег на ресторан, вот и все. Но заработки стали падать. Они падали как курс какой-то мифической денежной единицы, на которую уже никто ничего не покупает, а она все еще существует. Портреты, наверное, не интересовали уже никого – их заказывали как бы забывшись, случайно, или может быть из странного чувства смущения перед человеком, который умеет правильно нарисовать нос или рот. Все чаще я видел полуоткрытые новенькие портмоне, набитые купюрами – деньги растворялись в окружающих меня ресторанах, барах, кафе. На деньги покупалось все перед моими глазами и все за моей спиной – я видел отражение денежных операций в огромных витринах вокруг меня. Прохожие покупали яркие надувные шары, цветное мороженое, голубые джинсы, белые костюмы, аквариумы, говорящих попугаев, браслеты с химической подсветкой, собак и кошек. С ненавистью улыбаясь, я через каждые пять-десять минут предлагал нарисовать портрет.
«Где они берут деньги, – часто думал я, – где, где они берут столько денег?» Как панельная женщина, я останавливал проходящих мимо, и так же, как она, я недолюбливал конкурентов, пытающихся подскочить к прохожему раньше меня. От меня шарахались, досадливо говоря: «нет», кто-то воспитанно улыбался и в десятый раз отвечал: «Спасибо, у меня уже есть портрет», а кое-кто непременно обещал вернуться, но не возвращался. Тех, кто давал себя уговорить, было мало. Иногда садились одинокие дамы – так, срисоваться на память. Было много веселых радостных детей. Реже усаживались, прежде поторговавшись, иностранцы. Редкие богатые клиенты из русских – их называли «Пиджаки» – платили любую сумму легко, но при этом пожимали плечами или ухмылялись – не цене, портрету. Мне казалось, они не понимают, зачем их рисуют. Это был молчаливый ритуал недоумения – радостного со стороны художника и снисходительного с их стороны. Некоторые говорили: «Бог ты мой, смотри как похоже пишет!», щелкали фотоаппаратом или наводили камеру. Но потом быстро спохватывались – смотрели на часы – и лица загорались счастливым рабочим огнем.
«Аристократы духа, – вспоминал я, – это что же, уже они?» Я понимал, что не существует уличных шедевров. Но я не мог взять в толк, зачем люди хотят нарисовать на улице свой портрет. Ночами, закрывая глаза, я видел сотни, тысячи мятых рисунков – ненужный никчемный мусор, развешанный в квартирах. «Среднее, – вспоминал я Вадима, – среднее».
Позже, в солнечные дни, на улице появилось больше художников – они стояли двумя шеренгами, и люди шли сквозь них как сквозь строй, вздрагивая от приглашающих рук-шомполов. Мне перестало везти, усадить клиента значило совершить подвиг. Я почти не посещал лекции – мной овладело навязчивое больное желание заработать как можно больше и как можно быстрее. Я временами так сильно этого хотел, что изнемогал от усталости так же, как если бы много и тяжело работал. Не замечал весны, сирени, дождя. Я даже не смотрел на женщин. Только все время думал, как найти денег. Когда мне удавалось заработать, я сразу бросался покупать дорогие мелкие вещи: джинсы – только из Америки, солнечные очки – долларов за сто, одеколон – непременно французский, зажигалка – конечно же «Зиппо». Мне нравились эти крохотные видения благополучия, кроме того, я, видимо с детства, как и брат, ненавидел нищету не за сам факт, а за то, что она жалко выглядит.
А теперь, когда бензин в «Зиппо» кончился, денег хватало только на сок, картофель и яйца, теперь хозяйка, смотря мне вслед, молча готовилась к разговору о том, чтобы я съехал.
Потом – как растянутая внезапность старта – наступил тот день, когда я пришел на Арбат, истратив последнее на пачку сигарет и бублик. Бублик я медленно съел, и весь вечер жалел, что не купил бутылку пива – стояла жара как летом. Вечером, ничего не нарисовав, я сел в метро, недоверчиво мечтая, что на меня движется конвейер с деньгами – прозрачными, большими. Они как живые существа вздрагивали, когда я на них смотрел. Мне казалось, я вижу свою болезнь со стороны.
Я позвонил Файгенблату. Мой приятель был удивлен и рад, оказалось, что на рынке у его друга уже второй день не хватает продавца. «Сколько я буду получать?» – спросил я. Он назвал сумму, и я поморщился: «Мало». «Зато стабильный доход», – сказал Файгенблат. Я согласился.
Чтобы не опоздать и встать в шесть утра, я решил не спать всю ночь. В Лужниках меня встретила темная масса что-то кричащих и что-то объясняющих друг другу людей. Чтобы попасть на стадион, нужно было выстоять часовую очередь за билетом, затем вместе с толпой проникнуть внутрь. Люди сопровождали меня всюду: я шел с ними плечом к плечу, спотыкаясь об их хозяйственные тележки, задевал их тюки и сумки, они дышали мне в затылок, в лицо. Наконец я нашел магазин, где хранился товар, которым мне предстояло торговать. Сторож, едва поняв, кто я, сразу принялся нервно бормотать: «Быстрей, быстрей!» Опустив голову, он помогал мне, вышвыривая коробки на улицу, потом появился хозяин товара – хмурый с бегающими глазами араб со странным именем Мухтар, он вскрыл коробки, в них оказались шампунь и мыло, – объяснил, в чем заключаются мои обязанности, пересчитал товар, что-то записал у себя в тетради и исчез.
Я должен был продавать шампуни по назначенной арабом цене и к концу дня сдать выручку – он выплатит мне десять процентов от суммы прибыли. Все. Я установил столик, расставил бутылочки с шампунем и упаковки с мылом и стал продавать. Люди шли мимо плотной шевелящейся стеной. Временами чей-то локоть задевал шампуни, они со стуком падали вниз, я лез, чертыхаясь, под стол, поднимал и ставил.
Иногда воровали – чаще одну-две упаковки мыла. Раньше мне было неясно, зачем человек садится позировать на улице. Я не понимал, зачем кому-то нужно жадно пытаться украсть кусочек мыла. Но теперь я знал, почему все остальные покупают мыло, торгуются, спорят, пробуют шампунь на вкус, нюхают его, а затем быстро достают деньги и платят. Мне было ясно, что я делаю то, что не вызовет недоумения никогда. Шампунь используют, пластмассовую бутылочку выбросят. Люди будут мыться так же, как и я, смеха ради моющий голову сразу двумя-тремя сортами шампуней. Я заставил стенной шкаф в своей комнате немецким, финским, турецким, сирийским шампунем, упаковками с жидким и обычным мылом. В конце дня я покупал этот товар у Мухтара по себестоимости – незначительной цене, которую мне нравилось платить. Я делал запасы моющих средств, плохо понимая, зачем.
Мухтар, несмотря на пунктуальный и строгий вид, был человеком необязательным. Иногда я долго ждал, когда он приедет с новой партией товара, и он приезжал обычно к трем часам дня, когда рынок закрывался. Первую половину мая я зарабатывал хорошо, а потом без всяких видимых причин доходы стали падать. Теперь мне реальней, чем на Арбате, показалось, что неумолимая жестокость каких-то особенных законов неудач всецело сосредоточилась на одном мне. Меня злил Мухтар, его арабская непрактичность и необъяснимая завороженность работой тогда, когда она теряла смысл. Он мог прийти на рынок в шесть утра в день, когда торговать было нечем, а потом поехать на склад и исчезнуть до следующего утра, чтобы выгрузить у ворот огромное количество ящиков с мылом; приходилось бросать свое торговое место и переносить все это на руках – опять весь день, опять без прибыли. Потом Мухтар говорил мне: «Все нормально, Валера», угощал меня на последние деньги пивом и уверенно обещал занять у своих знакомых «долларов тысячу», чтобы купить, наконец, товар, который «пойдет».
Но все повторялось – я получал так мало, что временами перекладывал несколько мелких купюр из выручки за шампуни к себе в карман. Я беззвучно смеялся при этом или что-то напевал, вспоминая одну из цитат из комнаты брата: «Цель оправдывает средства», – говорилось там, и меня веселило забавное несоответствие между высоким изречением и низким смыслом. Я не прятал душным летом топор за пазухой, я даже не засыпал песком пролив, чтобы захватить и уничтожить город – я в этот душный май в самом начале своего золотого десятилетия среди обилия жизни и молодых, невероятно беззаботных женских лиц, присваивал себе эту мелочь, чтобы просто пообедать, боясь и думать о том, что предстоит оплачивать еще и комнату.
Мухтар все реже привозил новый товар. Он нервничал, пересчитывая ящики, считал деньги и что-то писал мелкой арабской вязью в свою тетрадь. Однажды – я зычно выкрикивал заученные фразы о достоинствах моющих средств – ко мне подошел хмурый широкоплечий араб с черной бородой и на ломаном русском языке спросил, не знаю ли я, где Мух-тар. Я сказал, что он на складе. «На складе?» – ухмыльнулся гость, показав мне серые испорченные зубы. «Он должен мне пятьсот долларов. Скажи ему, что приходил Адель». Он ушел, и у меня появилось предчувствие, что скоро конец всей торговле.
В четыре часа приехал Мухтар, без товара, хмурый и злой. «На складе ничего не дают, – сообщил он, – сказали, я должен им пятьсот долларов». Я рассказал о визите Аделя. «Знаю я этого сирийца, – нервно заговорил Мухтар, – это же со склада, они, сирийцы, все как собаки, я их ненавижу, Валера!» «Послушай, Мухтар, – удивился я, – а ты кто?» «Я – палестинец, – гордо ответил Мухтар, – а они – сирийцы». Я спросил, должны ли мы на самом деле кому-то деньги. «Нет! – заверил меня Мухтар. – Я поеду на склад и разберусь. А ты завтра приходи как обычно, я постараюсь купить товар в другом месте».
Он и в самом деле где-то раздобыл новые упаковки с шампунем и мылом, и я продолжал торговать. Доходы выросли, но через несколько дней Мухтара искали уже три араба, они только коротко спросили, где он и сразу ушли. Мухтар купил новое торговое место в противоположной стороне стадиона. «Снова сирийцы?» – спросил я. «Нет, это египтяне, – без акцента ругаясь по-русски, говорил Мухтар, – но египтяне – их первые друзья».
В конце мая, выходя вечером со стадиона, я увидел Файгенблата – мой приятель стоял возле темно-синего «Форда» и разговаривал с неприятными на вид парнями. Они
были одинаково широкоплечие, высокие и с коротко стрижеными головами. Файгенблат – полный, грузный, стоял, расставив ноги в светлом распахнутом плаще; засунув одну руку в карман, а другой быстро жестикулируя, он, вероятно, что-то доказывал. Парни, опустив головы, неподвижно слушали. Мне сразу стало ясно, что разговор Файгенблату неприятен. Я знал его, он намеренно расставил ноги, сунул руку в карман, выпятил живот – так он придавал себе уверенности. Я помнил, что он так же вел себя в школе: когда его собирались бить, Файгенблат сразу расставлял ноги, принимал важный вид и начинал быстро говорить, чтобы оттянуть время или попытаться оправдать себя. Он был мастер непрерывной речи – наверное, не брось он на втором курсе институт, из него получился бы неплохой адвокат. Между тем разговор закончился. Парни развернулись и одинаковой пружинящей походкой направились к своему автомобилю – длинной машине неизвестной мне марки. Подождав, пока они уедут, я подошел к приятелю и положил руку ему на плечо. Он вздрогнул, быстро взглянул на меня, и я увидел потное, покрытое красными пятнами лицо человека, который постепенно приходит в себя.
– А… это ты, Ромеев.
Я спросил, назвав его по имени, не случилось ли чего.
– Нет, – ответил Файгенблат, – со мной ничего не случается. Я, понимаешь, счастливчик, мне везет. А у тебя как дела, торгуешь?
– Так себе, – я рассказал о своем предчувствии, что видимо скоро моей торговле конец.
– Ты не волнуйся, – заговорил Файгенблат, – этот Мухтар, он араб, сириец, что ли… а арабы всегда что-то выясняют со своими… Я тоже с ним работал раньше, и вечно кто-то приходил к нему разбираться и требовать денег. Но ничего как видишь, все еще живы и дело процветает.
– Ну да, – усмехнулся я, – недавно я не мог заплатить за комнату, за комнату! – не за квартиру. Это сейчас еще ничего, а пару недель назад…
– Сколько ты сейчас получаешь?
Я назвал сумму.
– Что ж, неплохо, – Файгенблат довольно улыбнулся самому себе и хлопнул ладонью по машине, рядом с которой стоял. – А я вот, видишь, личный автобус себе приобрел. Садись, повезу куда надо. – У моего брата тоже «Форд», – сказал я, вспомнив о Вадиме, – но поновее, за двадцать тысяч.
– Брат? У тебя что, Ромеев, есть брат?
Я посмотрел на него:
– Ты что, не помнишь?
– Нет.
– Есть, – сказал я, – но он сейчас уехал.
– Далеко?
– Не знаю. Поехали, подбрось уж, раз пообещал, до
дома.
Когда я выходил из машины, Файгенблат курил, положив обе руки на руль. Он спросил меня, щурясь:
– Слушай, Ромеев, ты бы в Турцию съездил, шмоток привез, наварил бы денег. А что, – сказал он, помедлив, – я тоже этим занимаюсь. Правда, крупные всякие партии, заказы. А начинал-то я с кожи.
– Да сейчас, – я усмехнулся, – все Лужники куртками забиты.
– Надо знать места и цены. Я, Валера, знаю в Стамбуле пару магазинчиков, где куртки идут по шестьдесят-семьдесят долларов. Двойной подъем в Москве, ну как?
– Что же ты обо мне так заботишься, Файгенблат? – спросил я.
– Да люблю я тебя, Ромеев! – он рассмеялся и, высунувшись в окно, выплюнул окурок. – Жизнь – прекрасная вещь, – добавил он, отъезжая.
В июне началась летняя сессия. С трудом получив тройку по латыни, я не смог сдать старославянский. Я ехал домой в метро и думал об этих мертвых, полумертвых языках, на которых давно уже никто не говорит, а только читают и поют. «Мы уходим в поход… – вспомнил я песенку брата. Что с ним случилось? Временами я подсказывал себе ответ – ничего. Я не мог обвинить его в изменении. Он был такой, как и прежде – но почему-то другой. Я знал, что скоро с ним встречусь опять. Но мне нужно время – на этот раз свое, не брата. То, что время у нас разное – вот чего я раньше не понимал.