Феоктиста бегом побежала в дом. Она сказала Анне о том, что вернулся Игнатий. Анна сначала взглянула на нее испуганными, недоверчивыми глазами.
– Бог милостив, доченька моя милая, вернулся, – со слезами на глазах повторила мать.
Анна вскочила с постели, побежала на крыльцо.
Ей навстречу шли отец и Хвостов.
– Любуйся... Вот он! – сказал Никита Годунов. – Смотри!
Анна, забыв про отца, про мать, про все на свете, бросилась Игнатию на шею и горько разрыдалась. Он горячо поцеловал ее, тихо проговорив:
– Милая! Как тосковал я!.. Эх, если бы ты знала!
Феоктиста Ивановна засуетилась, чтобы достойно отпраздновать неожиданное великое счастье.
– Сказывай еще раз, что сказал государь? – со слезами в глазах спросил Никита.
– Государь батюшка сказал, что он не гневается на тебя, но рад, что имеет таких слуг, как ты!
Никита снова обнял Игнатия, счастливый похвалой царя.
– А меня государь взял к себе в дворцовую стражу. Телохранителем буду у него.
– Дай еще раз облобызаю тебя и за это!
Анна не спускала глаз с Игнатия.
Никита заметил это и, указав на нее Игнатию, сказал весело:
– Гляди, как она смотрит на тебя! Глаза-то какие!
Анна не смутилась. Слишком глубоко ее горе было в отсутствие Хвостова, и теперь она считала себя свободною в выражении своих чувств. Отец был рад, что она ожила, повеселела.
– Ну, что теперь сказать матушке игуменье? – шутливо спросил Никита дочь. – Пойдешь ли в монастырь?
– Что ты, батюшка, Бог с тобой! Ни за что не пойду.
Никита Васильевич громко рассмеялся.
А когда все уселись за стол, Никита Годунов стал рассказывать о своих невзгодах: о том, как ему и его семье пришлось пострадать за него, за Игнатия.
– Едва руки на себя я не наложил... – тяжело вздохнув, закончил он свой рассказ. – А теперь рассказывай о себе ты.
Феоктиста Ивановна, наблюдая тайком за дочерью, собрала ужин. Никита Васильевич налил всем браги.
Выпили за здоровье государя.
Отдохнув, Игнатий стал рассказывать о себе.
И мать и дочь, слушая его, проливали обильные слезы. И только когда рассказ дошел до беседы с царем, все снова повеселели.
Был тихий, осенний вечер. Стемнело. В окно влетали ночные бабочки на огоньки свечей. Глаза Анны блестели счастьем. Игнатий старался сдерживать свой восторг, скрывать до поры до времени свои чувства к любимой девушке.
В глазах отца и матери светилась радость, и то, о чем все они думали в это время, каждый пока держал при себе.
В селе Гринвич, на правом берегу Темзы, во дворце, состоялся совет министров английской королевы с московским послом Писемским.
Богатая, роскошно обставленная палата в королевском замке была полна знатными сановниками Елизаветы и торговыми людьми из «Московской компании».
Начался разговор с заявления Писемского королевиным министрам, что московский государь, великий князь Иван Васильевич считает польского короля, союзника папы и цесаря, – с которыми ее величество королева Англии в недружбе, – своим врагом, врагом России.
Писемский говорил стоя, высокий, важный, освещенный солнечным лучом, пробившимся в палату сверху сквозь узкие цветные окна. Голос его звучал твердо, громко, убеждающе. Он приводил доказательства крепкой связи короля Стефана с римским папою и германским императором.
Королевины сановники диву давались бойкости и находчивости в словах русского посла. Удивленно перешептывались они между собою. При всей осторожности и недоверчивости Писемский был настойчив и неуступчив в своих требованиях.
В глубокой тишине, царившей в палате, он говорил, что царь Иван Васильевич, жалуя у себя англичан, как своих людей, намерен торжественным договором утвердить дружбу с королевой Елизаветою. Царь хочет иметь с ней «одних приятелей и одних неприятелей», «вместе воевать и вместе мириться». Королева может ему содействовать если не деньгами, то оружием, а если не оружием, то деньгами. Царю нужны: наряд огнестрельный, доспехи и другие воинские снаряды.
Английские вельможи смущенно переглядывались между собою.
– ...Нам нужны, – продолжал Писемский, – сера, нефть, медь, олово, свинец и все, что полезно в военное время.
Выслушав до конца речь московского посла, англичане повели оживленную беседу между собой.
Писемский, усевшись в кресло, с достоинством осматривал находившихся в зале.
Поднялся высокий, бритый, седой вельможа.
– Мне хочется спросить московского гостя: разве у России война с Польшей и Литвой не кончена? Римский папа хвалится примирением московского государя с королем Стефаном.
Поднялся Писемский.
– Папа может хвалиться чем ему угодно, – с усмешкой ответил он. – Государь наш хорошо знает, кто ему друг и кто ему недруг. В этом можете не сомневаться.
После продолжительной беседы министров с Писемским решено было приступить к составлению договора.
Сановники взялись за это дело с особою торжественностью, усердно помолившись Богу. Предложения царя они принимали полностью.
После составления договора Писемский стал просматривать договорные статьи. Он обратил внимание на то, что министры, изъявляя согласие королевы на предложения царя, именовали Ивана Васильевича братом и «племянником« Елизаветы. Затем они вставили в договор выражение «царь просит королеву». И наконец – министры записали в договор условие, чтобы никому, кроме англичан, царь не разрешал торговать в земле Двинской, в Соловках, на реке Оби, Печоре и Мезени.
Писемский с неудовольствием произнес:
– Царь – брат, а не племянник вашей королевы. Царь объявляет волю свою, требует, спрашивает, а не просит. Вы хотите, чтобы была включена в договор статья о дозволении торговли в России одним аглицким людям. Но возможно ли это? Пусть советники королевы рассудят: можно ли Аглицкой земле пробыть с одним русским торгом?! А с другими землями не торговать и к себе других купцов не пускать ни с какими товарами?! Если же Аглицкой земле с одним русским торгом быть нельзя, то как же русским пробыть с одним аглицком торгом?! Пристани наши открыты для всех мореходов иноземных. Всем мы рады, кто с добрым делом к нам жалует!
Министры после этой речи Писемского вычеркнули в договоре слово «племянник», вычеркнули и слово «просит».
Но они заявили, что хотели бы сказать кое-что и с своей стороны.
Один из них поднялся с своего места и спокойно, разведя руками, заявил:
– Нам не хочется, чтобы русские забыли о тех великих трудах, опасностях и издержках, какие выпали на долю английских мореплавателей, совершавших далекий путь к берегам северной России, чтобы завязать дружескую связь с русским народом. Поэтому неудивительно, что мы требуем особенных для себя выгод против друтих купцов. И то мы требуем себе такой льготы только в Двинской земле.
После этого сановника поднялся другой англичанин.
Он возражал против новой пошлины, введенной в России царем. Эта пошлина тяжела, неприемлема для английских торговых людей.
Слушая речи сановников королевы, Писемский покачивал головой, выражая несогласие со словами говоривших, и, когда они кончили, он проговорил, удивленно пожав плечами:
– В какой земле во время войны пошлины на товары не повышаются? Ваши купцы, долго будучи у нас свободными от всякой пошлины, обогащались неслыханно. И теперь наш государь установил с ваших купцов пошлину половинную, не как с иных. Имея разорительную войну с Литвою, ханом и другими врагами, не мог наш государь не прибегнуть к повышению пошлины. Это всякий должен понять.
На том и закончилась беседа министров Елизаветы с Писемским.
Оставалась недоговоренность о сватовстве царя к Марии Гастингс.
Королева Елизавета пожелала отложить сватовство до тех пор, пока поправится ее племянница после оспы, которой она в недавнее время болела.
Царь Иван пристрастился к игре в шахматы, подаренные ему одним итальянским гостем.
С ним часто соревновался в шахматной игре присланный в Россию к царю врач Роберт Якоби, прозванный Елизарьевым.
В наступившие зимние вечера царю доставляла особое удовольствие шахматная игра.
Однажды, играя с врачом, царь сказал:
– Меня осуждают там, за морем, ваши писаки, будто я страшное злодеяние учинил в Новгороде... Но велико ли было милосердие короля Людовика Одиннадцатого у франков, обратившего в пепел и тление свои города Льеж и Аррас? Измену жестоко наказал он. И дацкий владыка Христиан многие тысячи людей извел за измену. А Мария Тюдорова аглицкая своими бабьими руками усекала головы недругам.
Роберт Якоби, чтобы угодить царю, привел в пример герцога Альбу, учредившего «Кровавый совет» в Нидерландах и казнившего восемнадцать тысяч человек за неповиновение испанским властям. Он привел в пример даже и свою королеву, «мудрейшую из всех правительниц, – как он сказал, – когда-либо существовавших на земле». Он рассказал царю, как двенадцать лет тому назад она казнила около тысячи человек в северо-западных провинциях Англии.
Выслушав его, Иван Васильевич засмеялся.
– В своего отца пошла твоя королева... Король Генрих и женам своим головы рубил.
Роберт Якоби промолчал. Царь оживился.
– Мне писал Максимилиан, немецкий цесарь, какую кровавую гульбу учинил король франков в ночь под Варфоломея... В его королевстве в одну ночь много тысяч народу перебито вместе с грудными младенцами в угоду католическим попам. Столько крови король франков без ума пролил. Глупец! А папа Григорий даже знак серебряной, чтоб на груди носить, в честь сего кроволития выбил... Тоже глупец! И собака!
Роберт Якоби, хорошо игравший в шахматы, чтобы польстить царю, заведомо проигрывал все партии.
И в этот раз также в выигрыше остался царь Иван. Ему это доставило большое удовольствие. Он весело рассмеялся, похлопав по плечу англичанина, который делал вид сконфуженного своей неудачей. Царь понимал, что ему уступают в игре, и принимал это как должное, отнюдь не выдавая себя, не показывая виду, что он выиграл благодаря тому, что из уважения и страха ему уступают.
Он насмешливо подшучивал над «проигравшимся» Якоби, а тот вздыхал после этого еще больше, в растерянности качал головою.
Царь и тут хотел быть царем: и все другие, кто с ним играли в шахматы, поступали так же, как и Якоби.
Откинувшись на спинку кресла, царь сказал с улыбкой:
– Что-то Писемский долго мне невесту не везет. Послушал я тебя, посватался к ней, а видишь, как дело затянулось. Ты говоришь, красива она? Не так ли?
– Государь, смущает меня одно: какова бы она ни была красавица, все одно не стоит она тебя. Столь великому и мудрому владыке трудно найти под стать невесту.
Царь испытующе посмотрел на него.
– Яков, не ври! Красавица, даже из холопок, хороша. Одной мудрости, да в придачу знатности, мало... Гляди, я облысел... Тело мое немощно... Состарился... За что меня любить?! Пробовал я приблизить к себе деву...
Тяжело вздохнув, царь с усмешкой махнул рукой.
– Ты – лекарь... Верни мне мою молодость! Ну! Озолочу тебя; первым человеком в моем царстве сделаю.
Англичанин растерянно пожал плечами.
– Чего же ты! – нетерпеливо стукнул его по руке царь.
– Не по силам то мне, да и никому на то разума не дано. И едва ли когда смогут люди то...
– Молчи! – громко сказал царь. – Не надо! Боюсь! Давай сызнова играть. Вот моя молодость! Забываю я обо всем на свете, когда сижу за этой диковинкой.
Иван Васильевич показал на шахматы.
– На душе мне легче становится... Я чувствую тогда, что живу, будто здоров, будто нет горя у меня. Кто выдумал это – того следует почитать как чудотворца.
Роберт снова расставил шахматы.
Началась игра, во время которой царь Иван любил вести тихую, спокойную беседу.
– А я и не гонюсь за той девкой... Коли союза у меня не будет с королевой твоей, то и незачем мне ту княгиню аглицкую брать. Господь с ней! Союз мне надобен с твоей землей... Мы хорошо понимаем, сколь полезны для Англии товары нашей страны. Если мы не встретим в нашей сестре королеве Елизавете большей готовности, чем ныне, то все повольности в нашей земле у ваших купцов будут отняты. И мы сию торговлю передадим голландцам, венецианцам и германцам... А с вами торга не будет. Однако я еще подожду от нашей сестры решения – либо согласия, либо отказа. Буду ждать Писемского.
Сделав несколько ходов шахматами, царь Иван откинулся на спинку кресла. Отдохнул немного. Вытянулся.
– Больно в пояснице... Ломит, – сморщился царь.
Якоби заботливо вскочил, приложил ухо к спине царя.
– Ничего, государь... Застуда... Пройдет... Овечьего молока испить на ночь... Да настойку из шелковой, водяной травы, как то ранее говорил я вам.
Внимательно поглядел на него Иван Васильевич.
– Пью я ее, да не помогает... Зуд меня одолел, по ночам не сплю.
– Яичный желток с солью смешать, да и помазать, где зудит... Ваше величество, это зело помогает.
– Коли так, помажь.
Царь Иван был послушным в лечении болезней. Он искренне верил врачам и во всем подчинялся их советам.
Глубоко вздохнув, он сказал:
– Не щадил я себя по недомыслию в малых годах, а ныне вот и жалею... Много я прелюбы сотворил, прости ты меня, Господи! Много грешил!
Царь набожно перекрестился.
– Ну, играй... Ставь дальше... Не хочу думать о том.
Якоби услужливо углубился в игру. Царь тоже сосредоточил свое внимание на шахматной доске. Но через несколько времени все же опять оторвался от игры.
– Море нам нужно!.. – громко сказал он.
– Государь, вы обладаете огромным морем на севере...
– Мало! – сердито крикнул царь. – Мало!
Якоби испуганно съежился.
– Винюсь, государь. И то сказать, невежда я в сем деле.
Царь смягчился.
– Ладно. Ставь дальше.
IX
Писемского рано утром разбудил Неудача.
– Федор Андреевич, от королевы прискакали гонцы, приглашают тебя во дворец.
Быстро собрался Писемский. Чисто вымылся, даже побрился, расчесал волосы на голове, оделся в лучший парчовый кафтан и стал дожидаться послов королевы; поверх кафтана накинул опашень.
Природа благоухала. Был солнечный, весенний день. Писемский вышел на балкон, щурясь от солнца.
Яркие цвета, мягкий отблеск шелка и тяжелые складки бархата одежды Писемского как нельзя лучше гармонировали с блеском самоцветных камней, матовой белизной жемчужного шитья. Темные меха бобра и соболя, окаймлявшие ворот и короткие рукава опашня, делали фигуру Писемского важной, величественной.
Наряды московских послов всегда приводили в восхищение иноземцев своей необычайностью, сказочным своеобразием. Их называли «костюмами покоя». Широкие, свободные, они говорили о широте и мощи самой русской натуры.
Писемский не смущался тем, что при его появлении во дворцах, на улицах на него с любопытством и удивлением глазели люди, как на чудо. Он видел иногда насмешки на лицах знатных господ, но равнодушно проходил мимо них с глубоким сознанием своего посольского достоинства, убежденный в красоте своего отечественного костюма.
Вот и теперь он знал, что будет предметом любопытства и насмешек толпы придворных, но его это не смущало. Его радовало то, что, наконец, он увидит Марию Гастингс, будущую невесту царя. Об этом его поставили в известность еще вчера. Пора уже кончать сватовство и возвратиться в Москву. От царя приходят письма, полные нетерпения и недовольства.
Не так давно Писемский представлялся королеве и наедине с ней говорил о сватовстве царя.
Королева Елизавета сказала ему с улыбкой:
– Ведь мой брат, ваш государь, как мне известно, любитель красивых женщин, а моя племянница не обладает красотой. Она недавно была в оспе. Ни за что не соглашусь, чтобы ты видел, а живописец, изобразил ее для Иоанна царя с лицом красным, с глубокими рябинами. Нет, этого нельзя.
Писемский спокойно сказал:
– Ну что ж! Я подожду, когда лицо ее снова посвежеет, и тогда ее посмотрю. Однако к царю без того я не поеду и без изображения ее художником тоже. Твое величество, великая королева, приказала бы мне обождать того дня, когда принцесса твоя будет вполне здоровой. И на том я справляю тебе мою, послову, благодарность.
Елизавета пробовала приводить еще разные другие доводы, но Писемский сказал:
– Воля моего государя для меня священна.
Убедившись, что настойчивость русского посла непреодолима, Елизавета согласилась, чтобы Писемский ожидал благоприятного дня для смотрин Марии Гастингс.
И вот этот день настал.
К дому, где находилось московское посольство, подъехало несколько золоченых возков, запряженных красивыми конями с султанами из перьев на голове. Это прибыли за Писемским королевские дворяне – придворные слуги.
Они передали московскому послу приглашение королевы пожаловать в Иоркский дворец. С особым почетом они усадили Федора Андреевича в самый богатый возок, который окружили нарядно одетыми конными воинами.
Карета быстро довезла московского посла до Иоркского замка.
По широкой лестнице, устланной турецкими коврами, Писемский поднялся в палаты дворца. Здесь его встретили сам королевский канцлер Томас Бромлей, затем граф Гонтингдонский, брат Марии Гастингс. Обменявшись приветствиями с московским послом, они пригласили его в сад, и там, расположившись в беседке, сказали, что сейчас выйдет из дворца и сама племянница королевы – Мария Гастингс.
Важно развалившись в кресле, Писемский стал деловито ожидать появления Марии.
Вдруг дверь наверху отворилась, и по широкой лестнице, украшенной многими колонками, обвитыми вьющимися растениями и цветами, стала спускаться, скромно потупив взор, высокая, стройная девушка, одетая в малиновое бархатное платье, плотно облегавшее ее тонкую изящную фигуру.
– Вот она, – сказал Бромлей. – Гляди, рассматривай. Королеве угодно, чтобы ты видел ее не в темном месте, не в комнатах, а на чистом воздухе. Любуйся.
Писемский встал и поклонился ей.
Она, покраснев, ответила ему ласковым поклоном.
Видно было, что принцесса Мария смущается, что от пытливого, пронизывающего взгляда усердного московского посла страдает ее женское самолюбие.
Писемский попросил ее обернуться кругом, с видом знатока осматривая ее с головы до ног.
Затем он попросил Марию пройтись по аллеям сада, среди цветов и зелени; сначала он поодаль шел за ней, потом повернулся и пошел ей навстречу. И так, расходясь и встречаясь с ней, он во всех подробностях изучил ее внешность.
Вскоре смотрины закончились, и, окруженная придворными дамами и девицами, Мария Гастингс ушла внутрь дворца.
Граф спросил Писемского, понравилась ли ему его сестра.
Писемский сказал:
– Я не знаю большего счастья для моего государя и для моей родины, если бы принцесса Мария стала его супругою...
Писемского вновь пригласила в свой дворец королева. Она захотела опять наедине побеседовать с послом о сватовстве царя.
Встреча с королевой Елизаветой произошла в ее дворце в Гринвиче.
– Как же так, – спросила королева, – твой государь хочет жениться на моей племяннице, когда у него не только есть жена, но недавно от нее родился и ребенок – царевич Димитрий?
Писемский не верил ходившей в Англии вести о рождении у Марии Нагой ребенка.
Он ответил королеве:
– Злые люди выдумали такую новость, чтобы помешать государеву сватовству, полезному для вашего и моего отечества. Королева должна верить единственно грамоте царя и мне, послу его.
Елизавета опять стала говорить, что царю Ивану, конечно, не понравится Мария и что портрет ее, написанный художником, не пленит разборчивого в женской красоте царя Ивана.
Писемский горячо возразил ей и стал в ярких словах хвалить красоту Марии Гастингс.
Королеве это понравилось. А то, что царь женат, – как показалось Писемскому, – не особенно обеспокоило королеву. Ведь и ее отец, король Генрих Восьмой, имел шесть жен, да еще, разведясь, казнил двух из них. Дело то в Англии не новое.
Перед отъездом из Англии Писемский был приглашен в королевский замок, где в честь его королева Елизавета устроила роскошный обед. Рекой лилось вино, не умолкали похвальные царю Ивану и королеве Елизавете речи. Пиршество затянулось далеко за полночь. Писемский и Неудача изумили всех придворных гуляк своею твердостью в принятии винных напитков. Это англичанам очень понравилось. Они даже обняли поочередно Писемского и Неудачу.
После пиршества у королевы московского посла и его помощника катали на яхте по реке Темзе.
Светила луна, окрашивая в бледное серебро стоявшие на якорях у берега корабли и волнистую поверхность реки.
Писемский запел старинную русскую песню. Вспомнил детство, Волгу, плавание по ней в быстроходных челнах. Неудача баском подпевал ему. Даже сопровождавшая их веселая английская молодежь стала по слуху, без слов им подтягивать.
На другое утро дьяк писал царю: «Мария Гастингс ростом высока, стройна, тонка, лицом бела: глаза у нее серые, волосы русые, нос прямой, пальцы на руках долгие». Много лестного он сказал о Марии Гастингс, тая надежду на удачный конец сватовства.
Перед отбытием из Гринвича Писемский получил от королевы для передачи царю два письма. В одном писала, что она польщена предложением союза, а потому и приносит царю душевную благодарность за это. В другом, что приветствует Ивана Васильевича за намерение посетить Англию, не ради ухода от какой-либо опасности, мятежа и бедствий, чего Боже упаси. Королева надеется видеть царя у себя, в Англии, для личного знакомства и свидания.
Кроме того, она вместе с Писемским отправляла своего посла к царю Иеронима Боуса.
Английский посол в сопровождении сорока дворян, среди которых находился ученый проповедник Коль, вместе с Писемским сели на корабль в Гарвиче двадцать второго июня 1583 года.
Погода благоприятствовала. Дул попутный ветер. Судно было снабжено пушками на случай столкновения с пиратами, которые в эту пору были особенно дерзки. Внутренность корабля имела много разных помещений. Особенно понравился Писемскому выкрашенный в розовую краску, богато обставленный мебелью зал совета. В дорогу запаслись вином, сухарями, мясом и другими съестными припасами в громадном количестве.
На мачтах развевались флаги с английским и русским гербами. Чайки носились над самыми головами, кружились над кораблем, как бы конвоируя его.
Писемский обернулся к все дальше и дальше уходившим назад берегам Англии, снял шапку и со вздохом облегчения произнес:
– Благодарение Богу! Опять домой! Дождался-таки. Куда ни ездишь, а дома все лучше.
Во время отвала играли трубачи.
Писемский, стоя на носу, около капитанского кресла, задумался. Далек путь на родину, труден и небезопасен, однако на душе радостно, как никогда.
Писемский перекрестился:
– Помоги нам, Господи, благополучно добраться до Москвы!
Вокруг суетились матросы, перекликаясь на своем языке, занятые работой на палубе. Англичане собирались на палубе кучками и о чем-то, размахивая руками, горячо между собою беседовали.
Посол королевы Боус и ученый англичанин Коль разговаривали с капитаном, указывая руками вперед – в морскую даль.
Кругом расстилалось на бесконечное пространство слегка колышущееся море, отливая цветом вороненой стали.
Итак, домой! Сердце билось от волнения при одной только этой мысли: что же будет, когда снова увидишь Москву?!
Ровно месяц плыл корабль до русской земли. Много бурь пришлось испытать в пути. У берегов Норвегии едва не погибли, корабль страшным ураганом бросило к скалам, он получил пробоину. К счастью, общими усилиями команды корабля опасность удалось миновать – пробоина была заделана.
После долгого пути корабль прибыл в бухту святого Николая [26]. Светило солнце. Гостеприимно приняло корабль спокойное море.
Нога Писемского ступила на русскую землю. И он и подьячий стали на колени и возблагодарили Бога за благополучное возвращение домой. Не сразу могли они оправиться от долгого морского плавания. Все еще казалось, что их качает на волнах, особенно ночью, во сне. Грезились громадные серые скалы, широкие безотрадные дюны...
Писемский и англичане, наконец, прибыли на судах по реке в Холмогоры. Здесь Боус и его провожатые расположились в домах английской торговой «Московской компании«. Дома в Холмогорах у англичан были большие, просторные. Боус привез с собою много вина и всякой провизии. Приезд земляков английские торговые люди праздновали несколько дней подряд. Писемский остановился в доме воеводы, князя Звенигородского. Князь рассказал Писемскому о недомогании царя.
– А я батюшке Ивану Васильевичу невесту высмотрел.
Звенигородский махнул рукой...
– Говорят, будто пухнет он, язвы на теле... Какая уж тут невеста...
В Холмогорах англичанам пришлось прожить пять недель, пока из Москвы не приехал посланный государем дворянин, который должен был встретить и проводить англичан, а также наблюдать за доставкой посольским людям вовремя и в потребном количестве провизии.
За две версты до Москвы посла Боуса встретили четыре дворянина в сопровождении двухсот лихих всадников. Они окружили послов королевы, размахивая в воздухе шапками. Дворяне предложили послу Боусу слезть с коня и, стоя, выслушать приветствие царя. Боус не захотел слезать с коня, считая это унизительным для Англии. Начались пререкания; наконец обе стороны пришли к соглашению слезть вместе одновременно с коней. Тут началось тоже затруднение: каждый боялся, чтобы нога другого не ступила на землю раньше. Однако все произошло к общему удовольствию: русская и английская ноги стали на землю одновременно. Ничья держава не оказалась опозоренною.
В Москву Боус прибыл только в конце сентября, а двадцать четвертого октября посол был приглашен явиться ко двору.
Его сопровождали сорок молодых дворян в парчовых кафтанах и шелковых голубых рубашках. По пути к дворцу по обе стороны были расставлены шесть тысяч стрельцов.
У дверей царской палаты посла и его людей встретил пожилой знатный боярин.
Войдя в палату, Боус увидел сидевшего на высоком троне царя Ивана Васильевича, окруженного белоснежной шеренгой юных рынд.
Около царя, на золоченых колонках, лежали три короны: Московская, Казанская и Астраханская. В палате, справа и слева, двумя полукругами сидели сто бояр в парчовых платьях.
Боуса подвели к целованию царской руки. После любезных расспросов о здоровье королевы Елизаветы царь указал Боусу на заранее приготовленное ему место в десяти шагах от себя.
Посол встал и хотел подойти к царю, чтобы передать ему королевину грамоту. Вдруг к нему подскочил думный дьяк, пытаясь взять у него грамоту.
– Не к тебе послана грамота ее величества, а к твоему государю, – с негодованием оттолкнул его посол и передал грамоту самому царю, который, видя поступок посла, с улыбкой покачал головой.
В тронном зале, в Столовой избе, царем был устроен торжественный обед в честь английских гостей. Во время обеда царь, поднявшись со своего места, выпил большой кубок вина за здоровье королевы, своей доброй сестры, и пожаловал из своих рук послу большой кубок рейнского вина с сахаром, чтобы он выпил за здоровье его, московского царя.
Боус с поклоном осушил кубок, провозгласив тост за здоровье царя...
На другой день посол был призван к царю на его половину, и там в присутствии ближних бояр царь повел беседу о делах.
После долгих споров и разговоров царь увидел, что его желания не удовлетворены. Боус заявил, что он не уполномочен решать королевины дела. Он может передать королеве требования царя, но сам решить их не в силах.
Царь вскочил со своего места и, сверкнув глазами, гневно крикнул:
– Коли так, я не считаю твою, английскую, королеву своим другом. Обойдемся и без нее. У меня есть друзья получше королевы!
На это Боус смело ответил:
– Королева – моя повелительница. Она – величайшая в христианском мире государыня, она равна тебе, московскому государю, считающему себя сильнейшим. Королева легко защитится от твоей, государь, злобы. Не имеет она ни в чем недостатка, чтобы напасть на всякого, кто решится быть врагом ее величества.
Царь удивленными глазами глядел на Боуса.
Бояре в страхе замерли на своих местах.
Боус дерзко смотрел в глаза царю.
– Ого! – усмехнулся царь. – Когда так, хорошо. Что ты скажешь о французском или испанском короле?
– Я почитаю, государь, королеву, мою государыню, столь же сильною, как и каждый из них, – отвечал Боус.
– А что ты скажешь о германском цесаре?
– Такова сила моей королевы, что король, ее отец, не очень давно давал субсидию, помогал денежно императору в его войнах против франков.
Услыхав это, царь пришел в крайнее возмущение.
– Ты не посол! – закричал он. – Я выгоню тебя из дворца.
Рассерженный вид царя Ивана привел в содрогание всех присутствующих, кроме английского посла. Он стоял перед царем, не теряя своего достоинства.
Громко он сказал царю в ответ:
– Великий государь, ты можешь поступать, как тебе угодно, по своему желанию, ибо я нахожусь в твоей стране. Однако моя государыня, питая любовь к своим подданным, безусловно сумеет отомстить тому, кто надругается над ее послом.
Царь побагровел от волнения, слушая дерзкую, прямую речь иноземца.
– Иди к себе домой, – сказал он, вдруг притихнув.
Боус поклонился и вышел.
После его ухода царь обратился лицом к боярам:
– Похвалы нашей достоин посол королевы! Сей посол не мог допустить ни одного обидного слова о своей государыне. Это ли не похвально?!
Иван Васильевич погнал дьяков вдогонку за послом.
Вскоре тот вновь предстал пред царем.
– Слушай! – сказал Боусу царь. – Известна моя любовь к сестре моей, королеве Елизавете! Скоро вновь позову я тебя, и мы посоветуемся с тобой, чем полезен будет вашей стране московский государь и чем вы будете нам полезны.
Царь распорядился увеличить послу жалованье на корм. Дьяк Савва Федоров явился в посольский дом и объявил об этом Боусу.
Однако корм оказался так обилен, что посол стал просить отменить его. Несколько раз Боус обращался к царю с этой просьбою, но царь ни за что не соглашался на это.
Роспись нового корма: На каждый день: 1 четверик муки, 2 живых гуся, 20 кур, 7 баранов, 1 бок поросенка, 70 яиц, 10 ф. масла, 70 белых хлебов, 12 хлебов, 1 галлон уксуса, 2 бочонка соленой капусты, 1 гарнц луку, 10 ф. соли, 1/4 бочонка вишневого меда, 1/2 галлона горячего вина, затем много всяких других медов и вин. На 3 дня: 1 бык.
Бояре, дьяки и всякие служилые посольские люди, видя особую милость царя к послу, старались показать ему свое дружеское внимание.
Просьбы английской королевы о привилегиях для английских купцов царем были частью удовлетворены, посол отправил в Англию свое донесение королеве, а сам стал готовиться к обратному путешествию на родину.
Царь Иван с грустью сказал царевичу Федору, сидя в его комнате:
– Чего-чего не делал я ради Варяжского моря! Аглицкой королевне воздал непомерную честь, изъявив свое согласие на ее требования. Тоже ради моря. Имею мысль: в союзе с ней отбить обратно Лифляндское побережье. Пошлю нового посла к ней. Без моря на западе не быть России! Так заповедал нам сам Господь. Не отступлюсь я от той мысли. А коли меня Господь приберет, – добивайся и ты, чтоб то море стало нашим. Во сне я вижу его. Спать не ложусь, чтобы не думать о нем.