– Так это на тебя сбегаются любоваться польские паненки? – рассмеялся князь.
Хвостов молчал, бесстрастно слушая слова Курбского.
– Ну, как живется в плену?
– Так же, как и тебе, князь...
– Я – не пленник, я живу на воле.
– Не завидую, князь, я твоей воле. Горькая она.
– Вона ты какой... речистый! – удивленно вздернул бровями Курбский.
Хвостов молча смотрел на князя.
– Скучаешь ли ты о родине?
– Дикий зверь и тот скучает о своей норе, как же русскому человеку не скучать о своей святой земле?! – ответил с волнением в голосе Игнатий.
Немного помолчав, он спросил тяжело вздохнувшего Курбского:
– Неужто, князь, ты не скучаешь о родной стороне?
Курбский нахмурился. Ему показался дерзостью вопрос какого-то злосчастного пленника.
– Я скучаю о своей вотчине, которую воровски похитил у меня лютый царь.
– Нашему батюшке государю служат знатные и малые люди не за страх, а за совесть... У них сильна любовь к родине, она превыше всяких обид.
– Красно говоришь, детина. Трудненько тебе будет в неволе жить. Подумай об этом. Чей ты? Из какого рода?
Хвостов рассказал о себе, что знал, и когда помянул семью Колычевых, куда его поместили монахи, Курбский вдруг вскочил с места, схватившись рукою за голову.
– Теперь я знаю, кто ты! Ты – сын Никиты Борисовича Колычева! Его убил Васька Грязной по приказанию царя, а твою матушку сослали в монастырь... Игуменьей она близ Устюжны-Железнопольской... Царь покарал твоих родителей, а тебя сделал несчастным... Тот старец, о котором сказывал ты, твой дядя... Степан Колычев – он был на миру. Затем укрылся в монастыре и там вырастил тебя. Несчастный! Ты раболепствуешь перед тираном, губителем твоих родителей!
Игнатий побледнел, слушая слова Курбского. То, что говорил князь, было похоже на правду. Нередко намекали ему, Игнатию, на мать, живущую в монастыре под именем Олимпиады, и на его происхождение из рода Колычевых.
– Так вот, парень... Переходи к нам. Оставайся в Польше, служи королю и мсти тирану московскому за смерть твоего отца и за мать. Иначе тебе плохо будет. С пленными у нас сурово обходятся.
– Много претерпел я и так всего... – тихо ответил Игнатий. – Меня били батогами, пороли, иглами кололи, да не отрекся я от царя, от нашего государя Ивана Васильевича, не изменил я и родине, и не изменю никогда. Басурмане и те стоят на своей клятве, может ли христианин ее нарушить?!
Курбский нахмурился, встал с кресла, повернулся к Хвостову.
– Стало быть, не страшит тебя жизнь на Руси?
– Мне совестно, князь, слушать такие слова от тебя. Ты знаешь, что русскому воину смерть краше всякой измены. Коли смерть эта за родину, что иное может сравняться с таким счастьем?! Мы все брали пример с воеводы Шуйского. Полюбился он нам.
Князь Курбский вспыхнул:
– Сам ли так говоришь иль тебя к тому учили? Не скрывай.
– Дозволь спросить тебя, князь. Правда ли, что и ты ходил войной на Псков? Правда ли, что и ты помогал супостатам бить нас?!
Курбский отвернулся, закричав:
– Колымет! Убери от меня сего смерда! Гони его с нашего двора... Дерзкий пес!
Игнатий усмехнулся.
– Бог судья тебе, князь! Не видать бы мне тебя больше. Великий грех свершил ты! Во Пскове мы проклинали тебя. Ты – изменник. Проливал кровь своих братьев!
Курбский закричал дико, свирепо:
– Бейте его батогами, собаку!
Колымет и другие холопы набросились на Хвостова, схватили его и вытолкали за дверь.
Александра, сидя рядом с царем Иваном Васильевичем, тихо и просто говорила:
– Ты – государь... Ты все можешь... Тебе завидуют малые люди. Верни меня к моим родителям, к моему ребенку.
Царь молчал.
Выждав, она сказала:
– Хорошо быть царем!
Иван Васильевич рассмеялся, ласково погладил ее по голове своей большой, широкой ладонью.
– Глупая ты! Дите. Послушай же, что я тебе расскажу.
– Сказывай, государь, ты много знаешь, любо слушать тебя.
– Однажды апостол Петр позавидовал Спасителю: «Как хорошо быть Богом! Хоть бы на полдня мне сделаться богом. Потом я опять готов стать Петром». Бог засмеялся: «Ладно, пусть будет по твоему желанию: будь Богом до вечера!» Шли они полем. Навстречу им баба гнала гусей. Она вдруг оставила их и пошла назад в деревню. Петр спросил ее: «Как? Ты хочешь оставить их одних?» Она ответила: «Не могу я их стеречь сегодня. У нас в деревне храмовый праздник». – «Но кто же должен сторожить твоих гусей?» Баба ответила: «Господь Бог их охранит сегодня». Тогда Бог толкнул Петра: «Слышал, что она сказала? Так вот, оставайся и стереги тут гусей ее до вечера. А я пойду пировать на празднике в деревне!» Досадно было Петру, не хотелось сидеть в поле и сторожить гусей. Наутро он дал слово, что-де никогда более не пожелает быть Богом.
Царь замолчал, тяжело вздохнул:
– Вот так же стало бы и с теми, кто завидует царям... Второй раз уже не захотели бы они быть царями, ибо и к большому и к малому делу должен быть пристрастен царь. Везде должен быть его глаз.
Александра задумалась. Он вдруг рассмеялся, обнял ее, поцеловал и нараспев произнес:
– «Положи меня, как печать, на сердце твое, – писал царь Соломон, – как перстие на руку твою, ибо крепка, как смерть, любовь; люта, как преисподняя, ревность; стрелы ее – стрелы огненные; она – пламень, и зело сильный. Большие воды не могут потушить любви, и реки не зальют ее. Если бы кто давал все богатство дома своего за любовь, то он был бы отвергнут с презрением».
Слова царя текли тихо, ласково. Она слушала их, затаив дыхание, смиренно опустив веки. Ресницы ее вздрагивали. На щеках зарделся румянец. Грозный царь, хладнокровно казнивший великое множество людей, теперь боялся причинить малейшую боль или неудобство сидевшей около него Александре. Он чувствовал, ощущал всем телом, что в этот час он молодеет, как будто бы начинает снова жить. Да! Он должен вечно жить, вечно быть юным; вообще смешно и не нужно думать о том, что и кто он есть... он – отрок, не испытавший греха, но смутно предвкушающий его сладость.
– Горлица... маленькая... моя... – шепчет он, все крепче и ближе притягивая ее к себе. – Ты мне дала радость, я берегу тебя, я не хочу порочить тебя... Будь солнцем, меня согревающим! Будешь моей весной...
Царь Иван порывисто схватил со стола Библию, поднялся во весь рост, заговорил дрожащим от волнения голосом:
– Слушай, что сказано в «Песне Песней»:
О, ты прекрасная, возлюбленная моя!
Ты прекрасна! Глаза твои голубые
под кудрями твоими... Волоса твои,
как стадо коз, сходящих с горы Галаадской.
Зубы твои – стадо выстриженных овец,
выходящих из купальни, у которых
у каждой пара ягнят, и бесплодной
нет между ними...
Как лента, алые губы твои,
и уста твои любезны; как половинки
гранатового яблока – ланиты твои,
под кудрями твоими.
Шея твоя, как столп Давидов,
сооруженный для оружий, тысяча щитов
висит на нем. Все щиты сильных.
Два сосца твои, как двойни молодой
серны, пасущиеся между лилиями.
Вся ты прекрасна, возлюбленная моя,
и пятна нет на тебе...
На лбу царя выступил пот, лицо раскраснелось, голос от прерывистого дыхания стал неровным и оборвался. Царь грузно опустился на софу, где в серебристой шелковой ферязи сидела Александра.
– Слышала? – шепотом спросил он ее.
– Да, государь мой...
И она с наивной нежностью крепко обвила своею рукою его шею.
– Хороший ты, – прошептала она.
Со счастливой улыбкой принял он от нее этот по-детски смелый знак взаимности. Иное чувство испытывал он теперь, чем то бывало, когда его ласкала которая-либо из его жен...
Стало смеркаться. В вечернем красноватом полумраке ожили на шее Александры драгоценные камни ожерелья, надетого на нее самим царем; переливались многоцветным сияньем жемчуга. В окно веяло теплым, майским, пахнущим цветами воздухом. Всюду на окнах, на столиках, казалось, еще пышнее распустились красные, белые, лиловые цветы; царь любил их, выписывал из-за моря лучших садовников, чтобы окружать свои дворцы пышными садами. И теперь ему казалось, что их мало, что надо еще больше цветов.
– Нет... Ты не черничка... Для монастыря найдутся иные... Ты будешь... будешь... будешь больше, чем царица... Ты будешь... – шепчет Иван Васильевич, отдаваясь всеми помыслами, всеми своими чувствами радости сближения с красавицей Александрой.
– Мне страшно! – вдруг откачнувшись от царя, сказала она. – Не говори так!
Иван Васильевич, тяжело дыша, потянулся к ней, крепко сжал ее своими руками за плечи.
– Ты дрожишь?! Ты не должна ничего бояться. Царь с тобою, царь за тебя! Александра! Ты больше царицы... Ты – красота, ты – видение... Сам Бог сжалился надо мною... С тобой я забываю горе...
Он прильнул горячими губами к ее шее.
– А царица Мария? – прошептала в испуге Александра.
Царь выпустил ее из своих рук.
– Что мне до нее?! Она – царица, а ты моя... моя... либо ничья! Слышишь?! Ты заворожила меня, я лобзаю твои руки, ноги... Царица за счастье почитает, коли я даю ей целовать свою руку. Слышишь?
– Слышу, государь... – робко произнесла она, прикасаясь своей щекой к его щеке.
– Люби меня... я не страшный... болтают обо мне лихие люди... Не верь им! Страшен царь, но не я... С тобою я – не царь. Ты открываешь мне глаза на жизнь! Даешь мне силу.
– Лихие люди говорили мне, будто бы загубил моего мужа... – прошептала она.
– Не верь! Не верь! Врут! Бояре... холопы мои... Молчи, не говори об этом... Я не царь тебе... Забудь о том... Губил царь, а не я!.. Ну, ну, ласкай меня!
Александра крепко обвила своею рукою его шею.
– Прости меня... – тихо сказала она ему на ухо. – Не серчай!..
Совсем потускнело за окном: в темной синеве проступали звезды, казалось, изумленно глядевшие на него, царя. Александра и в самом деле забыла, что в ее объятиях царь, она не хотела и думать об этом.
– Как ленты, алые губы твои... – в страстном порыве шепчет Иван Васильевич. – Дева, ты прекрасна!.. Спасибо тебе! Ты даешь силу, веру мне... исцеляешь меня от кручины, от старости. Я хочу жить!.. Могу жить!.. Хочу царствовать!.. Я вижу вечное, неумирающее сквозь твои глаза... Я надел на тебя ожерелье... царицы Анастасии... в нем моя юность! Моя! Моя сила! Мне с тобой смешна смерть. Нет ее!
Царь был весел на следующее утро, как давно того не бывало.
Из Швеции прибыл находившийся на тайной службе у царя Ивана человек по имени Софрон и сообщил царю, что отданные царем Польше Нарва и другие ливонские города явились яблоком раздора между королем Стефаном и Иоанном шведским.
Король Иоанн написал Баторию письмо, а в том письме сказано, что он, король Иоанн, не желает вести никаких разговоров с польским королем о Ливонии. То, что Делагарди взял у русских, отныне неприкосновенное добро короля Швеции.
Король Иоанн писал: «Пора польскому королю образумиться и не предъявлять Швеции нелепых требований на земли, завоеванные у русских шведским оружием, шведскою кровью».
Слушая речи своего тайного слуги, царь Иван, потирая руки, от души расхохотался:
– Подерутся они? Как ты думаешь? – спросил он.
– Накануне того, государь. Шведские власти в великой злобе на короля Стефана.
– А что они говорят обо мне? Не лукавь, отвечай прямо.
Софрону царь показался в эту минуту помолодевшим, бодрым, оживленным и очень простым.
– Они диву даются, как ты мог, великий государь, вписать в договор отторгнутые у Москвы ливонские города. И как тому не воспротивился польский король Стефан?
Царь опять весело рассмеялся.
– Король Иоанн женат на сестре Сигизмунда, на польке, на Ягеллонке... Что же она не порадеет полякам? – спросил он.
– Королева Екатерина пробовала вмешаться, да король ее не послушал... Баторий писал ей против занятия Нарвы и других городов Ливонии... Просил ее добиться уступки Нарвы, но король не захотел того. Королева Екатерина больна... ей трудно с ним спорить.
– Каков сам король? Сказывай, видел ли ты его?
– Видел, государь. Тучный он, толстый, малого росту... Борода длиннущая у него... Волосы темно-рыжие... Он называет себя королем всех королей... Горд, самолюбив и начитан. Так и величает себя «королем королей»!
– Да не царей!.. – с усмешкой перебил рассказчика Иван Васильевич. – Среди королей пускай будет наивысшим. Бог с ним! Нетрудно там добиться первенства.
– Иноземцев король не любит... А его ненавидят иноземцы за дурное обращение с ними. Из королей Иоанн боится больше всего датского Фредерика.
– А к Польше как?
– Поляков шведский король ненавидит. Он сказал однажды, что, коли бы не королева, он бы «всех находящихся в Швеции поляков повесил».
Иван Васильевич с удивлением пожал плечами:
– Глупец король, коли говорит такие речи, да и притом же при жене-польке. Однако пускай бушует. То нам на пользу. А что болтают там о немецком императоре? – спросил царь Иван, насторожившись.
– Императору Рудольфу, как говорят там, не по душе, что Польша и Швеция хозяйничают в Ливонии. Шведский король боится союза твоего, великий государь, с императором. Будто отписал он Рудольфу, что-де не может ничего быть путного от сего союза. Где уж бороться Москве с Турцией, коли она не может справиться с крымскими татарами?
Слова эти заставили задуматься царя Ивана.
Он молчал, обдумывая что-то. В другое время он разразился бы гневным криком, а в этот день он поразил Софрона своею сдержанностью.
– Будем молчать. Обождем, – тихо промолвил царь, отпустив тут же Софрона, которому дал приказ, чтобы тот шел к Щелкалову и там все, что знает, изложил письменно.
Вызвал затем к себе в рабочую палату Бориса Годунова.
– Так тому надобно было и случиться, – хлопнув самодовольно себя ладонями по коленям, сказал царь. – Из-за Нарвы и других ливонских городов, что уступили мы Стефану, грызня началась... Дай Бог! На стену лезет польский владыка, чтоб угодить панам, чтоб не согнали его с престола. Требует у свейского Иоганна Нарвы! А тот упрямится, дерзит Стефану. Потеха!
Борис Годунов перекрестился, обратившись к иконам.
– Благодарение Господу, началось!
– То мне и надобно, – усмехнулся царь. – Будем терпеливы. Балтийское море с надеждою смотрит на нас. Коли оружие наше притупилось о камни, так будем хитростью действовать, покудова не отточим снова оружия своего.
– Подлинно, государь. Мудрость твоя сильнее всякого оружия, – проговорил Годунов.
Царь огляделся по сторонам, как будто опасаясь, не подслушал бы его кто. Затем произнес:
– Задумал я одно дело. Покуда никому не скажу о том, и тебе тоже, но скоро узнаете... Оно способствовать будет одолению врагов, отодвинувших нас от того моря. Многие удивятся и осудят меня, многие возмутятся и назовут меня еретиком, беззаконником. Пускай! Вон в Ермании листки уже печатают и пишут в них выдумки о московском тиране... Польский король будто деньги на то дал немцам. Какой-то книжник Хитрей написал книгу обо мне, то ж – и итальянец Нобиле... Сказки там разные обо мне... Тиран я у них. Стефан Баторий писак оных любит, везде с собой их возит... Его ближний дьяк, Тидеман Гизе в угоду своему господину сатаной меня называет... Пускай! Я одному Господу Богу отвечаю за свои деяния. Но разве не Господь Бог завещал мне возвеличить державу мою?! И я должен то сделать.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
– Не по душе мне, однако, гордыня расплодившихся торгашей. Боюсь, что милости наши избалуют их. Настала пора купецкой воле предел положить. Не присвоили бы они себе честь похода наших казаков за Каменный Пояс?
Иван Васильевич говорил это, стоя спиной к Борису Годунову и Андрею Щелкалову и глядя в окно на Ивановскую площадь, где происходил многолюдный праздничный торг.
До этого Борис Годунов докладывал царю о полученном им известии, что купцы Строгановы приняли к себе на службу Ивана Кольцо, где его ватага соединилась с воинскими людьми, находящимися на службе Строганова. И что во главе всего этого войска поставлен Строгановыми известный государю по ливонскому походу Ермак, казачий атаман.
– Пиши Строгановым, – обернувшись к Щелкалову, произнес царь.
Дьяк, по обычаю державший в левой руке чернильницу с пером, а в правой бумагу, с позволения государя сел на скамью и, положив бумагу на колени, приготовился писать.
– Пиши, – строго сказал царь. – «Ты богат ныне народом, пищалью и зельем, а посему селитру варить бы тебе в Вычегодском посаде и в Усольском уезде не более тридцати пудов...»
Царь задумался.
– Пиши другое... Теперь – излюбленным старостам: «Берегите накрепко, чтоб при селитренной варке от Строгановых крестьянам обид не было ни под каким видом, чтобы на дворах из-под изб и хором они у вас copy и земли не копали и хором не портили. Да берегите накрепко, чтобы селитры они никому не продавали. Следите за тем накрепко!»
Лицо царя Ивана стало хмурым, сердитым.
– Самим нам селитра понадобится. Война будет у меня большая. Что вы смотрите на меня? Не верите?!
Борис Годунов и Щелкалов низко поклонились царю.
– Воля твоя, батюшка государь, как ты прикажешь, так и будет.
– Не может помириться ваш царь с потерей Нарвы! – тяжело вздохнув, произнес он. – Да и туда, за Югорский камень, придется государю войско послать. Сколь ни храбры казаки, но тех мест им не удержать... Нужна большая военная сила. Слыхали, поди, Кучумов племяша, Маметкул опять разбойным обычаем напал на моих остяков, что живут по Чусовой реке. Строгановым дозволил я крепости строить по Тоболу, Иртышу и Оби. Разрешу им ныне и руду там копать. Борис, о чем их челобитье?
Борис Годунов ответил:
– О руде железной, медной, оловянной, свинцовой и серной, великий государь.
– Добро, вели копать. А ты пиши дальше, – сказал царь, кивнув Щелкалову. – «На сибирского салтана Строгановым можно собирать охочих людей, остяков, вогуличей... югричей... самоедов и посылать их вместе с наемными казаками и с нарядом, брать сибирцев в плен и в дань за нас приводить...» Пора и впрямь казакам, что на татьбу тароваты, послужить государю да родной земле, но и нам надо позаботиться о том, чтоб войско туда же послать. Дело это большое. Государева нога должна крепко стать в тех местах.
Борис Годунов, выслушав царя, улыбнулся:
– То-то зашумят короли заморские и все недруги наши, когда услышат о твоих, государь, новых победах, о приумножении земель в твоем царстве с востока!
– Задумал я отдохнуть от королей. Дело найдется и без них. В ту мугаметанскую Сибирь и без Строгановых издавна смотрит наш народ. Мой дед, Иван Васильевич, дважды посылал на Обь свои войска. Да и царство Сибирское стало данником нашим. Тысячу соболей обязались сибирцы платить нам каждый год. Но забыли это. Надобно им напомнить. Добивался моря я на западе, а к востоку стоял спиною. Пришел час оглянуться и на восток. Вот то, о чем я, Борис, тебе вчера намекнул.
Отпустив Бориса Годунова и Щелкалова, царь Иван стал на колени и помолился о благополучном походе его людей в Сибирь.
Когда поднялся, в голову ударила мысль: «Вот бы теперь царевича Ивана на то дело послать!»
Закрыв лицо руками, опустился в кресло. Сегодня ночью опять он приходил к его ложу, опять смотрел на него своими молящими, страдальческими глазами. Бледность покрыла лицо Ивана Васильевича, губы его задрожали. Тяжело опустив голову на грудь, он прошептал: «Уйди, не мучай!»
За окном раздались медленные, унылые удары церковных колоколов.
По щекам царя Ивана поползли слезы, но он вдруг вскочил, смахнул их.
– Александра! – тихо прошептал он. – Александра!
На лице его заиграла улыбка.
Осторожно, на носках он стал прокрадываться в ту комнату, где забывались им все печали, все заботы, где забывался им и его царский сан.
III
Царь Иван Васильевич с нетерпением ждал вызванных им брата царицы Афанасия Нагого и Богдана Бельского. По-праздничному нарядно одетый, гладко расчесанный на прямой пробор, с подстриженной слегка бородой, он долго любовался на себя в зеркало. Подумал: «Бояре говорят – помолодел. О Александра! Весна моего сердца!»
Обернулся к иконам, помолился. Расправил мускулы, потянулся, посмотрел на себя в зеркало.
«Нет! Я не стар. Теперь я вижу, что силен я, что могу быть возлюбленным юницы... Теперь я отпущу Александру. Пускай вернется в свой дом. Мало пользы от Суламифи игуменье Вознесенского монастыря. Схима не для нее. Не место розе в ледяном погребе».
На лице Ивана Васильевича появилась добродушная улыбка.
«Она заслужила себе свободу». Ему ли, царю, об этом не знать. Она победила мнимую его старость, она зажгла в нем, царе, пламень утех былой молодости. Любя жизнь, она не знает греха; в своей кротости она смелая, – трудно предугадать ее порывистые ласки. Они неожиданны и дерзки. После них – она не она. Как будто с ней ничего не случилось, и с ним тоже. Не Суламифь, а богомольная черничка либо невинная боярышня из строгого отцовского терема. Тогда с нее можно рисовать святую деву.
«Такою же была Анастасия, – думает царь. – Все думали, что она – смиренная овечка. Как они ошибались!»
Ни с кем так счастлив в любовных утехах не был он, царь, как с Анастасией. Никто не мог так забывать о его царском величии и владычествовать над ним, как Анастасия. Ни перед кем он не чувствовал себя таким маленьким, обыкновенным, как перед покойной ангельски невинной царицей Анастасией. В своей хрупкости, кажущейся бестелесности никто не обладал такою земною властью над ним, царем, как она, Анастасия, и никто так хорошо не распознавал ближних к царю людей, как она. Первая она заподозрила в двуличии Курбского. Не она ли предупреждала его, царя, в ненадежности службы Курбского?!
«Надобно скорее отпустить Александру, довольно греха! – сокрушенно вздохнув, думает царь. – Не подослал ли ее мне, царю, сатана, демон? Она опасна в своей красоте, в греховной сладости. Завтра же отошлю ее в родительскую вотчину».
Вспомнил время, проведенное с ней, и сердце сжалось от тоски при мысли о разлуке. Опять помолился на иконы: «Прости меня, грешного!»
Постучали в дверь.
Афанасий Нагой и Богдан Бельский. Оба низко поклонились царю.
– Ты нас звал, государь?!
– Жалуйте! Садитесь.
Размашистой, бодрой походкой стал он ходить из угла в угол по горнице.
– О чем поведу беседу с вами – держите в тайне.
Иван Васильевич хитро подмигнул подобострастно глядевшим на него вельможам.
– Клянемся, батюшка государь!
– Слушайте. Не могу помириться я с утратою Нарвы да Иван-города. Море Западное, Балтийское, нам нужно вернуть. Без него царству Русскому тягота великая. Поведал мне заморский врач Роман Елизарьев [19], будто в Лондоне, в королевиной семье, невеста мне есть... Хочу породниться с английской королевой...
Афанасий Нагой и Богдан Бельский в страхе вытянулись на месте, подумав: «Не помутился ли разум у батюшки Ивана Васильевича?»
– Что вы на то мне скажете? – сощурив глаза, спросил царь. – Ну!
Стал говорить Бельский; от страха у него зуб на зуб не попадал; заикаясь и задыхаясь, он пробормотал:
– Доброе дело... го... су... дарь...
– Ну, а ты что же, Афанасий, молчишь? – строго спросил царь.
Нагой, набравшись духа, прошептал:
– По... мо.. ги... тебе Го-о-спо-одь...
– Дурак! – громко рассмеялся царь. – А как же твоя сестра, матушка царица Мария? Отвечай. Брат ты ей или нет?!
– Бог спа... сет... – совсем растерявшись, пробормотал Афанасий.
– Кого Бог спасет? – широко раскрыв глаза, смотрел на Афанасия Нагого царь.
– Не ведаю, государь... – со слезами на глазах простонал Нагой.
– А я знаю! Спасет Бог – Нарву, Западное море!.. Глупец! – вскрикнул царь, застучав посохом об пол. – Пора бы тебе, Афонька, разума набраться. А позвал я вас не попусту. Пойдите-ка к тому дохтуру Роману Елизарьеву и выспросите у него с умом, по порядку все надлежащее о той девке, королевиной племяннице, о которой он мне сказывал. А после того доложите об его ответах мне. Да смотрите, не пророните ни слова о том, что вы посланы к нему мною. Бражничайте с ним и беседуйте, выпытывайте. А ко мне пришлите дьяка Писемского Федора. Жду его. Дело есть.
Бельский и Нагой ушли.
Оставшись один, царь рассмеялся, вспомнив, в какое недоумение привел он Нагого. Снял со стены гусли и стал на них играть заунывную духовную песнь.
Мысли опять об Александре. Она очень любит, когда царь играет на гуслях. Слушает со слезами восторга и тихо подпевает звону гусельных струн.
Пришел дьяк Посольского приказа Федор Андреевич Писемский, седобородый, полный, степенный человек. Отвесив царю земной поклон, Писемский стал ждать, что скажет ему царь, продолжавший играть на гуслях, как будто не замечая его, Писемского.
Сильный удар пальцами по струнам – и царь Иван Васильевич стал во весь рост.
– Гляди на меня, Федор, – могу ли аз быть женихом? – спросил он. – Огляди меня со всех сторон. Не помолодел ли я в последние недели?
Писемский, почтительно склонив голову, тихо ответил:
– Государю все дозволено, коли то на пользу царству. Не токмо я, а и все слуги при твоем дворе видят, что молодеешь ты в последнее время и милостивее ты стал к нам, малым сим! Господь молодит тебя на счастье Руси.
Много видел всякого рода причуд и шуток со стороны Ивана Васильевича за свою долгую службу старый дьяк и теперь принял слова царя за шутку.
– Коли правду говоришь, – продолжал Иван Васильевич, – готовься плыть за море к моей возлюбленной сестре, королеве Елизавете. Бывалый, острый ты дьяк и в странствованиях посольских умудрен. Хитер стал. Дам тебе я грамоту, а в ней будет сказано, что-де посылаю я к тебе, к сестре своей, посла, дворянина и наместника шацкого – Федора Андреевича Писемского. А в придачу себе возьми ты подьячего Епифана Неудачу Васильева сына Ховралева, способного к ихнему языку. Не так давно узнал я его, но вижу, смышленый он, толковый.
– Слушаю, государь. Когда прикажешь отъезжать? – поклонившись царю в пояс, спросил Писемский.
– Когда укажу тебе. Скоро. А начнешь переговоры ты с королевой о союзе воинском вашего государя с королевой аглицкой против короля Стефана, чтоб помогла она своей воинской силой нам пробиться вновь к морю на западе. И оттого торговля станет у нас с аглицкими торговыми мужиками вельми богатая, изобильная. Понял ли? Внуши королеве, что Англии от того великая польза станет.
– Понял, батюшка государь Иван Васильевич, понял, – снова с поклоном ответил Писемский. – Дело ясное. Дело Божие.
– Торговлишкой заморские купчишки зело любят позабавиться. Прилипчивы, жадны, ловки. Раззадорить их постарайся обещаньями, чтоб кровь в них заиграла и нутро их купецкое о барышах затосковало и чтоб они того ради королевне своей челобитье крепкое учинили.
– Точно, государь, жадны они и завистливы. Грех один!
– Коли так, не будь и ты вороною, Федор Андреевич. А после того – речь твоя пойдет о моей женитьбе. Хочу породниться я с великою аглицкой королевой, хочу помощь от нее получить против врагов. Ливонию вернуть надобно. Горе злосчастное рушилось на меня – нет нам теперь исхода к морю на запад. Да и на севере дацкие и свейские разбойники стали нападать на торговые караваны. Не сочти сие желание мое блажью или дуростью. Царь знает, что делает. Сватовство проведи там совестливо, с усердием. Головою будешь отвечать!
– Истинно, великий государь. Добиваться того моря – святое дело. Сам Господь надоумил тебя, батюшка Иван Васильевич, о том море заботу иметь, – сказал Писемский.
– Федор, не умаляй и северных наших вод... Там, чую, впереди великий будет торг... – пытливо глядя на Писемского, произнес царь.
Писемский, хорошо зная, о чем больше всего страдает Иван Васильевич, принялся расхваливать плавание по Ледовому океану и Студеному морю, говоря, что сила России oт утраты Балтики не уменьшится.
Царь Иван слушал с видимым удовольствием похвальные слова Писемского о северном плавании.
– Сам ли ты думаешь так, Федор Андреевич? Но было бы лучше и прибыльнее иметь и то и другое море. Не так ли? – улыбнулся царь.
– Истинно, государь!.. Моря народу на пользу, а царю во славу.
– И царю на пользу. Славы мне мало, – с недовольным видом покачал головою Иван Васильевич, а потом улыбнулся.
Улыбнулся и Писемский, ободренный хорошим настроением царя.
– Пришли-ка сюда Андрея Щелкалова. А сам иди. Да не болтай. Держи при себе. Испытать задумал я дружбу королевы.
Писемский поклонился и вышел.
Царь сел за стол, оперся головою на руки. Задумался. Датский король Фредерик, видя неудачи его, царя, в войне с Польшей, перекинулся на сторону шведов, нарушил заключенное им с Москвою мирное условие – не нападать на Русь. Теперь и Студеное море может стать недоступным для торговых судов, и Холмогоры зачахнут. А этого усиленно добиваются зарубежные враги Москвы.
Пришел дьяк Щелкалов. Царь приказал ему немедленно, завтра же, отослать гонца в Датское государство с укоризненной грамотою королю Фредерику. Несмотря на перемирие и на уступку острова Эзеля, после падения Нарвы датский король изменил свое доброе отношение к Московскому государству. Король помогал шведским войскам да и сам нападал на русские земли. Царских послов принимает не с подобающей честью. Задерживает и облагает несоразмерно пошлиной суда, идущие через Зунд. Многие иноземные торговые суда, идущие к Холмогорам и Коле, захватываются разбойным обычаем. Датские власти предъявляют свои права на Печенгский монастырь, тогда как обитель сия стоит в Печенге более семи-десяти лет.
Царь Иван вскочил с кресла, испугав Щелкалова, и стал громко, почти выкрикивая слова, диктовать:
– «А за свейские многие грубости послали мы к Колывани и к тем городкам, которые за свейским королем, рать свою, чтоб наказать беззаконие злобных воров!» Пиши! Пускай не думают, что ослабли мы, да и бороться с неправдою устали.
Афанасий Нагой, сняв шапку, растрепанный, хмельной, со слипшимися на потном лбу волосами, не вошел, а влетел в покой митрополита Дионисия.
– Спасите, батюшка! Погибаем! – упал он к ногам мирно совершавшего трапезу старца, испугав его до крайности. Митрополит с удивлением откинулся на спинку кресла. – Государь наш, батюшка Иван Васильевич, – закричал Афанасий, – опять жениться задумал!
Нагой начал перечислять всех жен царя по порядку: помянул царицу Анастасию, затем Марию Черкешенку, Анну Колтовскую, Марфу Собакину, царских наложниц: княжну Анну Васильчикову и Василису Мелентьеву, и вдруг неистово завопил:
– Марию Федоровну Нагую!.. Машу!.. Сестру мою в обман ввел! Покарай его Господь!
Митрополит замахал руками на гостя:
– Что ты! Уходи! Уходи! Не болтай попусту. Не приходи ко мне во хмелю. Отрезвись!
Нагой упорствовал.
– Неладное творится с государем, Господь с ним! Сказывал мне постельничий: аглицкий человек, лекарь, принес в государеву палату кости человеческие и череп – мертвая голова, а государь те кости осматривал и слушал речи нечестивого... даже перстами касался тех костей. Слыхал я от одного дьяка, батюшка митрополит, будто государь и подземную нору роет до самого окияна-моря, – прошептал Нагой. – Хочет на остров Буян уплыть...