За Рифейскими горами

Помимо стругов, волоков и пищалей, в арсенале у русских казаков находился еще один крупный козырь – остроги.

Остроги, с их деревянными караульными башенками, обнесенные частоколом из заостренных сверху бревен, высотой до 4–5 метров, строились на стратегически важных пунктах, в местах слияния рек, и являлись гарантом успеха.

В малонаселенных районах Севера, отношение местного населения к пришельцам из-за Большого Камня было большой частью дружественным.

В этих районах малочисленные русские отряды, порой в 20–30 человек, споро продвигались по рекам и основывали заимки-посты и остроги. При продвижении на юго-восток, противостояние русским росло.

Особенно стойко держались енисейские кыргызы. Почти сто лет сдерживали они продвижение русских на восток.

Но об этом было уже рассказано в предыдущей части книги.

К тому времени, когда прадед Лешека Клевского присягнул служить русскому царю, енисейские кыргызы откочевали уже большей частью в горы Тянь-Шаня, а оставшиеся в Сибири закопали поглубже «топор войны», оставив его ржаветь под обломками былого могущества Кыргызского каганата.

В 1828 году Тадеуш Клевский, старший урядник Сибирского казачьего войска, был переведен служить в Канский острог, как называли его по старой привычке сибирские казаки.

Дело в том, что в 1822 году Канск стал настоящим городом, центром Канского округа.

В том же 1822 году в России произошла крупная территориальная реформа, в ходе которой Сибирь была разделена на две части – на Западную и Восточную. В этом же году родилась Енисейская губерния, которая по общей площади в 2 211 589 квадратных верст, заткнула бы за пояс многие государства Европы, вместе взятые. Она простиралась от Китая до Таймырского полуострова на 2 800 верст, и наибольшая ее ширина была, всего ничего 1 300 верст.

Окружной город Канск, к которому относилась мало кому известная деревушка Чаловка, был тоже не ахти велик. Весной и осенью Канск, состоящий из двух кварталов, трех улиц и трех кривых переулков, утопал в грязи. Хотя городу было и чем похвалиться – каменная приходская церковь, уездное училище, больница, богадельня и несколько казенных зданий, где протирали штаны семнадцать чиновников.

При населении в 1112 человек (1823) город Канск имел четыре торговых лавки и три хорошо посещаемых кабака.

Тадеуш Клевский до царского вина, разведенного жуликом-целовальником, был не охотник. Пьянь да рвань, он никогда не любил. За годы ратной службы надоело ему болтаться по острогам, по хибарам казенным ютясь. Уже давно задумал он с разлюбезной женушкой, той самой сибирской казачкой из Омска, уехать из города, куда-нибудь подальше, от всей этой суеты людской. Как подросли сыновья-помощники, так и съехали Клевские с их последней квартиры в Канске. Подходящее местечко для своей семьи приглядел Тадеуш в уже знакомой нам деревушке Чаловке. В то время жило там лишь восемь семей. Места хорошие, привольные. Река под боком. Леса строиться, хоть завались. Крепко взялись Клевские за гуж. Ухватились мертвой хваткой. Переехали в Чаловку в 1835 году. Три года строились. Все делали на совесть, на века.

Много воды утекло с тех пор вниз по Агулу. Уже давно нашел Тадеуш Клевский последнее пристанище на деревенском погосте, успокоившись навечно вдали от родины. Теперь внук его, Ян, отец Лешека, заправляет несметным хозяйством Клевских.

Ян Клевский, невысокий сухой мужик, с вечной язвительной усмешкой в уголках крепко сжатых губ, пользовался среди односельчан репутацией человека, у которого по поговорке «зимой снега не выпросишь». Клевские являлись самой зажиточной семьей во всей Чаловке, насчитывающей в 1902 году 103 крестьянских двора. Из них лишь пять-шесть «справных мужиков» могли потягаться с Яном Клевским. Большинство же, относились к среднему достатку – одна-две коровы, да конь. Бедняков, или как их называл Ян Клевский, «голодранцев», в Чаловке было немного, и все они были из новоселов. Дворов семь-восемь. У тех стояла в стаюшке^[38] одна тощая коровенка, с таким же тощим приплодом. Не зря говорится, «от худого семени, не жди хорошего племени». Зато детей у новоселов было хоть отбавляй. Вечно язвительный Ян и здесь не мог промолчать, смеясь над беспросветной нищетой новоселов.

– У них приплод тока в хате! Как клопов в загашнике! Ха-ха-ха!

Его супруга, богобоязненная женщина Фекла, одергивала саркастического мужа.

– Побойся бога-то Ян, грех над нищетой смеяться.

– Отстань Фекла, ты еще! Пущай лучше руками шевелят, чтобы в хате целковый поселился. У них окромя двугривенного сроду ничего не было! – кипятился Ян, – вон, погляди как мы с тобой живем. Дом полная чаша! И так дальше будем жить! Чтоб они от зависти все сдохли!

– Ой милай, попомни мое словечко! От сумы и тюрьмы не зарекайся!

– Ты что, с ума сошла что ли? – наливаясь кровью, вещал желчным голосом Ян, – не каркай мне тут!

Фекла, не желая ссоры с несговорчивым мужем, уходила в дом и крестилась истово на старые иконы в Красном углу, прося прощения за злые слова мужа.

Ян, как и впрочем большинство других мужиков в Чаловке, не отличался особенной богобоязненностью, предпочитая жить по пословице «пока гром не грянет, мужик не перекрестится». Но если уж и стоял, павши ниц перед иконами, то молился подолгу, прося у «Матки Боски» поддержки в меркантильных начинаниях. Это было одно из немногих польских слов, оставшихся в его репертуаре. Польский язык он забыл почти полностью. Пока был жив его отец, он еще общался с ним изредка на родной мове (język ojczysty). Что его мать Ефросинья, что жена Фекла, были из русских. Много не поговоришь. Лешек же, имел только польское имя, да и то все, кроме отца и матери, звали его Лешкой. По-польски он не мог говорить вообще, что и было неудивительным.

Вот и сейчас, ему прискучило играть вдвоем с Матюшей во дворе отцовского «острога» в чижика, и он решил все же пойти к Василю. Втроем веселее.

Ян смотрел на дружбу своего единственного сына с Василем, жившем с родителями-новоселами на выселке за деревенской кузницей, сквозь пальцы. Подрастет, сам поймет, откуда ветер дует.

Кроме Лешека, в семье Клевских было еще четыре дивчины. Три старше Лешека, и одна младше. Звали их Агнешка, Анна, Катаржина и последняя девочка имела русское имя Зоя.

На этом настояла Фекла, еще до родов сказав Яну, что этому ребенку, имя выберет сама. Это был один из тех немногих случаев, когда смирная Фекла пошла наперекор воле скверного характером мужа.

Кроме Яна, Феклы и их пятерых детей, с ними в доме жила мать Яна, Ефросинья. После внезапной смерти мужа, рано состарившаяся женщина, полностью отошла от дел и проводила дни, летом – в разговорах с другими старушками на лавочке у дома, зимой – у горячего бока русской печки, да за всенощными молитвами при скудном свете огарка свечи. Клевские, одни из немногих в Чаловке, имели керосиновую лампу, но Ян вечно ворчал, говоря, что керосин дорог, можно посидеть и со свечкой. Что нужно, увидите, мол.

Да еще. У Клевских, единственной семье во всей Чаловке, три года как появился постоянный работник. Парень из новоселов. Приехал сюда один, прельщенный сказками о Сибири, где земли хоть ешь, и пышные булки на березах растут. Знай себе, рви, не ленись. Пришел он в деревню с котомкой за плечами, неся в ней все «имушшество». Походил по деревне туда-сюда, ни зная куда ему, бедолаге горемычному приткнуться. Пока не пожалел его Ян Клевский и взял к себе в поденные работники. Три года прошло с той поры, а «имушшества» у Кирюхи, как его звали все в деревне, так и не прибавилось. Видно не много жалости было у Яна, зато жадности, хоть отбавляй. Зимой Кирюха жил в доме Клевских, присматривая за многочисленной скотиной зажиточных хозяев. Накормить, напоить, навоз почистить, сена с лугов привезти. Чтобы не скучно было, дров поколоть. Одно было хорошо Кирюхе, кормил его хозяин от пуза. А поесть Кирюха никогда не отказывался. Своей жизнью, как это ни странно, был он полностью доволен.

Весной работал Кирюха с Яном в поле. Ян, как и все Клевские, был жаден на работу. Весь день крутился он, как белка в колесе. Что пахать, что траву косить, всегда шел впереди, задавая ритм. Кирюха тоже старался, чтобы перед хозяином лицом в грязь не ударить.

По случаю церковных праздников, или так с устатку, Ян позволял ему надираться самогонки. Да Ян и сам был не без греха. Чего уж таить. За эти самые угощения уважал Кирюха своего хозяина безмерно. Горой был за него. А что люди про него в деревне говорили, что холуй он хозяйский, то его это мало интересовало. Хай брешут.

У Клевских кроме того, была и заимка. Ни у кого в деревне Чаловке не было, а у них была. И этим, был Ян чрезмерно горд.

Заимка располагалась южнее Чаловки, примерно в верстах двенадцати от деревни. Примерно, кто их мерил. Может быть и немного ближе, а может и дальше, что не так собственно и важно.

Заимка была строена еще дедом Яна. Мужик он был хваткий, норовил всю деревню под себя подмять, показать односельчанам, как жить в Сибири надо. Не любили его мужики в деревне за то, как впрочем и сейчас Яна. Всем на удивление построил Клевский на заимке пятистенок, окруженный частоколом из заостренных бревен, чтобы ни зверь дикий, ни человек какой худой, туда попасть не могли. А диких зверей, что медведей, что волков, было там хоть завались. Что было и не мудрено. Заимка стояла на отшибе, в дремучем лесу, и являлась последним человеческим жилищем. Дальше шла вековая тайга, простиравшаяся до самых предгорий Саян, что сверкали вдали нетающими, даже в самую сильную летнюю жару, белыми, искрящимися под лучами солнца, ледниками.

Заимка являлась почти точной копией крестьянского подворья Клевских в Чаловке, только дом был чуток поменьше, да и хозяйственные постройки, были не такими обширными. Рогатый скот держали Клевские все же в деревне. Кто же шесть коров на заимке доить- то будет, ни Кирюха же?

С самой ранней весны работник Клевских, незабвенный Кирюха, отправлялся на заимку, где и оставался до первых зимних холодов. Его хозяин, Ян, во время весеннего сева, сенокоса или вспашки паров, жил там же, по неделе-две не приезжая домой.

Сеял Ян Клевский озимую рожь и ярицу только по пару, как всегда делали его отец и дед. Половина земли каждый год отдыхала, набиралась силы, чтобы на следующий год обрадовать Клевских хорошим урожаем. А пашни были у них плодородные, по высоким сухим еланям, где свежевспаханные пары блестели как вороново крыло.

По сырым низинам, где чавкает под ногами вода, да растут одни болотные лютики, пусть другие пурхаются^[39], у кого в кармане вошь на аркане, говаривал еще дед Яна, Тадеуш. Было за что не любить Клевских. Все бы позахапали.

На заимке находился большой поднавес для сушки и обмолота снопов, граничащий с объемистым амбаром. Все было сделано солидно, из хорошего строевого леса. Два здоровенных пса, носились с бешеным лаем по внутреннему двору, стережа хозяйское добро.

Кроме одного постоянного работника, Кирюхи, в летнее время Ян нанимал еще двух-трех поденных работников из новоселов. Старожилы к нему не шли, гордость не позволяла, да у них и нужды не было. Тайга-матушка прокормит, знай только время и место, где какая ягода родится, да дичина водится. Да и Агул снабжал их круглый год свежей рыбкой.

Лесные хоромы Клевских прозвали односельчане – Клевская заимка.

Все лето кипела на заимке работа. Как муравьи копошились Ян и его работники с самого раннего утра и до вечерней зари. Осенью, когда первые утренники серебрили инеем пожухлую траву и покрывали лужицы тонкой корочкой льда, полевые работы подходили к концу. Ржаные снопы, частью уже обмолоченные, лежали в огромной скирде под крышей сарая. Битком набитые мешки с ядреным зерном теснились в амбаре, радуя глаз Яна и Кирюхи. Последние косяки журавлей тянулись к местам зимовки, напоминая тоскливым, протяжным курлыканьем работающим внизу людям, что зима не за горами. Поденные работники работали теперь споро и без понуканий Яна, или когда он отсутствовал, Кирюхи. Их мозолистые руки мечтали об одном – отдыхе, а в мечтах были они уже у своих семей. Скорей бы уж! Отмолотиться, получить расчет за год, и чтоб больше в жизни не видеть ни хозяина, ни его холуя! На будущий год, бог даст, буду сеять свою пашенку!

Но на следующий год повторялась знакомая картина. За зиму проелись, а кто и спускал в Канском кабаке с трудом заработанные целковые. Кто во всем виноват? Ну ясно же, он, кровопивец Клевский!

С первой весенней капелью появлялись у ворот «острога» Клевских протрезвевшие просители. Стояли, ломая шапку, называя Яна теперь иначе – радетель ты наш, помоги, возьми к себе?

Что же оставалось делать Яну, брал. Как ни помочь односельчанам, у коих приплод тока в хате.

Тяжело приходилось переселенцам из западных губерний России, ой как тяжело. Ехали они из Расеи в Сибирь, лелея в душах несбыточные мечты, подогреваемые слухами о сказочных богатствах лежащих за Рифейскими горами на необъятных сибирских просторах. Свободной земли там – скока хошь! Бери крестьянин, брат дорогой, нарезай себе надел, докель очи твои видят!

С такими вот мыслями ехали в Сибирь и родители Василя, одного из персонажей нашей троицы. Да вот он и сам, стоит у родительского дома, ковыряя сухой крепкой палкой, служащей время от времени битой при игре в лапту, в грязи деревенской улицы. Скушно че-то, до Лешки и Матюши сходить че-ли? Колупнув еще разок, на этот раз пальцем в носу, Василь поднял голову, услыхав шлепанье чьих-то босых пяток по мокрой после дождя дороге и заулыбался во весь рот. На ловца и зверь бежит! Ха-ха, да вот они и сами идут! Матюша был явно рад видеть друга, Лешка смотрел на Василя с некоторым недоверием. Он заметил уже в его руках биту для лапты, и знал наверняка, куда сейчас подует ветер. Предчувствие и на этот раз не обмануло его. Василь все еще улыбаясь от уха до уха произнес.

– Да вот вы и сами пришли! Айда, в лапту играть!

Лешка проговорил недовольно, все еще надеясь отлынить от суетливой беготни.

– Дак втроем не получится. Да и мяча у тебя нет.

– Да вон Ванюшка Сенцов идет. Его позовем. У него и мячик есть.

И уже не дожидаясь согласия Лешки, Василь крикнул плетущемуся по дороге сорванцу, вся одежда которого состояла из порванных холщовых портков. Мальчуган был тоже из переселенцев.

– Ванюшка, поди сюда!

Ванюшка, бывший на год моложе Василя, сменил разом походку, припустив на зов резвой рысцой.

Лешка стоял надув губы. Еще и этого голодранца на нашу голову.

Матюша похоже не заметил смены настроения одного из своих друзей.

Десять минут спустя все четверо уже играли на пригорке возле деревенской кузни. Там было посуше. Лешка был в одной команде с Матюшей, Василь с неуклюжим Ванюшкой. Во время игры, настроение Лешки улучшалось с каждой минутой. Они явно выигрывали. Азартные крики Лешки перемежались с отчаянными вздохами огорчения Василя, недовольным, что на этот раз Матюша не попал в его команду.

При жеребьевке Василь и Лешка всегда были «матками», и старались всеми правдами и неправдами заполучить ловкого Матюшу к себе в команду. Матюше же не было абсолютно никакой разницы, в чьей команде ему придется играть, в Лешкиной, или же у Василя. И там, и там, он выкладывался полностью, принося лавры победителей то Василю, или как сегодня Лешке.

Хорошая игра лапта. Настоящая народная игра, известная на Руси со времен Великого Новгорода. Уж какой неистовый реформатор был Петр I, насаждавший в отсталой России европейские порядки, а русскую лапту он ввел, как обязательную дисциплину в физической подготовке солдат гвардейских Семеновского и Преображенского полков и позже, для других воинских подразделений. Кстати, бойцы Красной Армии тоже играли в эту игру, что было отчасти связано с тем, что ее основатель, Лев Троцкий, являлся великим почитателем лапты и любил сам на досуге помахать битой и побегать по полю, ловя мяч.

Василю прискучило первому. Задрав голову вверх, он посмотрел на «деревенские часы».

Макушка горы Кияшки служила исправно жителям деревни Чаловки в роли солнечных часов. Когда солнце достигало ее голой, каменной макушки, на кузнице затихали методичные удары молота и деревенский кузнец шел неторопливой походкой вниз по косогору к себе домой похлебать пустых щей и съесть ломоть ржаного хлеба.

Так и сегодня кузнец потопал вниз, дымя самокруткой. Глянув на играющих детей, он улыбнулся. Хорошо им! Остановившись на минутку, понаблюдал за игрой, затем перевел взгляд на такую знакомую ему панораму реки и расстилающихся в пойме привольных лугов. Кое-где виднелись островерхие копны сена. Чуть далее, по правую руку, расстилались прибрежные кущи речки Коместайки, дарящей свои воды могучему Агулу. Летом, на Ивана-Купала, на просторной лужайке на берегу реки горел огромный Купальский костер, зимой, когда крещенские морозы загоняли жителей деревни в теплые дома, царствовали на берегу Коместайки голодные волки, навевая ужас тоскливым воем. Сейчас, летом, в обмелевшей речке плескались крестьянские дети, радуясь солнцу, зелени и безграничной свободе.

Именно туда потянуло и Василя. Пойти искупнуться, смыть с себя досаду, накопившуюся после поражения в игре. Ну что же, не такая это и плохая затея!

Лениво зевнув, Василь закинул биту на плечо.

– Ну что пацаны, хватит? Пойдем лучше купаться на Коместайку!

– Не, домой пора, – скривил лицо Лешка.

Ванюшка утер осопливевший нос тыльной стороной грязной ладошки. Он был бы тоже не прочь пойти искупнуться, но почесав гудящий затылок, напоминающий ему о многих подзатыльниках, полученных во время игры от огорченного Василя, поменял мнение.

– Не, я тоже не хочу. Домой идти надо, а то щи простынут.

Матюша стоял на перепутье, не зная, что ему делать. Он взглянул вопросительно сначала на Василя, затем на удаляющиеся фигуры Лешки и Ванюшки, пожал плечами и предложил.

– Ах Василь, давай завтра уж. Мне тоже кушать шибко хочется, – и не ожидая ответа, припустил вдогонку за Лешкой.

Набегавшиеся вволю на свежем воздухе дети, действительно проголодались. Да и некоторые другие причины, оставили Василя стоять одного на пригорке.

На один момент набежавшая тучка закрыло ярко светившее солнышко и бросило легкую тень на пригорок с прокопченным строением деревенской кузницы и все еще стоящим в одиночестве Василем. Но уже в следующий момент небесное светило вернуло все на законные места и одарило щедро землю живительными лучами. Лицо Василя просветлело и он припрыгивая, побежал домой, где его заждалась мать. Да и кушать ему тоже хотелось.

Насвистывая только одному ему известную мелодию, помахивая палкой-битой, подскакивая как воробышек то одной, то на другой ноге, Василь приблизился к отчему дому.

Дом семьи переселенцев Соколовых, избушка из леса-тонкомера, ютилась среди таких-же собратьев по несчастью в кривеньком, запущенном переулке, окрещенным старожилами, жившими испокон веку вдоль залитого солнцем берега Агула, непочтительным наименованием «выселок», или того хлеще «Голопуповкой».

Неполная дюжина убогих домишек выселка, смотрела небольшими подслеповатыми окошками в сторону горы Кияшки, за которой расстилалась вековая тайга, так и оставшаяся для переселенцев злой мачехой.

После принятия в эксплуатацию Транссибирской железнодорожной магистрали множество мало- и безземельных крестьян из европейской части Российской империи сорвались с насиженных мест и двинулись в Сибирь, в надежде найти там нехитрое мужицкое счастье – деляну свободной земли, которая могла бы прокормить их семью.

А земли в Сибири было предостаточно, факт. Но только не для пришельцев из-за Большого Камня. Уже давно все лучшие места по сухим еланям, где так хорошо родила озимая рожь и ярица, были заняты старожилами-чалдонами. Крестьянские общины, обладавшие правом на землю, руководились выборными старостами, которые естественно избирались из чалдонов. В Сибири, в отличии от европейской части России, никогда не было крепостного права, этого унижающего человеческое достоинство позорного явления. Коренные сибиряки, к коим относились люди родившиеся и выросшие по ту (или эту, откуда смотреть) сторону Уральских гор, были потомками первых казаков-землепроходцев, ссыльных, как политических, так и уголовных, беглого люда и других категорий, попавших сюда, чаще всего, не по доброй воле. Заимки, основанные их прадедами, выросли до деревень или даже до волостных сел.

Волостное село Ирбей, к которому относилась Чаловка, было исключением. Уже само его название, говорило о том, что его первые жители относились к действительно коренному населению из «татар», как называли их русские. В переводе с тюркского языка, ир означало болото, бей – грязь, что вполне соответствовало местоположению волостного села. Болотистая пойма реки Кан затоплялась ежегодно во время весеннего половодья. Почему «татары» (енисейские кыргызы) Тубинского улуса выбрали именно это место для своего поселения, оставалось загадкой. Однако, если учесть, что они вели кочевой образ жизни, то возможно, что здесь, на берегу реки, была одна из их многочисленных стоянок, где они жили во время нереста рыбы.

Во всяком случае первое письменное упоминание о Ирбее (в документах Ирбейский станок) имеется в дневниках Камчатской экспедиции за 1735 год.

Русские переселенцы выбирали для создаваемых ими заимок куда более удобные места, возьмем для примера хотя бы Чаловку, основанную Петрованом Чалых.

Про самого Петрована, о его трагической участи, жители Чаловки вспоминали вольно или невольно, проезжая или проходя через темную чащу Медвежьего лога. Не раз осеняли они себя троеперстием, шепча «Боже спаси, и обереги раба божьего». По обе стороны Медвежьего лога привольно раскинулись покосы старожилов. Красноголовый клевер, сочный пырей, все это пестрящее благоухающими цветами зеленое царство сибирского разнотравья, превращалось в душистое таежное сено, которое так охотно поедали коровы и телята на чалдонских подворьях. Для пришлых, «с ветру», как называли переселенцев чалдоны, и здесь не было места. Пусть идут «лапотники» в болотистые низины, там, где дожидаются их тучи комаров и мошки, и косят резун-траву, вперемежку с лютиками. Тоже сено!

Забыли чалдоны, ох забыли, что их прадеды причапали в Сибирь в лаптях, или хуже того, гремя кандалами каторжников. Дерут теперь норку^[40], смеются над пришлым людом, ругаются на «чугунку^[41]». Не было ее, как хорошо жилось нам здесь, как у бога за пазухой. Да лучше бы ее и не строили, чугунку эту самую, пропади она пропадом.

По этой самой «чугунке» и приехали в Сибирь родители Василя, привезя с собой маленького трехгодовалого сына, надеясь найти здесь свое счастье.

Соколовы, перебрались сюда c Черниговщины, где в Борзнянском уезде, располагавшемся на левом берегу Днепра, и увидел свет жизни их первенец Василь.

Достославная Черниговская губерния Российской империи была образована в 1802 году в результате раздела Малороссийской губернии на Черниговскую и Полтавскую. В Черниговской губернии на конец XIX века проживали, как было указано в статистических документах того времени, люди следующих национальностей: малороссы – 66,4 %, великороссы 21,6 %, белорусы – 6,6 %, евреи – 5,0 %. В Борзнянском уезде, родине семейства Соколовых, картина несколько менялась. Великороссы, к коим относился и отец Василя, с самым что ни на есть русским именем Иван, составляли совсем незначительную часть населения, доля малороссов же, по данной переписи 1897 года, составляла 93,8 %, что говорило уже само за себя. Кроме того пером захудалого чиновника были вписаны в анналы истории 2,5 % евреев и 3,0 % немцев проживавших в те годы на территории Борзнянского уезда. Евреи и немцы сохранили до настоящего времени названия своих национальностей, великороссы и малороссы же, трансформировались в русских и украинцев, что в общем-то ни так и важно. Если уж на то пошло, то евреев и немцев, в то время звали в народе тоже по-другому.

Так или иначе, семья Соколовых, сам Иван, жена его украинка Галя, и сын Василь перебрались в Сибирь в самом конце XIX века и жили в деревне Чаловке, относящейся к Ирбейской волости, которая в свою очередь причислялась к Канскому уезду, относящемуся к Енисейской губернии.

Многое было удивительно для переселенцев в этом краю. Первое – конечно-же, необъятные сибирские леса. Куда ни кинь взор, простирался лес. Вековые сосны перемежались с комлистыми лиственницами, березовые перелески чередовались с осиновыми околками, и во всем зеленом царстве тайги выделялся особенной статью, он, кедр – гордость Сибири.

Если на Черниговщине, где к счастью зимы были не так холодны, дров было днем с огнем не сыскать, то в Сибири естественно такой проблемы не существовало. Хоть на дрова, хоть на строительство дома, знай не ленись, пили-руби, тащи к себе, сколько сможешь. Действительно, сколько сможешь. А много ли ты утащишь на себе, вдвоем с бабой? Вот и строили переселенцы-новоселы свои домишки из тонкомера, вызывая насмешки у односельчан. Они поди и печи по-черному еще топят, посмеивались в косматые бороды чалдоны. В Сибири в то время, только бани топились по-черному. В жилых домах все печи были с дымовыми трубами.

Кстати, на Руси печи по-черному долгое время являлись «привилегией» не только сельского населения. Даже в столице свежеиспеченной Российской империи (1721), некоторые дома отапливались еще по старинке такими печами, вызывая удивление послов иностранных государств, когда они видели густые клубы дыма, выходящие из распахнутых настежь дверей изб простолюдинов. Иноземцы наверняка ломали себе голову, недоумевая, зачем же эти русские, пробуют поджечь свои дома. Пытаются согреться, что ли?

Петр I провел множество реформ, в числе которых он и запретил эксплуатацию печей по-черному в столице. Кому же хочется лицом в грязь ударить перед чужеземцами. А то насочиняют потом небылиц о русских варварах.

Бани в отдаленных деревнях, топились сибиряками по-черному вплоть до середины XX века, когда они были вытеснены более современными печами с вытяжной трубой. В Финляндии же, где как известно тоже любят попариться, бани по-черному популярны по сей день. Финны сохраняют посещение такой бани, как добрую старую традицию, после которой правда нужно идти в душ. Традиция традицией, а копоть копотью.

Многое было удивительно для Ивана и Гали Соколовых в Сибири. Например крытые драньем крыши. Никакой соломы на хате. Благодать!

На этом благодать похоже и кончалась. Хоть и приняли, скрипя зубами, переселенцев в крестьянскую общину, наделили правами, как у всех других мужиков, да только деляну путную дать забыли. Как по весне поскотину городить, так пожалуйста. Вот твой пай, как у всех в «обшестве». У старожилов по 10–12 голов скота, у новоселов одна тощая коровенка, а доля на огораживание поскотины одинакова, по дворам. Всем поровну, по-братски, так сказать.

Не нравится, так собирай свои манатки и вали отсюдова! Вас сюда никто не звал! Голодранцы! Другого слова для переселенцев многие из чалдонов и не знали. Не все конечно, не все. Захар Ашпуров, сын его Иван, немногие другие мужики, относились к новоселам уважительно. Но помогать тоже сильно не помогали. Пусть шевелятся. Под лежачий камень вода не течет. Нам тоже манна небесная на голову не сыплется.

Под стать неказистых домишек переселенцев были и их крестьянские подворья. Никакими «острогами» времен покорения Сибири Ермаком тут и не пахло. Их подворья походили более на становища Бабы Яги. Вкривь и вкось нагороженные надворные постройки, курам на смех. Двор Соколовых выглядел ненамного лучше товарищей по несчастью. Калитка из четырех нестроганых досок, гармонично вписывалась в прохудившийся забор, сиявший прорехами, как штаны пропившегося извозчика. Ворота, вернее то, что их заменяло, висели на покривившихся столбах. Вкопанные неглубоко в землю, покосились они в первую же вешнюю пору, да так и остались стоять немым убожищем, вызывая насмешки заплутавших на Выселки старожилов. Голь перекатная! Кто же столбы из осин ставит-то! Листвяжные надобно! Да чтоб потолще были! Да ямки поглубже выкопать! Лодырюги!

Но не был Иван Соколов лодырюгой, никогда им не был. Что у себя на родине трудился не жалея сил, что здесь, в Сибири. Но никак не шло. Куда ни кинь, везде клин. На Черниговщине помещики допекали, жизни от них никакой не было. Бросили все, уехали в Сибирь-матушку, думали здесь лучше. Ан нет. И здесь продыху нет. Помещиков нет, дак эти раздолбанные чалдоны, всю плешь проели. Чего они на нас все зудятся, чего им не хватает? Позахапали ведь все, вон, даже огороды у нас поскотиной подперли. Просили ведь их на сходке, давай перенесем изгородь поскотины подальше, чтоб хошь огороды у нас путные были, ан нет, забузили, заартачились. Земля обшинная, нельзя! Да чтоб вы подавились каторжное отродье!

Там горбатился Иван Соколов на помещиков, здесь, вроде сам себе хозяин, вроде. Пашенку на себе не вспашешь, а коня за три года Иван так и не заимел. А какой ты хозяин без коня-то? Вот и шел Иван скрипя зубами, то к одному, то к другому старожилу в поденщину, чтобы скопить деньжат для своего савраски. Одно в нынешнем году утешение, услыхал бог их молитвы, подарил им дочку. Жена Галя целыми днями хлопочет, воркует возле их дитяти.

Хорошая она у меня! Ничего, может нынче соберем грошей, да купим себе у Захара Ашпурова коня. Он мужик добрый, три шкуры драть не будет, мечталось работяге-мужику.

Иван Соколов уже ходил к Захару, осведомиться на счет покупки молодого жеребчика Ашпуровых. С прошлого года приметил он их резвого жеребенка. Захар ничего обещать не стал, сославшись на сына Ивана, не хозяин мол я, но Иван-то знал, что, как Захар скажет, то так оно и будет. Главное до осени денег скопить.

Вот и сегодня Иван ушел с самого раннего утра метать сено к одному из «справных мужиков-старожилов». В деревне Иван Соколов был на хорошем счету. Ростом не особо велик, но как говорится «косая сажень в плечах», да и силенкой его бог тоже не обидел. По полкопны поддевал Иван на деревянные вилы, вызывая завистливые вздохи бородатых мужиков и украдкой брошенные лукавые взгляды деревенских баб. Хорош мужик! Жаль, что не мой!

Но Ивана не интересовали недвусмысленные намеки деревенских гулен, ему бы целковый заробыть, да Галю свою им обрадовать. А Галя его, до чего уж ладная была дивчина, под стать Ивану. Лицом бела, писаная красавица, чего того только брови ее черные стоили. Вот и сейчас, качает она детскую зыбку, притороченную к крючку, вбитому к потолку их домика, поет песню с такой далекой теперь родины.

 
Мисяць на нэби, зироньки сияють,
Тихо по морю човен плывэ.
В човне дивчина писню спивае,
А козак Чуе, серденько мре.
 

Поет Галя полузакрыв веки, думу свою думает чернобровая казачка.