Беспечным вечером, когда июньская жара спала, а духота еще не отступила, шли мы с дочерью двенадцати лет от рождения домой по улице на окраине города, где улочки заросли черёмухой и тополями, а дома старые одноэтажные – «частный сектор». И хотя подпирает уже бетонно-кирпичная громада города, эти кривенькие и малоухоженные улочки, имеющие свою самобытную прелесть и уютность, ещё хранят условия для жизни братьев наших меньших, которые здесь могут найти укрытие и пищу.

И вот идём мы довольные проведенным днём, идём, беседуем и вдруг я вижу сидящую у дощатого неказистого забора совсем еще молодую ворону, которая беспомощно озирается и не пытается даже взлететь. И это, при том, что весь этот неказистый район заполнен бездомными вечноголодными собаками, которых по какому-то недоразумению в данный момент не оказалось рядом.

– Женя, смотри, – воронёнок! – воскликнул я, показывая дочери птицу.

Дочь с восторгом смотрит на найдёныша, и мы движимые самыми добрыми намерениями пытаемся взять нескладного малыша в руки. Воронёнок сразу не сдаётся – пытается бежать, волоча крылья и раскрывая клюв, горланя свою, полную отчаяния песню. Но дело сделано, скоро он оказывается на руках у меня, – дочь немного побаивается дикой птицы. Что делать нам с находкой? – возникает вопрос: летать птица еще не может, а вокруг полно рыскающих в поисках пищи собак. Порешили – возьмем домой, а подрастёт, – отпустим, хотя до конца было не понятно, как воронёнок будет жить в квартире.

А дома нас ждёт, такая же чёрная как ворона, кошка, – благородная Котя, которая при виде воронёнка брезгливо отвернулась и обиженная, – уже на нас, ушла в дальний угол квартиры, наблюдая издали за нежданным гостем.

Воронёнок же напротив, вдруг видимо приняв чёрную кошку за свою маму-ворону, закурлыкал нежную песню и учтиво опустив голову, направился к Коте, демонстрируя своё нежное отношение. Котя косилась на птицу и, позволив той лишь только раз подойти к ней вплотную, стала отбиваться от назойливой гостьи, отмахиваясь мягко лапой. Но воронёнок не отставал, и нежно курлыча свою песню «любви» скакал за кошкой, видимо не понимая, от чего это мама бегает от него.

Вскоре решили, что воронёнок будет жить у нас на застеклённом балконе, где ему будет спокойно.

Взялись кормить приёмыша. Оказалось, лучше всего он есть мясной фарш, глотая комочки продукта с невероятным желанием и громко сопровождая процесс звуком, напоминающим гоготание. При этом воронёнок задирал голову и открывал рот так, что было видна черная глубина его утробы, открывающаяся подобно бездонной воронки. Сразу возникла мысль, что назвали птицу именно вороной из-за такой вот ассоциации с формой воронки.

Время шло. Наш гость исправно уплетал фарш, рос не по часам, а поминутно и уже пытался прыгать и махать крыльями. Между этими занятиями, несколько стеснительно выглядывая с балкона, когда открывалась дверь, воронёнок принимался преследовать Котю, надеясь добиться от кошки взаимности в общении. Но Котя, хотя и несколько привыкла к вороне, по- прежнему, презрительно фыркая, убегала от неё прочь.

Прошло несколько дней, и нужно сказать, воронёнок действительно невероятно быстро окреп и вырос. Пришло время отпускать птицу на волю. Понимая, что на воле воронёнок может погибнуть, не получив навыков по добыванию пищу, тем не менее не имея иного решения, отправились с дочерью отпускать нашего воспитанника на волю. Для этого, усадили его в старый чемоданчик и вынесли на окраину района к лесу, где и выпустили, открыв резко крышку чемоданчика. Воронёнок встрепенулся, встал, огляделся, и без предисловий рванулся ввысь, мощно раскрыв крылья. Черной молнией он понесся над кустами, деревьями и домами и в его полёте было что-то такое, что говорило о неумелости и некоторой неуверенности, но, тем не менее, отмахав добрые две или три сотни метров, воронёнок уселся на дерево и теперь сидел, оглядываясь вокруг.

Отдохнув, он снова взмахнул невероятно чёрными своими крылами и полетел дальше в свою взрослую жизнь, уверенно набирая высоту.

Мы возвращались с дочерью взволнованные домой, и говорили о том, что очень надеемся, что не помешали этому существу в жизни, а может быть даже, и спасли его.

НЕ СОСТОЯВШАЯСЯ ДУЭЛЬ

Александр неистово, меняя пистолеты, отправлял свинцовые градины в сторону старой березы, что стояла на окраине леса в преддверии обширного красивого луга. Луг этот теперь был покрыт снегом, и только отдельные кусты и стебли одиноко и обреченно качались на ветру, готовые уже сгинуть и отдаться на волю стылой поры. Поры, что на долгие месяцы сковывает и речку, что вилась невдалеке, и землю, только, что отдавшую свой урожай, и стволы берез, избавившихся от беспокойной листвы и движущейся по древесине влаги, что бы ни быть разорванной жестоким морозом.

Луг был необычайно красив в начале лета, в пору цветения. Здесь на опушке росла черемуха, цвела сирень, и череда теснившихся берез, выходила кланяться ветрам. Было невероятно прекрасно скакать на резвом застоявшемся в конюшне скакуне вдоль опушки, улавливая ароматы лета вперемешку с запахом кожи седла, сбруи, добротных новых перчаток и конского пота, наслаждаясь необычайной ширью здешних, таких знакомых, родных и любимых просторов.

На стволе березы был прикреплен листок с начертанным размашистым пером профилем ненавистного графа Толстого, но пули, раз за разом проносились мимо этого нахального вруна, нечистого на руку игрока и только одна из них ударила в ствол выше на целую сажень, но и это было успехом.

– Да стрелец из меня никудышный, подумал Александр и, разрядив в отчаянии последний заряженный пистолет, присел на оружейную коробку.

Присев, Александр сокрушенно рассуждал о том, что к дуэли с этим наглецом он не готов и хотя цыганка, к которой он заехал, покидая Петербург, нагадала ему, что нынче он не будет убит, все же было тревожно и холодило сердце в самой его середочке, как только представлял он грядущий поединок.

Вспомнил Саша цыганку в цветастом платке, черным от времени лицом, со сверкающими длинными подвесками-серьгами в растянутых годами практически черных ушах, что, глядя то в карты, то ему в глаза, время от времени отворачивалась к чадящей свече и что шептала-приговаривала. Закончив обряд, тихо и внятно произнесла своим трескучим голосом, что еще не пришло его время и многое в жизни еще случиться, а убит он будет и умрет в муках от руки белокурого красавчика.

Толстой – яркий брюнет, с изрядно побитой сединой шевелюрой вьющихся волос и если верить старой ведьме, то не он, а другой будет тем, кто убьет его.

Озябнув на ветру, и услышав, как нетерпеливо перебирает ногами продрогший привязанный к дереву конь, Саша встал и направился, ступая след в след своим ранее сделанным шагам назад к лесу. По шкуре коня пробегала дрожь и высоко поднимая голову, животное несколько неистово косило широко раскрытыми глазами, выказывая, таким образом, свое недовольство тем, что конечно не дело это, оставлять разгоряченную лошадь на холоде без попоны в ожидании и в нетерпении, что, наконец, они поскачут с хозяином к дому, теплой конюшне, согреваясь на ходу и выбивая из под копыт смерзшуюся землю с пожухлой травой и комья только ночью выпавшего снега.

В усадьбе, прошагав быстрыми шагами к себе наверх, бросив предварительно шапку и сюртук на кресло в вестибюле, раздосадованный и даже раздраженный всем этим навалившимся на него воспоминанием, Александр присел на кровать и взял разбросанные, исписанные с утра быстрой рукой листки. Глядя на рифмованные строчки, что убегая, вновь увлекли его за собой к таким понятным и приятным ему одному приятелям Онегину и Ленскому, которым он только нынче подарил жизнь и взялся их проводить по самого эпилога. Эпилог намечался, впрочем, нескоро, ибо еще и основной сюжет до конца не прояснился. Как раз в описании был эпизод с дуэлью и листе под вымаранными много раз строками был профиль его противника, – беспощадного к слабостям противников графа Толстого.

Арина Родионовна, оберегая быт Сашеньки, знала, что трогать что-то на столе или кровати с утра работающего, едва продравшего глаза Саши, нельзя. Тот мог провести в кровати и целый день, проснувшись к обеду и только к ужину, особенно в зимние дни, выходил в зал и столовую. Все писал, писал, говорил потом невпопад, кушал впопыхах, отрешившись – грезами еще дышало сознание. А то вдруг срывался на полуслове и летел, то ли за село, оседлав коня, то ли в гости к соседям, где мог провести время до самого утра за картами и разговорами.

Однако после возвращения тревога и отчаяние не давали покоя и выдернув из пачки новый лист и склонившись над столом Александр написал, как выдохнул:

В жизни мрачной и презренной

Был он долго погружён,

Долго все концы вселенной

Осквернял развратом он.

Но, исправясь понемногу,

Он загладил свой позор,

И теперь он – слава богу –

Только что картёжный вор.

Глупца философа,

который в прежни лета

Развратом изумил

четыре части света,

Но просветив себя,

загладил свой позор:

Отвыкнул от вина

и стал картёжный вор…

Выдохнув и несколько успокоившись, Саша вспомнил лицо графа Толстого, когда у князя Шаховского сидя за столом, он, проигравшись в штосс, уже изрядно, – третий раз к ряду, отметил, как плутовато кося глазами, граф Толстой спрятал в рукав карту и извлек из нее другую, тут же предъявив как выигрышную.

– Граф, да Вы плут! Карту вот только, что передернули! Это бесчестно! – воскликнул Александр.

– И что! Это право не преступление! А Вы, не горячитесь ли чрез меры молодой человек?! – вытаращив свои темные на выкате глаза, бессовестно парировал граф. Граф был нахален, все его существо дышало жадной плотью, требуя все новых впечатлений от жизни. Будучи шумлив и мало предсказуем в своих порывах, граф был непонятен и от того опасен. Он мог щедро одарить добрым словом, а мог, и делал это часто, просто оскорбить или того более, влепить пощечину за малейший промах или грубость.

– Вы плут! Бессовестный плут! – если изволите, я готов ответить за свои слова, выкрикнул Александр и вышел стремительно из комнаты, понимая, что эта его выходка не останется незамеченной и следует ждать последствий.

Граф Толстой, скривившись после слов сопляка Пушкина, которому двадцать лет только миновало, вдруг подумал, что стреляться с ним совсем не хочется. Сказывали, что талантлив в стихосложении мальчишка необычайно и сам Державин его отметил и сказал, что растет великий русский Поэт, которому он передает свое главенство в русской литературе. Это в шестнадцать-то лет от роду!

С Державиным Толстой был согласен. Стихи и поэма «Руслан и Людмила» уже были изданы и даже завистники, поджимая губы, сознавались, что талант пробивается к солнцу значительный. Правда, самого Сашу Пушкина воспринимали не серьезно. Многие просто не любили. Вертлявый, горячился излишне по пустякам нескладный малец, часто терял лицо, кривляясь и злословя, волочился за каждой кружевной юбчонкой и все норовил схватиться с любым, кто как-то перечил и ставил ему на вид.

– Не серьезен, так и растратит свои способности, – следовал вердикт-пожелание, ибо очень для многих было завистливо видеть, как кристаллизуется и прорезается, уже сверкает гранями талант мальчишки.

Тем не менее, понимал граф, отвечать как-то было нужно, не потеряв солидного уже лица, и проучить выскочку то же следовало. Устав уже от бессмысленных схваток, наученный горьким опытом, тем не менее, граф следуя сложившемуся о нем суждению, старался не прощать обидных слов. Статус требовал!

– Вот каков сопляк! Еще из штанишек не вырос детских, а туда же, меня Толстого на дуэль вызывать! Я покажу тебе дуэль! – пронеслось в голове.

– А вы знаете господа, что с Пушкина, когда впервые задержали и привели в жандармское отделение, начальник охранки приказал для острастки снять штаны и выпороть юного выскочку, чтобы одумался и впредь власти не перечил. Так вот и ходит выпоротый Пушкин и срывает злобу свою на добропорядочных подданных его Величества Императора.

Слова эти разнесли сразу по всему Петербургу злые языки, и если бы только граф Толстой зимой 1820 года был в Петербурге, быть дуэли. Но случай развел их в тот раз. А затем Толстой пробыл зиму в Москве безвыездно, встречи не случилось, но Пушкин затаил обиду и только ждал того, как они пересекутся, чтобы бросить в лицо обидчику перчатку.

Но весной после обидного разбирательства по поводу «скверных» стихов и эпиграмм, Пушкину прописали высылку на «юга» с условием не являться в столицу и Москву до соответствующего разрешения. Крым, Кишинев, село Михайловское приняли на долгие шесть лет опального и разобиженного поэта, который лелеял в сердце гнев на сумасбродного графа, тем более что тот не оставался в долгу и, прознав о порывах «мальца», ответил не менее язвительной эпиграммой:

Сатиры нравственной

язвительное жало

С пасквильной клеветой

не сходствует нимало, –

В восторге подлых чувств

ты, Чушкин, то забыл!

Презренным чту тебя,

ничтожным сколько чтил.

Примером ты рази,

а не стихом пороки

И вспомни, милый друг,

что у тебя есть щёки.

В Кишиневе Пушкин «рвал и метал», задирался и не раз дело доводил по дуэли, как бы репетируя разборку с графом.

Стреляться с графом Толстым было равносильно самоубийству. Были известны проделки графа, а число им убитых на дуэлях превысило десяток, при этом сам любитель рискнуть собственной жизнью ни разу не был ранен. При этом зловредный нрав графа, его послужной список, исчислявшийся множеством реальных и мнимых подвигов, требовали осторожности, что прочем молодому поэту было несвойственно.

–Сгоришь, Саша, как моль на свече, – предостерегали друзья, пытаясь вразумить гордеца.

Репутация же у графа Толстого была действительно оглушительно неприличною, но не без героического пафоса.

Отличившись в младые годы на поприще пьяных дебошей и дуэлей, отметившись даже полетом на воздушной шаре над Петербургом, спасаясь от жандармерии и крепости гвардейский поручик граф Толстой отправился в 1703 году по протекции в кругосветное плавание на судне «Надежда» в качестве члена посольской миссии камергера Николая Резанова в Японию. В противном случае ждал юного Федора Толстого гулкий и сырой каземат, разбирательство и суд за дерзость в отношении полкового командира, которого по обыкновению он вызвал на дуэль за замечание перед строем полка.

– Где это видано, чтобы поручик дерзил воинскому начальнику, находясь при службе! – отреагировали на событие высшие чины и приказали арестовать Толстого.

Федор, понимая, что явно «переусердствовал», кинулся в бега и скоро с помощью покровителей нашел прибежище в составе посольской миссии заменив в ней своего дальнего родственника…тоже Федора Толстого. Подмены, как бы ни заметили, и вскоре опальный граф отправился по морю к новым приключениям.

В плавании, проявив весь свой необузданный нрав и впадая порой в дикое состояние от скуки, в число героев-первопроходцев граф не попал, будучи отчисленным из посольской миссии, как только судно прибыло на родные берега – на Камчатку: спровадили графа со скандалом с корабля за шалости, без средств и всякой поддержки. Не теряя присутствия духа, граф решил добраться самостоятельно до Русской Америки и, отметившись в этих крайних российских пределах, вернулся в Петербург, являя миру крепкий дух, покрытое замысловатыми татуировками тело и полное отсутствие разумных границ здорового авантюризма.

Отбыв ссылку за проделки и непослушание в далеком гарнизоне, ведя неравную схватку с Бахусом и предаваясь картежным утехам, повзрослевший граф Толстой, пройдя героем войну со шведом и французом, достиг границ почтенного возраста.

Но колорита граф не потерял и после сорокалетия, проиграв в карты свою холостяцкую жизнь и женившись на известной в столице цыганке-танцовщице Авдотье Тугаевой, которая родила ему в скором порядке двенадцать детей. Вот беда! Одиннадцать из новорожденных умерли в младенчестве. И эта череда смертей близких потрясла графа, ибо число умерших детей соответствовало числу убитых им на дуэлях, и это был знак свыше. После таких потрясений попытался ходить Толстой в церковь, отмаливая грехи молодых лет и прося у Бога оставить в живых единственную дочь.

И вот минули шесть лет с той размолвки за картами у князя Шаховского.

Как водится, новый монарх, в противовес прежнему правителю, призвал многих сосланных назад в столицу. И Пушкин с багажом опубликованных романов и поэм, стихов и повестей, где уже и «Борис Годунов», «Бахчисарайский фонтан» и первые главы Онегина, проза и стихи южного цикла, и особенно божественное «Я помню чудное мгновенье.», вернулся в столицу.

После встречи и беседы с императором Николаем Павловичем, Александр первым делом исполнил долг чести. По его поручению в графу Толстому Пушкин направляет доверенное лицо – друг поэта Соболевский с вызовом на дуэль. Но графа не застают, и как-будто удалось узнать, что нет его в столице и не понятно, где его искать. Как будто граф спрятался.

А граф между тем действительно «хитрил», пребывая в состоянии полной нерешительности и нежелания нарываться на гнев поэта Пушкина. Сцепится с ним не было желания. Наоборот, не вдруг, почитав последние опубликованные работы Александра Сергеевича, крепко задумался Федор Иванович о том, что не было еще в России такого автора, который так широко, обильно талантливо льет на душу бальзам, лаская ум и душу, излагая мысли столь точно и красиво, что дух захватывает, и ищешь увлеченный продолжения, вчитываясь в новые и новые строки сего откровения. И слова находит такие, что как бы и известны, но звучат необычайно по-новому.

Кто так еще мог написать о нас, о наших чувствах и порывах, о запретных желаниях и мотивах невероятных поступков.

По просьбе графа ему доложили о планах Пушкина на вечер.

– Будет в салоне к шести. Обещал прочесть последние разделы Онегина по просьбе княгини Шаховской.

Собравшись, и готовый к серьезному разговору, граф Толстой отправился к Шаховским загодя.

У Шаховских еще было тихо. Переговорив с князем, граф, теперь ожидал прибытия Пушкина и тот, вероятно в нетерпении, что с ним часто, бывало, прибыл и, войдя в гостиную, увидел своего противника. Но прежде, чем грубо встретить обидчика, после возгласа Графа Толстого о том, какое счастье видеть гения и героя российской литературы в столице, оказался в лапах, а затем и крепких объятиях Толстого.

Несколько отстранившись от опешившего и уже было закипевшего в своем негодовании поэта, граф воскликнул:

– Знаю, зол ты на меня брат Пушкин! Достоин я, конечно, доброй порки и готов её от тебя получить, но стреляться с тобой не буду! Дорог ты нам, брат! Давай как-то мириться!

И слеза, хрустальная и совершенно не естественная, сверкая, скатилась со щеки на костюм.

Пушкин, стоял обомлевший, не находя слов, ждал, не веря в подобный исход так долго копившегося негодования.

Но граф, не отходил и теперь, несколько деланно изображая заинтересованность, взял поэта под руку и стал спрашивать о том, что еще нового неопубликованного привез поэт в столицу.

Попытки Пушкина вырваться из вдруг возникшего «плена» оканчивались неудачей, и ему пришлось отвечать. Несколько невнятно бормоча, он сначала неохотно, а затем активнее стал рассказывать о написанном и планах, в которых было множество позиций. Особенно заинтересовало графа известие о подготовке рукописи Пугачевского восстания.

– Ну, ты брат, замахнулся. Тема то, горячая, но не простая. Дадут ли добро сверху? – указывая недвусмысленно в высокий потолок гостиной,– спросил Толстой.

– Надеюсь, мне это не помешает, – ответил Александр, отмечая, что уже собрались гости и с интересом слушают его беседу с графом Толстым, и вдруг ему стало понятно, что всеми глубоко забыта нестоящая и гроша, – та размолвка, что случилась у них с Толстым шесть лет назад.

Пушкин успокоился и уже увлеченный новыми расспросами совсем перестал горячиться и предался новым стремлениям, заговорил по-своему живо, в красках описывая то свои путешествия по югу, то говоря о создаваемых им литературных образах.

Толстой между тем совсем не отходил от Пушкина и по завершении чтения стихов и разговоров о поэзии, перейдя к светским новостям, поднял бокал за здоровье поэта Александра Пушкина, призывая всех выпить за успехи столь талантливого литератора.

Пушкин, получив столько внимания, несколько скептически оценил жест Толстого, но, тем не менее, вскинув голову, с улыбкой и сияя глазами, поблагодарил публику за прием, а графа за добрые слова.

С этого вечера граф Толстой и Пушкин, стали друзьями.

Картёжной шайки атаман, глава повес, трибун трактирный. Смельчак, патриот, добрый и простой отец семейства холостой, надежный друг, помещик мирный и даже честный человек».

Такие вот слова о Толстом, сдержанные, но уже вполне уважительные появились вскоре и все поняли – конфликт улажен.

В декабре 1828 года Александр Пушкин прибыл в Москву и оказался на большом приеме, где познакомился с 16-летней красавицей Натальей Гончаровой. Очарованный красотой юной Натальи, просил поэт графа Толстого об одолжении – просить от его имени руки девушку у чопорных московских дворян Гончаровых.

Но, встретив посланника холодно, сообщили, что дочь еще очень молода и замуж ей пока рано.

Вечером, в окружении московских кутил, Пушкин с Толстым пребывая в отчаянии решили, что осаду следует продолжить, взяв паузу. А уж коли отдадут Наталью за другого, что уж делать, – такова воля Господа.

«Я пленен, я очарован, словом – я огончарован!» – эту фразу Пушкин повторял в кругу друзей чуть не по десять раз на дню, и стало понятно, не мимолётная увлеченность, а чувство посетили поэта.

Пушкин в печали уехал на Кавказ, в действующую армию, ища душевного примирения со своей, теперь, как ему казалось, нешуточной неудачей.

Прошло время и, вернувшись в столицу, понимая, что чувства к красавице Гончаровой не остыли, Пушкин вновь посылает Толстого к родителям Наташи и при известной напористости графа, добивается благосклонного ответа.

Затем следует венчание в храме Вознесения Господня на Большой Никитской в Москве, а шафером на свадьбе выступает Толстой, а Пушкин, развивая свой афоризм с удовлетворением твердит, то он «огончарован и наконец, – окольцован».

В жизни Пушкина наступает период счастливый, семейный, плодовитый на творческий результат.

Александром Сергеевичем созданы циклы поэзии и прозы, рождены дети. Женитьба вдохновила и дала яркий импульс для жизни и творчества. А потом случились события, приведшие к роковой дуэли.

Сказывают, что, когда граф Толстой, проживая в это время в Москве, узнал о смертельной дуэли Пушкина на Черной речке, он расплакался, а затем часто говорил, что многое бы отдал, чтобы заменить своего друга в этом поединке и обещал отомстить Дантесу за гибель поэта. Возможно, именно поэтому соперник Пушкина на дуэли так поспешно покинул Россию.

Вот если бы граф был ближе к Пушкину и жил в это время в Петербурге, может быть сумел Федор Иванович изменить ход событий, вмешавшись в смертельный спор.