Один год и семьдесят пять лет. 1943–1944 и 2018

Этот героический выезд, наверно, определил мою дальнейшую судьбу всадника. Не то чтобы условный рефлекс на всю жизнь выработался, но и страстного желания ездить верхом как-то не возникало. Впрочем, как ему было и возникать – в сороковые годы лошадь была не для катаний. Я читал тогда всё, что попадалось под руку, и как-то раз пытался одолеть какую-то юридическую брошюрку. Мало чего понял, но вот что за незарегистрированную лошадь полагалось десять лет, это я понял. И даже усвоил, что при отягчающих обстоятельствах полагался расстрел. Так что лошадь представала как нечто весьма серьёзное. Даже в недавние годы я не мог не удивляться слегка, видя в Германии малолетних девчонок, разъезжающих на лошадях по специальным трассам в лесах и полях. Ведь – на лошадях. И совсем символичным показался мне пожилой немец, который ехал на велосипеде, держа в руке уздечку мирно цокавшей за ним лошади. Да, в конце ХХ века трудяга лошадь совсем потеряла свой прежний устрашающий юридический статус, да и статус главной производительной силы – техника окончательно вытеснила её. Прогуливаясь недавно по дорожкам парка в подмосковной Дубне, я посмеялся – а не взять ли мне билетик проезда на лошади по круговой дорожке. Лошадка спокойная, совсем как та моя лошадь в Пугачёво, её и за уздечку вести не надо, сама пойдёт. Это стало бы достойным завершением моей карьеры всадника. Однако завершение произошло немного иначе. Находясь на отдыхе в Крыму, вернувшемуся в родные Пенаты, я случайно увидел рекламу небольшой конной фермы вблизи Алушты: «Прогулка верхом по яйле!». Вот это мне упустить уже никак нельзя! И я не упускаю. Ферма ухоженная, во всём чувствуется проявление заботливого и думающего хозяина. Моя супруга убеждает его выбрать мне самую спокойную, «самую нескаковую» лошадь, и я впервые в жизни оказываюсь в седле! Да… я убеждаюсь в том, что седло было великим изобретением человечества – даже разбитая вдрызг тропинка, виляющая между деревьями, не портит удовольствия по-королевски восседать в седле. Четверть часа по разношёрстному лесу, лес расступается, и лошадь величественно вышагивает на широкое каменистое плечо над волнами лесов, что спускаются вниз к далёкому бирюзовому простору Чёрного моря. Лошадь останавливается, спрыгиваю. Ровный раздольный ветер раскачивает гриву лошади и рыжую иссохшую траву между сиреневато-серыми камнями. Достойное завершение карьеры конника.

По вечерам мы гоняем по дворам в «казаки-разбойники». Остановиться в этом занятии трудно, и мы расходимся, только когда становится так темно, что не разобрать, кто казак, а кто разбойник. Как-то к вечеру у нас появились новички – двое тщедушных рыженьких, они только днём приехали в Пугачёво. Поселили их недалеко от нашей избы, сразу за правлением. Семья состояла из старухи и троих внучат – двое этих рыженьких моего возраста и почти взрослая девушка, стройненькая, улыбчивая и совсем не рыжая. Уже на другой день мы знали, что её зовут Фаней и что она будет работать в колхозе, как взрослая. Пацаны пойдут в школу со мной во второй класс. Один из них при знакомстве назвался Русланом, чем здорово удивил меня – ничего себе, богатырь, только Людмилы ему не хватает. Юда тоже призадумался на минуту, потому что он такое имя услышал впервые. Однако он тут же заявил решительно: «Значит, Руслик». Руслан не возражал и стал быстро отзываться на Руслика. Что Юда всё же ошибся, мы узнали буквально на второй день, когда, как обычно, заигрались в своих казаков-разбойников дотемна. Над Пугачёвым вдруг разнеслись долгие настойчивые призывы: «Сру-у-улик! Сру-улик! Сру-у-улик!» Мы замерли от удивления – кого это она так? «Надо домой идти», – сказал Руслик и, взяв брата за руку, пошёл на зов бабушки. Только тут нами овладел неудержимый хохот: «Вот тебе и Руслик, за что она его так?» Но дома мама разъяснила мне, что бабушка не издевается над внуком – они эвакуированные, из Ленинграда, их семья еврейская, на их языке это нормальное семейное имя, и ничего зазорного здесь нет. А вот Фанечке досталась работа неприятная – учётчик. Учётчик обязан каждый день замерять обработанные поля. Для этого надо проходить по краям всех участков, перекидывая с ноги на ногу здоровый треугольник из двух жердей с перекладиной. Я уже видел, как это делали колхозницы. При этом надо записывать замеренное, а потом ещё как-то считать, что получилось. И полученное отдавать бригадиру. А бригадир и колхозники всегда недовольны, и лучше не слышать, как они кричат вокруг учётчика. Я испытал жалость к Фане, когда увидел её вечером возвращающейся с поля с тяжёлым для её тонких рук аршином. Если бы я был постарше, я мог бы управляться с такой работой. Даже лучше, чем она. Хотя, как надо считать намеренное, я не знал.

В те времена нам казалось, что эвакуированные должны быть обязательно евреями. Такое убеждение у жителей Усть-Каменогорска появилось зимой 1942 года, когда в городе вдруг появилось множество эвакуированных, и все они говорили на ломаном русском языке с раскатистым «Г» вместо «Р» и непривычными эмоциональными вскриками характерного акцента. Забавно, что этот акцент с грассированием полностью выветрился из употребления буквально на наших глазах (ушах?) во второй половине ХХ века. Некоторым невесть откуда появившимся насельникам российских масс-медиа в 90-е годы понадобилось уже слегка воскрешать этот «одесский» акцент, чтобы приучать туповатых аборигенов к пониманию того «кто есть кто», или «ху из ху», как неблагозвучно говорят пользователи английского языка. Усть-Каменогорские аборигены 1942 года были очень удивлены, что многие эвакуированные ленинградцы почему-то не владеют правильным русским языком. Откуда им было знать, что для проведения славной Великой Октябрьской революции понадобилось великое переселение жителей Бердичева и других белорусско-украинских местечек в Петербург и Москву. Родительская часть переселенцев, или по-нынешнему мигрантов, просто не успела освоить язык аборигенов в течение четверти века от 1918 до 1942 года, и поколение «делавших революцию» ещё не успело избавиться от картавого акцента. Это уже мои московские сверстники в МГУ в пятидесятые годы говорили, как правило, на чистом русском языке, зачастую более чистом, чем у выходцев рязанско-вологодско-алтайских глубинок. Неудивительно, талантливая нация. Но встреча с ней в начале сороковых годов выглядела иначе. В 1941-42 годах мы снимали в Усть-Каменогорске, в доме артельщика-золотоискателя, двухкомнатную квартиру на троих жильцов, и нас, естественно, «уплотнили», когда появились эвакуированные. В первую, проходную, комнату вселили пару пожилых, каких-то очень невыразительных и необщительных людей. Наверно, им было за пятьдесят, и они казались нам совсем стариками. Первым разочарованием было, что рассказов о героическом Ленинграде мы не услышали – подселенцы с трудом говорили по-русски, да и рассказывать им было явно нечего. А для нас Ленинград тогда был живой легендой, мы жадно слушали сообщения Информбюро о воюющем Ленинграде и переживали при этом так же, как и в те долгие дни, когда сообщалось о защитниках Севастополя. В блокированном Севастополе тогда находились и наши родные – бабушка и три её дочери. И ленинградцев в блокаде мы тоже воспринимали почти как своих родственников. Неудивительно, что у нас сжимало горло от слов казахского акына Джамбула Джабаева: «Ленинградцы, дети мои, ленинградцы – гордость моя…» Но наши ленинградцы не выглядели героически, скорее, они выглядели просто замученными и изголодавшимися. Похоже, они голодали много пуще, чем мы. С первого же дня они стали добывать на рынке прогорклую брынзу и вытапливать из неё на сковородке жир. С утра до вечера на плите шкворчала брынза, испуская невероятную вонь. Зажав носы, мы пробегали по надобности через их комнату в дощатый сортир на дворе и обратно, глубоко вдохнув на запас морозного воздуха. Тщательно забивали тряпьём щель под дверью, но это мало помогало. Потеряв присущую нам «интеллигентность», мама несколько раз просила их приуменьшить заготовительную кампанию, но это тоже не помогало – всякий раз звучало, с пиком громкости и высоты звука на конце фразы: «Но это же джьи-ир!» (жир). Кажется, только этим и ограничилось наше общение с этими бедолагами. К лету им дали какое-то другое жильё, и я проводил их, сидящих на телеге, по Соляной улице, где мы жили, до самой дамбы на Иртыше. Распрощавшись, я пошёл обратно, чувствуя какую-то смесь облегчения и вины за то, что мы не сумели скрывать неприязнь к процессу заготовки жира.

Мы сидели, свесив ноги в прозрачную бегущую воду арычка возле нашей избы, и спорили, иноходец ли Бодрый или нет. На Бодром только что проскакал мимо Васька Кривопалый, так что было о чём спорить. Лёха, как всегда, горячился и уже готов был в драку: «Не дрыщ-щи, по лбу дам, иноходец он, иноходец, сам ты не иноходец, тебе ж говорю, сам видел. Ну и что, что таперя не шёл иноходью, а тогда шёл, баран ты холщёный. А еш-шо чо ты не видел, суслик хренов, может, как твоя комолая спод быка шла?» Он уже перегнулся через мою голову, чтобы дать тумака Юде, когда над нами раздался звонкий голос: «Уже за кулаки, герои? А миром не обойдёмся? О чём спор?» Оглянулись, за нами быстро проходила Фаня. Мы засмущались, заулыбались, забормотали: «Да мы та-ак, мы без бою, мы за иноходца сцепились…» – «Ну-ну, вояки, а вы лучше вокруг посмотрите – денёк-то сегодня! Лето-то какое! Красота! Ну, бывайте, хлопцы». И она минула нас как лёгкий ветерок, и след её простыл за дверью правления, только зеленоватый блеск её больших глаз ещё мелькал то ли в воде нашего арыка, то ли в бледной зелени тополей. Спорить об иноходцах уже не хотелось. Я с удивлением посмотрел вокруг – в самом деле, почему я не заметил, что день сегодня такой удивительный?

Вскоре после этой встречи мама пришла из конторы с усталым и печальным лицом. Немного поговорив с нами о насущных делах, она после длинной паузы тихо сказала: «А знаете… знаете… Фаня погибла». Мы онемели. Потом я с трудом произнёс: «Не может, не может этого быть. Это неправда. Я её недавно видел». – «Нет, правда. Её убила молния. Два дня назад. Её в райцентр послали, со сводкой. Надо было пешком пройти между деревнями. В открытом поле. Началась гроза. Место открытое, высокое. В такие места и бьют молнии. Она одна шла». – «Так, может, и неправда, что убило? Кто видел? Может, не убило». – «Убило. Когда её хватились, пошли искать. Нашли уже холодную. Как увидели, думали – ещё живая, хотели помочь. Говорят, после удара надо зарывать в сырую землю – электричество уходит в землю. Но она была уже холодная, не помогло. Её так там и закопали, не знали, куда везти».