Один год и семьдесят пять лет. 1943–1944 и 2018

Я сказал ему, что я – физик-экспериментатор и веду один из проектов на ускорителе. «В Вашем возрасте? Не пора ли отдыхать?» – «Нет, не пора, меня интригует проблема, которой я занимаюсь, да и на пенсию у нас прожить трудно. Так что отдыхать пока некогда». Машина подкатила к пропускному пункту центра, и я попросил остановиться. «А как Ваша нога, не надо ли вызвать медицинскую помощь?» – «Спасибо, не надо. Здесь недалеко. Спасибо, что подвезли». – «Что Вы, что Вы, мне было приятно встретить почти соотечественника». Мы сердечно распрощались, и я пошёл к проходной. Ну и ну…. А не ему ли я подарил в Пугачёво бумажную лодочку? До сих пор жалею, что опасение показаться навязчивым помешало мне тогда укрепить это неожиданное знакомство. Но, главное, я просто стыдился выглядеть соучастником того, что мы, русские, позволили сделать со своей страной.

Незаметно прибывает день, и солнце становится всё ярче, весело сверкая на сугробах и пышных белых шапках крыш. Дороги превращаются в глубокие траншеи, в которых двум саням не разъехаться, и, когда видишь лошадь, идущую навстречу, спеши юркнуть в траншейку к ближайшей избе. Так мы и сейчас шмыгнём с дороги, потому что навстречу идут двое саней. Необычно, что перед ними двое пеших. У второго что-то в руках. Нет. Не что-то, а винтовка наперевес. А первый идёт в распахнутом лохматом чёрном полушубке, без шапки. Идёт, тяжело наклоняясь вперёд, шатаясь из стороны в сторону. Скуластое нерусское лицо выглядит почти чёрным, несмотря на ослепительное сияние солнца. Мы едва успеваем увернуться в сторону, когда ноги у него заплетаются и он втыкается голыми руками в снег, оказавшись на четвереньках. Короткие помятые пимы, соскальзывая, скребут снег. Идущий за ним мужик в длиннополой жёлтой дублёнке с большим курчавым белым воротом широко размахивается и с выдохом бьёт упавшего прикладом в спину. Тот от удара делает несколько шагов по-собачьи, быстро перебирая в снегу руками и тощими заголившимися ногами в широких коротко обрезанных пимах. Но как-то быстро съёживается и приподнимается на ногах, перебирая ими по рыхлому снегу, слегка придавленному полозьями. Тогда мужик в шубе снова размахивается винтовкой и с хриплым матом бьёт по лохматой спине. Ударенный ныряет головой и пробегает мимо нас, скрывшись за снежным бортом траншеи. А мимо нас уже фыркает лошадь, обдавая острым запахом пота и мочи. В санях лежит на сене возчик, тоже в дублёнке с белым воротом, за которым торчит дуло винтовки. Во вторых санях полулежит мужик, обнимая рукой мордастого волкодава. Самодовольно смотрит на нас, широко усмехается нашему оторопелому виду. Вот они уже проезжают, а глухие хлопки ударов приклада, кажется, ещё слышны за скрипом саней. Мы молча выбираемся на дорогу и, не говоря ни слова, бежим домой.

Вечером, рассказав дома об этой встрече, узнаю, что через Пугачёво гнали дезертира. Местный «нацмен» (местные жители не разбираются в аборигенах) призывного возраста из какой-то малочисленной стоянки где-то уже за Платово был найден военкоматскими и увезён вниз, в райцентр. По-русски он почти не говорил и, конечно, не понимал, почему его забрали и зачем. Никто не ожидал, что он уйдёт из призывного пункта в ту же ночь, когда ещё не успели отобрать у него одежду, шапку и обувь – куда уйдёшь такой зимой? А ушёл. Пришлось высылать наряд из трёх стрелков на двух санях, с овчаркой. Несколько суток охотились за ним вокруг стоянки. Уже паёк кончился, когда нашли. Понятно, как озлобились. Мне же эта встреча открыла, что не все наши бойцы – это справедливые и добрые люди, похожие на новогодних дед-морозов, что среди них есть и такие вот жестокие люди. Только позже мне стало ясно, что нас защищал единый могучий, отлаженный механизм, спасая от порабощения немцами, и этой могучей силе я бесконечно благодарен, несмотря на все её неизбежные жестокости.

23 февраля, в день Красной Армии и Военно-Морского Флота, наш физкультурник довольно косноязычно рассказал нам, как мог, об этом празднике. В честь праздника он проводит у нас забег на пять километров. Денёк солнечный, но ещё зимний, морозный. Одеваемся, выходим во двор, физкультурник ставит задачу: пробежать от школы за село до моста и обратно. «Марш!» – И уходит в учительскую. Мы кучей бежим по дороге до последних изб и дальше, через снежное поле, к Курчуму. Там в него втекает речушка, пересекающая Пугачёво, и через неё бревенчатый мост – наш поворотный пункт. Сначала я вижу и слышу рядом других ребят, но вскоре за последними избами говор утихает, и я сквозь пот, заливающий глаза, вижу только одну фигурку, мотающуюся по другую сторону дороги. Только разворачиваясь у моста, вижу, что кроме меня добежала только одна наша девчонка, Валя. В классе она сидит на две парты впереди меня, и я обычно вижу только светлый хохолок на её затылке. Здесь хохолка не видно – он прячется в мохнатой чёрной ушанке. «А где другие?» – «Устали, запыхались», – отвечает она, явно довольная тем, что она-то не запыхалась и от меня, мальчишки, не отстала. Не рассуждая, мы молча топаем назад. Вот и село – на крыше сарая у одной из изб лежат на брюхе ребята, участники забега. Они что-то весело орут нам, размахивая руками и ушанками. Когда мы героически заканчиваем забег, около школы уже никого нет, мы молча заходим в пустой класс и забираем свои сумки. Досадно, что наш успех никем даже и не замечен.

На следующий день, придя в класс, я замечаю, что ребята непривычно сторонятся меня, непонятно чему хихикая между собой. Девчонки как-то сбиваются в кучки спиной к ребятам и выглядят смущённо. Валю и вовсе не видно за спинами девчонок. В чём дело? Почему мне ничего не объясняют? Пацаны явно избегают говорить со мной. Выручил, как всегда верный, Юда. «Чего они?» – спросил я. «Да говорят, вы с Валькой под мостом лежали». – «Как лежали? Там же снег, да и с крыши видно, что мы там повернули и побежали назад». – «Повернули, – хмыкнул Юда, – но они сговорились, что вы там полежали». – «Как полежали, зачем полежали, ты же видел, что мы там даже не останавливались?» – «Не останавливались-то не останавливались, но что под мостом мужик с бабой делают?» – «Что?» – «Вот то-то же и что». И Юда, отведя меня в сторонку, стал терпеливо объяснять мне, что мужик с бабой делают, оставшись наедине, тем более под мостом. «Да ты не спорь, – говорил он убеждённо. – Я знаю, мне с печки всё видно. Они думают, я сплю, а я не сплю». Наконец-то в коридор вышла, размахивая звонком, уборщица, и мы пошли на первый урок.

Весна 1944 года

Снег сошёл быстро. Ещё на днях только конский навоз темнел на дорогах посреди пожелтевшего снега, радуя галок, но тёплый дождь быстро съел снег, и вчера нам сказали в школе, что уже в это воскресенье можно идти в поля за колосками. Мы уже собирали колоски на колхозных полях осенью, после уборки. Собирали до последнего колоска, укладывая колоски в выданные нам холщовые мешочки, и несли их на колхозный двор сдавать кладовщику. Даже в школе висел плакат: «Уберём урожай до последнего колоска! Хлеб – для фронта, хлеб – для победы!». На плакате мордастая и краснощёкая колхозница гордо держала в руке пучок колосьев, а за нею строился пионерский отряд с колосками в руках. Как ни собирай их осенью, всё равно какие-то недоглядишь – под остьями и соломой, под стеблями сорняка. Поэтому что-то можно найти в поле и из-под снега перед весенней пахотой. И весной разрешали собирать колоски уже себе, не сдавая кладовщику. Мы сговорились пойти воскресным утром вместе, всем классом. Не повезло с погодой – день выдался прохладный и дождливый, с унылыми тучами, низко ползущими по верхним полям, за сопками. Время от времени прыскало мелким дождём. Всё же мы ползали по полям до вечера, и только когда начало рано смеркаться, собрались вместе, чтобы сравнить достижения. В промокших тряпичных мешочках топорщились серые, порой черноватые колоски, у кого меньше, у кого, более способного, больше. Валя набрала довольно много, она всегда была проворной. У меня меньше, мой сбор выглядел довольно жалковато. Если бы не история с мостом, она, наверно, поделилась бы со мной своим успехом.

Мама встретила меня недовольно: «Это надо же было мокнуть целый день, наверняка простудился. Ну что, не проживём мы без твоих колосков? Раздевайся скорее и грейся у печки». – «А колоски? Я сейчас вышелушу зёрна, и быстро сварим кашу, они мягкие». – «Никакой каши, надевай сухое и садись ближе к огню, грейся».

На следующий день в классе было малолюдно. «Наверно, многие простыли вчера в поле», – сказала учительница. Но на следующее утро нас ошеломило известие: умер Витька. «Как умер?! Он же здоровый! Лошадь придавила? Его придавишь, он сильный!» После двух уроков Нина Васильевна пришла в класс в слезах – Вася Белый и Костя Марьин тоже умерли. Полное оцепенение. Чуть слышатся только всхлипывания Нины Васильевны, она опустила на учительский стол лицо, закрытое руками. «Идите домой, дети», – наконец тихо сказала она. Дома тоже ничего не прояснилось. Из правления пришла мама и сказала, что по всей деревне умирают люди. Назавтра погода оставалась дождливой. Я шёл в школу со страхом, что там? У дверей одной из ближайших изб вдруг увидел свежеструганную, вертикально стоящую широкую доску. В её жутковатой форме я тотчас же узнал крышку гроба.

Такой предмет я видел только однажды раньше, в Усть-Каменогорске, когда в доме, где мы снимали комнату, умер хозяин дома, дядя Гриша. Осенью, вскоре после нашего приезда, он зашёл к нам вечером потолковать по-домашнему, с гитарой. Он немного пел, подыгрывая себе на гитаре, и между песнями рассказывал местные истории. Но зимой он перестал заходить, его стало не видно. А к весне из-за стены начали доноситься сначала стоны, а потом и страшные крики. Кричал он долго, не меньше месяца, всё более громко и совершенно зверея от боли. Его койка была как раз у меня за стеной, и мне затыкали на ночь уши ваткой, чтобы хоть как-то ослабить его вопли. Всё равно было слышно, как он страшно ругался и проклинал врачей, требуя убить себя. Но они никак его не убивали. Потом вдруг стало тихо. А на следующий день я увидел на крыльце дома, у дверей, эту ужасную свежеструганную доску. Тогда всё складывалось в ужасной, но почти понятной последовательности, а теперь ужас был и непонятным, и неожиданным. Он опустился на замершее Пугачёво внезапно. Я дошёл до школы и услышал, что умерла Валя.

Через пару недель всех вызвали для осмотра на фельдшерский пункт. Там на стене я увидел большой лист плаката. На нём пятисантиметровыми буквами было написано: «Не собирайте перезимовавшие под снегом колоски! Септическая ангина смертельно опасна!»

В классе свободнее. Нина Васильевна пересаживает нас на партах. Освободившиеся места занимаем молча. Стараемся не вспоминать, кто сидел на них раньше.