Марфа Васильевна. Таинственная юродивая. Киевская ведьма

Глава II

Горесть Иоанна. – Утешения тысяцкого. – Разговор на площади. – Марфа – царица московская. – Отчаяние.

Прошло несколько времени после описанных нами происшествий. Иоанн день ото дня становился грустнее, мучимый ужасною неизвестностью, и даже тысяцкий не находил, чем утешить своего племянника; лишь изредка, поглядывая на бедного юношу, он с сожалением говорил:

– Да полно, Иоанн! Ты и меня скоро заставишь плакать. К чему отчаиваться? Положись на Бога: неужто твоя Наталья одна красавица на всей Руси? Авось государю московскому понравится другая, и тогда мы сладим дело; а если не так – Великий Новгород еще не клином сошелся, найдем невесту. He нравится тебе дочь купца Вышаты, и то правда, она немного сутуловата, да на носу у нее родинка, так вот племянница нашего посадника, то ли не девица – дородная, румяная, глаза большие навыкате, загляденье да и только, право, не чета твоей Наталье… А, племянник! Полно горевать, утешься… да послушай меня – ей-ей слюбится!

Глубокий вздох был ответом юноши, и тысяцкий, пожавши плечами, украдкой утирал выкатившуюся слезу. Так всегда кончался их разговор, все шло по-прежнему, пока один случай, о котором мы намерены рассказать теперь, не переменил обстоятельств: день был праздничный; Иоанн отправился в Софийский храм, стечение народа было большое, но юноша не обращал ни на кого внимания: одна Наталья занимала все его мысли: никогда он не молился так усердно, как теперь, слезы градом текли из глаз его, душа, забывая все земное, готова была улететь в горняя. Вера подает страждущему человеку утешение, и Иоанн с бÓльшею твердостью, с бÓльшим спокойствием возвращался домой. Старики и граждане новгородские, выходя из церкви, приветливо кланялись и поздравляли друг друга с праздником; в недальнем расстоянии от собора собралось несколько человек и толковали между собою.

Старик. Ну что, Козьма Андреич, ты таки якшаешься с москвичами, нет ли какой весточки из белокаменной?

Козьма Андреевич. Есть-то есть, только пословица говорит: не всякому слуху верь; да нам и говорить не приходится: площадь не светлица, язык не жернов, коли заболтаешься, так усмирят, а в нынешние времена, пожалуй, и совсем отрежут…

Пожилой купец. Полно! Ты всегда, как знаешь что, так у тебя откуда и боязнь возьмется, а только для того, чтобы просили побольше. Мы все люди знакомые, друг другу не изменим! Кому что за дело, о чем мы толкуем? Подойдет посторонний, так при нем и сло́ва не молвим.

Козьма Андреевич. Так и быть, для друзей скажу, весть не велика, да радостна: царь Иван Васильевич выбрал себе супругу из девиц Новогородских, кого именно – притоманно не знаю, а носится слух, будто бы воспитанницу купца Собакина… счастие сиротинке…

Старик (поднявши глаза к небу и набожно перекрестясь). Благодарю Тебя, Господи! Ты услышал молитвы наши! Друзья мои! Порадуйтесь: авось теперь государь будет милостивее к нашему батюшке, Великому Новгороду; натерпелся он много несчастий, пора ему и успокоиться.

– Желаю здравия, почтенные, как вас Господь милует? – сказал знакомый нам Замятня, подошедши к разговаривавшим.

– Будь здоров, гость московский! – отвечали все поклонившись.

Козьма Андреевич (Замятне). Бог тебе судья, Прокоп Петрович, забыл меня старика, не зайдешь никогда хлеба-соли откушать… и то правда, водишься с боярами, так об нас и вспомнить некогда!

Замятня. He в том дело, государь ты мой милостивый, мы от хлеба-соли никогда не прочь! Да ведь я в Новгород-то приехал не пир пировать, были делишки – так захлопотался, а теперь сбираюсь в Москву – к домам. Милости просим к нам в гости, у нас в Москве будет большой праздник.

Пожилой купец. Так стало быть – эхо уж не тайна, что царь Иван Васильевич женится?

Замятня. Какая тайна, государь ты мой милостивый! Везде об этом только и говорят… будет – посиротала матушка Русь без царицы.

Старик (Замятне). Не прогневайся, что спрошу у твоей чести: неизвестно ли, кто будет законной нашей государыней? Говорят, вишь питомица нашего купца Собакина – сиротка Наталья…

Замятня. He воспитанница, государь ты мой милостивый, а Марфа Васильевна, дочь родная вашего новгородского купца Василья Степановича; да мой приятель писал мне, что и питомица-то его Наталья выходит замуж за приближенного царского боярина – вот как, государь ты мой милостивый, Василий Степанович вдруг две свадебки устроил. Да я с вами затолковался! Надобно еще забежать кой-куда. Прошу прощенья! Прощай, Козьма Андреевич!

Козьма Андреевич. Счастливый путь, батюшка Прокоп Петрович, благодарим на доброй вести.

Замятня. He на чем, не на чем, государь ты мой милостивый!.. (Уходит.)

Пожилой купец. Что скажешь, Козьма Андреевич?

Козьма Андреевич. Что говорить, Фома Фомич, воля царева!

Пожилой купец. Да не об этом речь: я говорю о Собакине – уж не подступайся к нему: бывало был и нашим братом, так не больно с нами якшался, а теперь чай еще гордости прибавится – шуточка – тесть государев!

Козьма Андреевич. Да и богатство-то он нажил с грехом пополам. Хоть нам и нет до этого нужды, да ведь не мы первые это выдумали – слухом земля полнится; говорят, он потихоньку торговал басурманским зельем^[17], которым нехристи, прости господи согрешенье, нос набивают, да еще жгут как-то.

Старик. Эх! Детушки, пусть над ними это и деется! Мало ли что делают басурманы: они и постов не соблюдают, и телятину едят, дамы-то православные, – так нам и говорить об этом не подобает – твори Бог волю Свою!

Пожилой купец. Да как же; носился слух, что Собакин помолвил свою питомицу за сына ладожского наместника, а выходит иначе.

Козьма Андреевич. Я то же самое слышал от нашего тысяцкого – он дядя жениху; видел я и его – славный молодец, парочка бы была. Говорят, теперь по невесте с ума сходит.

Старик. Все воля Божья, ребятушки! Не возвысился Собакин чрез свое богатство, чрез свой род, так возвысится через дочь и воспитанницу, будет близок к царскому престолу и в родстве с боярами.

Болезненный стон раздался позади разговаривавших. Все со страхом обернулись и увидели Иоанна, который быстрыми шагами от них удалялся. – Иоанн, проходя мимо толпы, услышал последние слова старика.

Козьма Андреевич. А вот и жених-то названой дочери Собакина – как легок на помине. Знать услышал наш разговор – вишь, как бежит, словно помешанный. Ахти, мои батюшки, не сделал бы он чего над собою! Тогда и нас затаскают: от земских ярыжек проходу не будет!

Земский ярыжка (проходя мимо и услышавши последние слова). А! Кто меня зовет? Хе, хе, хе! Мое почтение, любезные, о чем поговариваете? Хе, хе, хе! Нельзя ли и нас взять в компанию?..

Все поклонились.

Козьма Андреевич. О чем толковать-то, господин честной? Переливаем из пустого в порожнее! Да пора уж и по домам: прошу прощенья!

Все мало-помалу разошлись. Козьма Андреевич, отходя, ворчал: «Добро, господин земский! С тобой водить знакомство невыгодно: проговори лишнее – ты завопишь слово и дело^[18]! А стÓит попасть к вам в руки, так уж не отделаешься!»

Между тем Иоанн, пораженный горестным известием, как будто преследуемый, бежал к дому тысяцкого…. Дядя юноши сидел в своей светлице и, в ожидании к обеду племянника, занимался чтением: «Послушайте мене, преподобнии сынове, и прозябните, яко шипки, произрастающая при потопе сельном…» Так с благоговением произносил он святые слова Премудрого Иисуса, сына Сирахова, как дверь отворилась с шумом и Иоанн быстро вбежал в светлицу; лицо его было бледно, глаза сверкали огнем безумия, посинелые губы дрожали, одежда в беспорядке… Тысяцкий испугался.

– Что сделалось с тобою, Иоанн? – сказал он, вставши с места и подойдя к юноше. – Что сделалось с тобою?

– Все кончено! – произнес тот едва внятным голосом.

– Что говоришь ты, Иоанн?

– Да! Сбылось души моей предчувствие, она уже не может принадлежать мне: Наталья для меня не существует!

– Но где ты узнал это? Нет ли тут какой ошибки? Где ты слышал?

– Где? Там, на площади… все, весь Новгород… вся Русь…. весь свет говорит одно… везде слышно одно и то же: если Собакин не возвысился чрез свой род, чрез свое богатство – так возвысился чрез дочерей своих; многие даже уверяют, что выбор государем сделан и пал на воспитанницу Собакина!.. Чего же еще тебе?.. Слышишь ли гремят колокола, народа радостные клики раздаются… О! Прошу тебя – вели замолкнуть им, убей меня, чтобы я не слыхал этих криков. Сжалься надо мною, умертви меня!

– Успокойся, Иоанн, тебе так кажется! Поди в свою светлицу и отдохни.

– Мне отдыхать, мне бездействовать?.. Ха, ха, ха!.. Бездействовать тогда, как вся Русь не помнит себя от радости! Прости, мы никогда более не увидимся!

– Куда же ты, племянник?

– В Москву, на пир! – вскричал юноша и проворно выбежал из светлицы; вскоре на дворе раздался топот, и Иоанн быстро промчался на коне своем. Тысяцкий, в нерешимости чтÓ предпринять, остался неподвижен.

Глава III

Беседа стариков. – Всадник. – Недоумение. – Это Иоанн! – Дворецкий купца Собакина. – Тайна разгадана. – Отчаянное предприятие.

В том месте, где мы ныне видим в Москве малую Тверскую улицу, с ее громадными зданиями и чудесною перспективою, оканчивающеюся Триумфальными воротами, во время, описываемое нами, существовала только небольшая слободка, состоящая из нескольких хижинок или так называемых постоялых дворов.

День был жаркий; несмотря на наступившее осеннее время, на небе ни одного ненастного облачка; но жителей слободы, хотя погода была и приятная, не было видно на улице. Лишь только три дряхлых старика сидели пред одним домом на лавочке, занятые разговором, да несколько полунагих мальчишек играли среди дороги, засыпая песком глаза друг другу. Вдали поднималась столбом пыль. Старики, стараясь разгадать причину, обратили на это все свое внимание.

– Я тебе говорю, Андрей Фомич, что это верховой скачет, – сказал наконец один из стариков. – Вглядись хорошенько – разве можно ехать в колымаге, как летит этот сломя голову?

– Полно тебе спорить, дядя Петр, – прервал другой. – Хоть я и не могу похвалиться своими глазами, да все же не твоим чета: ведь я, кажись, целым полугодом тебя моложе.

– Ну, брат, нечем хвастаться! – возразил первый. – Тоже катит под восемьдесят. Эх! Фомич, Фомич! Укатали коней крутые горки! Что тут толковать про быстрые глаза, когда молодость улетела – как пить дала.

– Полно вам ершиться, соседи! – сказал третий. – Мертвого с погосту, говорит пословица, назад не носят, сколько не горюй о молодости – она не воротится. Ты вот, Андрей Фомич, как ни спорил, а вышла правда дяди Петра. Смотри-ка, ведь в самом деле это скачет верховой.

Пока старики спорили, к ним подскакал всадник на вороном коне. Бедная лошадь, остановившись, пошатывалась, пена текла с нее клубом. Все доказывало, что она совершила и длинный и трудный путь. Вид всадника подтверждал это предположение: красивая и довольно богатая одежда его была покрыта толстыми слоями грязи, лицо бледное, истомленное, щеки впалые; одни только глаза, прекрасные голубые глаза доказывали, что он еще жив, но и этот признак жизни был как будто неестественный – он отзывался огнем безумия.

– Послушай, старина, – сказал всадник, – не знает ли кто из вас, где остановился приезжий из Новгорода купец Собакин?

– А Бог его ведает, родимый! – отвечал дядя Петр. – Теперь наехало в Москву со всех сторон и бояр и купцов видимо-невидимо, так где нам всех знать, наше дело темное, старое – дальше печки своей ничего не ведаем, а спросить некого, все молодые ушли в Кремль. Вот сын мой Тимоха почти всех приезжих наперечет знает, может, он и сказал бы твоей милости, да и тот, глядя на других, побежал в город. И то сказать, люди молодые, хочется позевать, такое торжество не всегда бывает – вишь как в Кремли гудит царь-колокол!

– Что же это за торжество, старина? – спросил всадник.

Старик с удивлением посмотрел на незнакомца.

– Да разве твоя милость больно издалека приехал? По виду и речам, кажись, ты русский, а не ведаешь, что государь-батюшка сегодня свадьбу играет. Слава Господу – даровал он святой Руси царицу.

Дядя Петр не успел еще договорить, как незнакомца уже не было. Он скакал по дороге к Кремлю.

Оставим жителей слободы в недоумении рассуждать о странностях незнакомца (в котором, я думаю, читатели узнали уже несчастного Иоанна) и последуем за ним…

Подобно вихрю несся Иоанн на коне своем, не обращая внимания ни на многочисленные толпы народа, который в праздничном одеянии спешил в Кремль, ни на боязливые возгласы, а иногда и брань, которыми сопровождали прохожие неосторожного наездника. Наконец он в Кремле.

– Где живет новгородский купец Василий Степанович Собакин? – спросил Иоанн стражника, который стоял у ворот в красивом вооружении.

– Собакин? – отвечал последний. – Собакин, тесть нареченный государя? А вот в этих палатах, что напротив дворца государева, на левой стороне, отсюда третьи хоромы!

Иоанн поскакал далее и остановился у ворот дома, на который указал ему стражник. Привязавши наскоро лошадь, он вбежал на высокое крыльцо, взялся за скобку; дверь отворилась, и приказчик Собакина, человек небольшого роста, кубической фигуры, встретил приезжего. Он неоднократно видел Иоанна в доме своего хозяина, но жалкий вид юноши лишил его возможности узнать в наезднике несчастного жениха Натальи. Толстяк, окинувши с ног до головы Иоанна, грубо спросил:

– Что тебе надобно, любезный?

– Здесь живет новгородский купец Собакин?

– Да ты, любезный, в уме ли? Аль не знаешь, что господина Собакина величают Васильем Степановичем! He забудь, он нареченный тесть самого великого государя.

Иоанн не обратил внимания на грубое обращение толстяка.

– Могу ли я видеть Василья Степановича?

– Нет, не можешь, а если имеешь какую надобность, так можешь объявить нам: мы исправляем теперь должность дворецкого. – При этих словах мужик важно погладил свою бороду и значительно улыбнулся.

– Почему же я не могу видеть самого Василья Степановича?

– А потому, что он во дворце; ведь сегодня назначена свадьба.

– Какая же свадьба?

– Да что ты, молодец, белены, что ли, объелся? Об этом вся Русь знает от мала до велика: я оставил дома трехлетнего сынишку, которого так же, как и меня, зовут Фалалеем, – это родовое наше имя, – ну так поди, спроси его, какая нынешний день свадьба? И тот тебе ответит: Василий Степанович Собакин отдает, дескать, за великого государя единородную дщерь свою Марфу Васильевну.

– Марфу Васильевну, Марфу Васильевну, говоришь ты? – вскричал Иоанн, схвативши руку рассказчика. – Ради бога повтори, уверь меня, что Марфа Васильевна будет царицей московской!

Толстяк в испуге отскочил от Иоанна.

– Да что ты, – сказал он, – или и впрямь рехнулся! Что мне за неволя уверять тебя? Верь или не верь – Марфа Васильевна все-таки будет царицею.

– Как же, – спросил Иоанн, опомнившись, – у нас в Новгороде носился слух, что государь Иван Васильевич выбрал себе в супруги питомицу Василья Степановича, сиротку Наталью?

– Мало ли что болтают, язык без костей, гнется; ну да и то сказать, Наталья Степановна тоже в девках не засидится: сегодня сыграем свадьбу Марфы Васильевны, а послезавтра и Наталью Степановну запродадим, – у ней также есть жених завидный, приближенный боярин великого государя.

Иоанн задрожал.

– Что говоришь ты? – вскричал он, но, спохватившись, старался улыбнуться и ласково проговорил. – Да ведь, кажись, она была уже просватана?

– Да! Когда-то Василий Степанович думал выдать ее за сына ладожского наместника, а уж теперь, не взыщи нареченный женишок, тесть государев найдет своей воспитаннице почище сокола. Третьего дня ударили уже по рукам и благословили образом. Да если правду сказать, так первый-то жених незавидный, чуть ли был не с придурью, а теперь, говорят, совсем спятил, и Наталья Степановна о нем позабыла.

Иоанн едва держался на ногах; он хотел еще продолжать вопросы, но толстяк махнул рукой и удалился.

Юноша сбежал с крыльца, сел на лошадь и поехал шагом. Дорогою он спрашивал прохожих, где живет боярин Малюта Скуратов, начальник дружины, которую называют опричниками.

Глава IV

Еврей. – Его занятия. – Незнакомец. – Разбойники после кровавого промысла. – Атаман. – Несчастная минута жида. – Опять незнакомец. – Это она!

В самой отдаленной части Новгорода, неподалеку от мрачного кладбища, стояла ветхая полуразвалившаяся хижина; от времени она пошатнулась на сторону, и каждый порыв ветра грозил ей совершенным разрушением; клочки соломы, висевшие кое-где, свидетельствовали о бывшей некогда кровле.

Было около полуночи. Темнота свинцовыми крыльями облегла землю; на мрачном небе ни одной звездочки. Внутри хижины, в грязной избе, за обломком стола сидел человек не старых лет, странная одежда его, небольшая ермолка на голове и два клочка черных нечесаных волос доказывала, что это был еврей. Ночник издавал тусклый свет и трепетал от ветра, который прорывался со свистом сквозь огромные щели хижины. Вся принадлежность избы состояла в вышеописанном обломке стола и старой полуизломанной скамейке, на которой сидел жид. Он держал в костлявых руках золотую монету и поминутно то потирал ее о кусок лежавшего перед ним сукна, то взвешивал, прислушиваясь к шуму дождя, который стучал в обтянутое пузырем окно и по временам сквозь потолок падал крупными каплями во внутренность избы; вдруг сколоченная из досок дверь зашаталась от сильного стука, который прервал занятие еврея; сухое впалое лицо его ужасно искривилось от страха, и золотая монета нырнула в длинный карман; робко отворил он дверь и, согнувшись, ожидал развязки. В избу вошел молодой человек прекрасной наружности, в польском кунтуше^[19]; четырехугольная шапка покрывала его голову; кривая ногайская сабля с золотою замысловатой рукоятью висела на боку; дождь ручьями лил с его косматой бурки, которую он, вошедши, бросил, и, несмотря на низкие поклоны жида, сел на скамью. Несколько минут продолжалось молчание.

– Сцо повелит пан от бедного зыдка? – спросил наконец еврей дрожащим голосом.

– Отвечай прежде на мой вопрос: тебя зовут Соломон – так ли?

– Падам до ног ясновельмознего, тоць-в-тоць бедный Соломон, не маю ни единого гроса, а маю зенку, та маленьких дзиток, зиву соби бедно, бьюсь як рыба об лед и бозусь Богом отцев моих, сце не маю полузки! – Говоря это, он схватился за карман, как бы боясь, что золотая монета выпрыгнет оттуда и изобличит его во лжи.

– Ты был прежде в Литве? – продолжал молодой незнакомец, не слушая его.

– Якзе, якзе, пане!

– И три года только в Новгороде?

– Тоць-в-тоць, пане.

– Так и есть – тебя-то мне и надобно.

– О! Веймир, веймир! – завопил жид плачевным голосом. – Сцо то есть, присла зыдку халепа… я узе сказал вельмознему – у меня нет ни полузки, зовсим раззорился, не маю на сцо купить хлиба для бедных дзиток.

– Черт тебя побери и с твоим богатством, какое мне до него дело! Скажи лучше, знаешь ли ты атамана Грозу?

Жид побледнел.

– Не знаю, вельмозней пан, як Бога кохам, не знаю.

– Врешь, предатель! Ты знаешь его, несколько дней тому назад он был в Новгороде, у тебя… Правда ли это? Отвечай! Что ж ты молчишь? Признавайся, жид, или… – Незнакомец взялся за саблю.

– Змилуйся, не погуби! Зена, дзитки останутся без куска хлеба.

– Отвечай, знаешь ли ты атамана Грозу?

– Ни… знаю, пане, ей зе Богу знаю, пане, ей зе Богу знаю, только змилуйся.

– Ты также наверно знаешь, где он теперь?

Жид поклонился.

– Одевайся же и сейчас в путь; ты должен проводить меня к нему.

– Ай, ай, ай!.. Как зе это мозно? Атаман меня вздернет за это на первую осину, а сцо будет тогда с зеною и дзитками, кто даст им ковалек хлеба?.. Никак, никак не мозно!

– А если я дам тебе вот это?

Незнакомец вынул несколько золотых монет.

– Это мне за то, сцо я провожу твою милосць до атамана? Зараз… зараз, ясновельмозней… я буду зараз готов. – Глаза жида горели, как глаза волка, который увидал добычу; схвативши золото, он одним прыжком скрылся в дверь и вскоре опять возвратился, закутанный в черный широкий плащ; незнакомец встал со своего места, накинул бурку, подал знак еврею, и они вышли из хижины.

 
Как не буря воет по полю,
И не ветер свищет по лесу,
То собираются молодчики
За добычею, за промыслом.
Только солнце лишь закатится
И ночь темная заступит день,
Мы разгуливаем, тешимся….
 

Так пели разбойники, и песня их страшными отголосками раздавалась по лесу. Они сидели на небольшой поляне, окруженной со всех сторон высокими деревьями; кое-где торчали пни обрубленных дубов… Пламя от костра зажженных сухих ветвей озаряло зверские лица пирующих: одни из них цедили из бочонка пенистый напиток и пили, другие, более опьяневшие, храпели около огня – все свидетельствовало, что это был отдых после кровавого промысла. Солнце едва только показалось белым шаром на востоке.

Первый разбойник. Эй, Панура! Налей-ка мне еще ковшичек этого заморского пойла.

Второй разбойник (наливает и подает ему). Да не будет ли пить-то, Васюк? У тебя и так язык не ворочается; лучше ложись да спи, а то погляди, лыка не вяжешь.

Первый разбойник. Молчи, чертов сын! Знай – наливай, я даром что пьян, а уберу десятерых сухопарых, как ты… После такой схватки, какая была сегодня ночью, не грех и выпить.

Третий разбойник. Что правда, то правда! Поработали мы, ну да зато и добыча изрядная: все товары, которые везли купцы в Ладогу, все захватили, и вот еще два бочонка заморского вина; да если бы атаман, так не уйти бы и им самим, а то вишь какой милостивый? За что-де проливать кровь христианскую. Попадись-ка он в руки к этим христианам, так они его помилуют – попотчуют двумя столбами с перекладиной.

Молодой разбойник. Смотри, говори, да не заговаривайся: услышит атаман! Так не уцелеть твоей голове на плечах.

Третий разбойник. Что и говорить, важное кушанье твой атаман! Мы, брат, народ вольный – хочем, так слушаемся, а нет, так выберем другого…

Второй разбойник. Полно болтать, и впрямь у тебя язык долог – осину не удивишь, как раз заставят плясать между небом и землею… А что, – продолжал он, обращаясь к молодому разбойнику, который сидел на обрубке пня и в раздумье чертил ножом на земле, – а что, товарищ, где теперь атаман?

Молодой разбойник. Сидит на холме – вот там, что направо от оврага, смотрит на дорогу к Новгороду, да то и дело вздыхает.

Третий разбойник. А что, сердит он?

Молодой разбойник. Больно сердит – слова не добьешься.

Четвертый разбойник. Что за притча такая! О чем он так скучает? Неужели все по той же девушке, которую искать посылает нас, да и сам ездит? Знать, он ее больно любит.

Второй разбойник. Да ты то говори: мы вот как побываем на промысле, да захватим хорошенькую добычу, так и черт нам не брат: пьем напропалую, гуляем, а он всегда после этого становится скучнее, вина в рот не берет.

Пятый разбойник. А мне так кажется, что он с ума спятил: помните, товарищи, как он в последний раз возвратился из Новгорода такой грустный, сердитый, что мы боялись и подступиться к нему; вот он и собрал нас всех, да и начал толковать: о родине, о царе, о преступлении, которое лежит на душе его, о какой-то крови, которая, вишь, на нас жалуется Богу… уж он, молол, молол, я, право, ни одного слова не понял.

Молодой разбойник. А я так понял, что говорил атаман – и говорил он правду. Товарищи! Не век нам быть разбойниками, не век проливать кровь невинную! Да и что ожидает нас? Сегодня ли, завтра ли – все не миновать виселицы! Так не лучше ли услужить чем-нибудь своей родине, умилостивить царя? Быть может, он и простит нас, забудет наши преступления и мы опять возвратимся по домам – у кого есть родные, тот к родным пойдет, а у кого нет, тому Русь будет матерью… Вспомните, товарищи, о спасении души! Вспомните, с чем предстанем мы пред Господом – с руками, обагренными кровью своих братьев…

Между разбойниками поднялся ропот.

Первый разбойник. Черт его возьми! Сладко говорит, не хуже атамана.

Второй разбойник. А что, ведь он дело говорит!

Третий разбойник. Дело-то дело – да как быть тут, ведь не в монастырь же идти. – В это время ближний куст раздвинулся и бледное лицо Еврея показалось оттуда.

– Доброе утро, доброе утро! – говорил он, кивая головой.

Первый разбойник. А! Предатель, зачем ты здесь?

Еврей. Есть треба до пана атамана…

Второй разбойник. Небось пришел получить награду, которую обещал тебе атаман за твою услугу? Спасибо, брат, потешились мы по твоей милости нынешнюю ночь, а просить денег не советую – пан атаман вздернет тебя на осину…

Еврей. А за сцо же? Я любя вас сослузил славную слузбу.

Третий разбойник. Да и он тебя повесит любя: с нами, брат, и не жид будь знаком, да ходи дальше, а Иуду-предателя жалеть не будем – веревку на шею, да и поминай как звали!..

Разбойники захохотали, жид побледнел.

– Что вы тут горланите, по местам – атаман идет! – вскричал прибежавший есаул.

Разбойники вскочили и с боязнью смотрели на приближавшегося Владимира: – он был скучен; чело его покрывалось морщинами, наложенными не временем, но жестокою судьбою; впрочем, правильные черты загорелого лица, темно-каштановые волосы и огненные глаза его были прелестны. Сложа руки на груди, он медленно шел к тому месту, где пировали разбойники, как жид бросился обнимать его ноги.

– Падам до ног, падам до ног! – говорил он, стараясь поцеловать руку.

Владимир, выведенный из задумчивости, с презрением оттолкнул жида и, бросивши ему несколько золотых монет.

– Убирайся к черту, – сказал он, – пока жив.

– А зараз, пане, зараз! – шептал еврей, подбирая деньги. – Но я маю требу до атамана.

– Что, или пронюхал где добычу и хочешь еще нашими руками загрести жар?

– Нет, пане, бозусь Богом отцев моих, нет – и я до пана пришел не один.

– А! Ты хочешь изменить нам! Нет, предатель, не тебе обмануть меня. К ружью! – закричал он, и в одно мгновение по лесу в разных местах раздался свист. – А его повесить! – продолжал Владимир, указывая на жида, и, севши на обрубке пня, начал в задумчивости бросать в огонь сухие ветви.

Между тем петля в одно мгновение была накинута на длинную шею Соломона и разбойники ожидали только приказания атамана. Жид кричал и рвался к ногам Владимира:

– Змилуйтесь, не погубите бедного зидка, немаю ни одной полуски, о веймир, веймир, сцо будет с зеной и дзитками!

– Не плачь, жид, – возразил Понура, – подрастут твои жиденята, так мы и их чрез виселицу отправим, куда отправляем теперь тебя – к чертям на похлебку!..

Вдруг незнакомец в бурке показался.

– Остановитесь! – сказал он. – Хоть этого жида и давно бы пора повесить за дела его, но теперь он не виноват: мне нужно было увидеться с атаманом, и я принудил его проводить меня сюда.

Атаман с удивлением глядел на пришедшего… Между тем, по его приказанию, разбойники отпустили жида, и тот в одно мгновение скрылся; лишь изредка треск сухого валежника вдали возвещал о его бегстве…

– Чего ты хочешь от меня, молодой человек? – сказал Владимир, обращаясь к незнакомцу. Тот молчал… – Отвечай мне, – продолжал атаман, еще более удивленный его молчанием. – Зачем ты пришел сюда?

– И ты не узнаёшь меня, Владимир? – сказал незнакомец упрекающим голосом. – И ты не узнаёшь меня?.. – Он сбросил шапку с головы, и русые волосы локонами рассыпались по его плечам. – Узнаешь ли теперь? – спросил он.

Крик радости вырвался из груди Владимира… в его объятиях лежала Мария!