Марфа Васильевна. Таинственная юродивая. Киевская ведьма

Глава Х

Приготовления к сговору. – Толки о женихе. – Юродивый. – Послы московские в Новгороде. – Собрание на Ярославовом дворе. – Со святыми упокой!

В доме Собакина приготовлялись к сговору: девушки, сидя в светлице, украшали золотом и жемчугом свадебные наряды для невесты. Это было утром того самого дня, как Иоанн расстался с Владимиром до восхода солнца. Наталья сидела также за пяльцами подле Марфы Васильевны. Обе девушки вышивали дорогой кушак для подарка первой.

– Ну, не говорила ли я тебе, мама, что Иоанн будет женихом моим? – сказала невеста, обращаясь к Пахомовне. – Вот так и случилось, а ты все то и дело твердила, что оборотень-то он и недобрый человек….

– Грех попутал, мать моя, и не запираюсь, не так-то хорошо о нем думала, оно все бы ничего, да мне не нравилось, что он лазил чрез плетень и разговаривал с тобой; девушке до замужества ни с одним мужчиной говорить не надобно, а что красив он – так подлинно красная девица и такой, мой батюшка, милостивый, всем прислал подарки, не забыл задобрить и меня, старуху, пожаловал мне штофу на сарафан и душегрейку, да еще подарил добрым словом, она-де воспитала мою невесту – так ей и подарок надобно получше… Дай бог ему здоровья, утешил меня, мой кормилец, на старости лет! То-то мы заживем, моя красавица!..

– Но ведь ты будешь жить со мною, мамушка?

– Неужели же я с тобою расстанусь, мое ненаглядное солнышко? Разве сама прогонишь – да нет, Наталья Степановна, не найдешь такой палки, которая бы меня принудила оставить тебя, – умру у ворот твоего терема – а не пойду! – Слезы повисли на глазах доброй старухи.

– Перестань, мама! Ты и меня заставишь плакать своими грустными словами. Я не расстанусь с тобой ни за что на свете, и поверь, Иоанн будет тебя так же любить, как и я…

– Посмотрите, боярышня, – сказала одна из девушек, глядя в окно. – Посмотрите, идет Яша, да какой печальный, чуть не плачет.

– Ах, и в самом деле! – подхватила Пахомовна. – Я никогда его таким не видала! Уж не обидел ли кто бедненького?

Между тем юродивый вошел в светлицу; в чертах лица его было видно какое-то уныние; обращенные к небу глаза увлажнены слезами:

– Молитесь, православные, молитесь! – сказал он слабым голосом. – Много будет слез и горя!

– И что ты, Яша, все пугаешь нас своими предсказаниями. Вот опомнясь наговорил невесть что про царский венец, про какой-то цветок и бог тебя знает, да слава богу, ничего не сбылось; а ты лучше поздравь Наташеньку с суженым, так она тебе даст за это серебряную денежку.

– Скоро, скоро свадебные песни заменятся погребальными, на место радости настанет плач; денежку я возьму итак, да поберегу ее, чтобы подать за упокой души.

Наталья побледнела.

– О чьей смерти говоришь ты, Яша? – спросила она юродивого трепещущим голосом.

– И! Что его слушать, боярышня! – сказала Пахомовна. – Ведь ты знаешь, что он с придурью, иногда занесет такую околесную, что не найдешь ни начала ни конца!

– Буее Божие премудрее человек есть, и немощное Божие крепчае человек есть! – отвечал юродивый, нимало не обидясь замечанием старухи. – Разум человеческий, – продолжал он, – яко злак весенний, процветет в погибнет! Глагол же Божий пребудет вовеки, и предопределения его никто не избегнет: Той рече и быша!

– Слова твои, Яша, – сказала Марфа, подошедши к юродивому, – так непонятны, так загадочны, что невольно наполняют и мою душу каким-то предчувствием: ради бога скажи – о чьей смерти говоришь ты?

– Молись, Марфа, молись; Господь испытует любящих Его! Много горестей принесть может царский венец, но недолго он будет на голове красавицы…

– Ну вот, опять заболтал про царский венец! – вскричала с досадою старуха. – Уж не нажить тебе добра с языком своим! Пригоже ли рабам носить венец царский? У нас на Руси, слава богу, есть законный государь Иван Васильевич, дай бог ему много лет здравствовать.

– Полноте слушать его, боярышня, поглядите лучше в окно, народ толпами бежит на площадь, что бы это значило? Верно, послы московские приехали в Новгород да будут читать грамоты на Ярославовом дворе; ну так и есть, вон и твой батюшка, Марфа Васильевна, туда же пошел; он тебе кланяется да машет платком! – Юродивый хотел выйти. – И ты, Яша, идешь на площадь узнать, что там делается? Так ступай же скорее – народ бежит!

Юродивый покачал головою:

– Они спешат, – сказал он, – спешат на сходбище, куда призывает их честолюбие и тщета мирских почестей – а мне они не нужны. О! Православные, православные, вы думаете об одном своем счастии, а не заботитесь о спасении души: давно ли Великий Новгород трепетал от гнева царя? Давно ли Москва белокаменная стонала от нашествия иноплеменников? И вы уже забыли свои бедствия. Скоро кровь Христианская снова будет литься на стогнах московских.

Кроток Господь в милости и страшен во гневе Своем!

– Э! Полно, Яша, – сказала опять Пахомовна, не понимая слов юродивого, – ты нагнал тоску на барышню, кажется, она тебя жалует, а ты только ее пугаешь…

– Желания человека, – продолжал юродивый в раздумье, – желания человека бесконечны: гражданин хочет быть боярином, боярин ищет княжеского звания, а князь думает о новых почестях – о несметных богатствах. Все приносят в жертву честолюбия, а умрут, все останется. Господь не спросит, сколько они накопили за жизнь свою золота; а спросит, сколько сделали добрых дел. Вельможа и нищий, царь и раб, бедный и богатый – все предстанут пред престол Всемогущего и все равно дадут отчет в делах своих. О! Горе, горе нам, православные! Простите же… простите – молитесь Богу, да смягчит Господь гнев Свой, да вложит в сердце царю доброту и милость! Молитесь и я пойду молиться!..

– Возьми, Яша, вот тебе денежка, – сказала Марфа, подавая ему серебряную копейку. – Спасибо, Марфа, спасибо! Я поберегу ее да куплю свечку и поставлю за упокой души. Простите же, Господь с вами! He забывайте молиться, а я пойду да помолюсь за вас и за всех православных… – Юродивый взял копейку, помолился иконам и, выходя из светлицы, запел: со святыми упокой!..

Глава XI

Беседа двух подруг. – Предчувствия. – Сердечный недуг.

Пред вечером того же дня Марфа Васильевна и Наталья сидели наедине в своем тереме. Дождь крупными каплями стучался в разноцветное узорчатое окно и наводил на сердца подруг какое-то тягостное, грустное раздумье.

Марфа Васильевна первая прервала молчание.

– Милая Наташа, – сказала она, взявши с чувством руку своей названной сестры. – скажи мне свои мысли, зачем скрываешь ты от меня, от своего друга, грустные думы? К чему эта задумчивость? Разве ты несчастлива?.. Тот, которого ты любишь, скоро будет твоим супругом; до сих пор ты, несмотря на ласки моего отца, невзирая на любовь мою, скучала своим одиночеством; теперь уже скоро будешь ты не сиротою; да и кстати ли невесте это грустное лицо?

Наталья зарыдала и бросилась в объятия Марфы.

– Мой добрый друг! – вскричала она. – Ненаглядная сестра моя! У меня весело на душе, но я не могу сродниться с мыслию, что скоро должна буду оставить дом твоего родителя, не могу без слез вспомнить о предстоящей разлуке с тобою… Расскажи же мне теперь, о чем грустишь ты? Имея такого доброго отца, можно ли почитать себя сиротою?

Глаза Марфы наполнились слезами.

– He знаю, – отвечала она, – как рассказать тебе, чтÓ тревожит меня – я и сама не понимаю: сегодня батюшка, возвратившись с Ярославова двора, много толковал мне; но слова его были так темны, так загадочны, что я не могла понять всего. Помню, что он говорил о государе московском, о его намерении вступить в брак, о боярском достоинстве, о счастии быть царицею Руси; наконец он заключил свою беседу известием, что он скоро едет в белокаменную и возьмет меня и тебя с собою… я, право, тут ничего не понимаю; но мне как-то грустно стало после этого разговора, и таинственные предсказания Яши как будто раздаются еще в ушах моих.

Наталья внимательно выслушала слова Марфы и потом, как будто что припомнивши, сказала:

– Теперь я знаю, что говорил твой батюшка: когда царь вступает в супружество, то красавицы со всей Руси привозятся в Москву и он из всех выбирает себе ту, которая более придет ему по сердцу. Вот зачем батюшка твой хочет ехать в белокаменную: он знает, что ты в Новгороде слывешь первою красавицею, и потому надеется, что приглянешься царю, а когда будешь царицею – так уже наверно его пожалуют боярином… Только вот что я не пойму, зачем же мне туда ехать – ведь я уже просватана?.. А! Теперь и это знаю: Василий Степанович верно поспешит с моею свадьбою, и мы поедем все вместе… и Иоанн поедет с нами.

– Ах, дай бог, дай бог, моя добрая сестрица, чтобы государь удостоил тебя этой чести, тогда и я стала бы жить в Москве, ездить во дворец, к кому же – к самой царице… Да! Я уверена, что ты и мужа моего пожалуешь тогда чином… Не правда ли? – Наталья весело порхнула к Марфе и осыпала щеки ее поцелуями.

Марфа печально покачала головою.

– Резвушка! – сказала она, взглянувши сквозь слезы на Наталью. – Как я завидую твоей беззаботности; сейчас облачко печали смежало твои бархатные брови, но внезапно сладкие мечты осенили тебя, подобно солнышку, и ты смеешься от души и щебечешь словно пташечка. Нет, мой друг! Я мало думаю о блестящей будущности: царский венец и почести не пленяют меня. Ты знаешь, что издавна я ношу в груди моей тяжкий недуг, который, может быть, медленно приближает меня к могиле. Помнишь, когда батюшка призывал к себе бывшего в нашем городе знахаря Немечина, он не взялся даже лечить меня и сказал, что яркий румянец, играющий по временам на висках моих, – дурной признак здоровья.

В это время дверь отворилась и вошедшая Пахомовна сказала, обращаясь к Марфе:

– Батюшка требует тебя к себе, боярышня, он в опочивальне!

Подруги расстались.

Часть вторая

 
Благословите, братцы, старину сказать…
Сахаров
 

Глава I

Сердце-вещун. – Василий Степанович Собакин. – Причина приезда послов московских в Новгород. – Честолюбивые замыслы. – Горбатенькое существо. – Ярыжка и обхожие. – Колдун-обманщик.

Наталья, счастливая в настоящем своем положении, старалась отдалить мрачные мысли, которые по временам отравляли ее веселость и причиною коих были частью слова юродивого, а более то внутреннее чувство, которое овладевает нашим сердцем пред каким-нибудь несчастием и которое мы называем предчувствием. Сердце – вещун! – говорили наши предки^[15], и едва ли изречение их не справедливо: в самом деле это биение и замирание сердца, эта ужасная тоска, за которыми непосредственно следуют какие-нибудь несчастия, или по крайней мере неприятности, не подтверждают ли вам слова их.

Есть люди, которые уверенность в предчувствия называют глупым суеверием, не заслуживающим никакого внимания, и объясняют истерикой, биение и замирание сердца объясняют приливом и волнением крови… и, по их мнению, эти симптомы не имеют никакой связи с последующими происшествиями. «Это дело случая!» – говорят они. Но в природе случайности редки или лучше невозможны, а что всякое явление должно иметь причину – принято за аксиому. Стало быть, объяснения этой догадки надобно искать в чем-нибудь возвышенном – не есть ли это принадлежность души?

Наталья, занимаясь работою, сидела в своей светлице, слушая с удовольствием песни девушек и беспрерывный говор Пахомовны, как вошел Собакин; все встали и поклонились. Поцеловавши воспитанницу, старик сел и пристально взглянул ей в лицо; Наталья была удивлена обращением Собакина – взор его, казалось, хотел проникнуть в глубину души ее – она невольно покраснела.

– Хочешь ли, Наташа, слышать новость, которую я сам недавно узнал? – спросил он наконец.

– Как тебе угодно, благодетель мой! Я не любопытна, а особливо, если это до меня не касается.

– Нет, это именно новость для всех: ты помнишь, несколько дней тому назад послы московские приехали в Новгород и читали царскую грамоту на Ярославовом дворе; знаешь ли ты, что было написано в этой грамоте?

– Нет, я не знаю.

– Вот я тебе скажу: царь московский хочет вступить в третий брак, а потому все девицы новгородские будут отвезены в Москву, где соберутся все красавицы, и счастливая из них, которая более всех придет ему по сердцу, будет его супругою. – Что ты на это скажешь?

– Что же мне до этого за дело?

– Как что за дело? Разве ты и дочь моя последние красавицы в Новгороде? Разве которая-нибудь из вас не может быть царицей московской? Неужели ты думаешь, что я лишу вас этого счастия?

– Ты выбрал мне жениха, благодетель мой, и я не желаю бÓльшего счастия, как быть женою Иоанна. Ты сам велел мне любить его, а теперь говоришь о царе московском!

– Дурочка, ты знаешь пословицу, что рыба ищет где глубже, а человек где лучше. Конечно, Иоанн славный молодец, род его – древний боярский, да все царь московский – не ему чета. Подумай, Наташа, если Господь будет так милостив и ты понравишься ему, какое счастье ожидает тебя: ты будешь, шуточка, царицей московской! А я, – надеюсь, ты не забудешь своего воспитателя, – я буду боярином; да знаешь ли, другая отказалась бы от десяти женихов, лишь бы достигнуть этой почести. Но что говорить об этом, я знаю – ты будешь рассудительнее. Собирайтесь же вместе с Марфою, готовьте наряды – мы скоро поедем в Москву.

– Ты шутишь, благодетель мой? О! Знаю, ты не захочешь убить меня! – Собакин с удивлением смотрел на девушку. – Да, я говорю правду, – продолжала Наталия со слезами на глазах, – жить с Иоанном или умереть! Никакая власть, ничто в свете не может меня заставить забыть его: я люблю Иоанна более жизни, я любила его еще тогда, как он не был женихом моим.

– Что? Ты любила его? Разве вы видались прежде?

Девушка вспыхнула, увидевши, что проговорилась некстати. Собакин повторил вопрос… Она молчала.

– И ты, – продолжал Собакин, обращаясь к Пахомовне, которая тряслась от страха, – и ты, на которую я полагался более, нежели на самого себя, вверивши тебе радость своей жизни, дочь моего покойного друга, крестницу, вторую дочь мою, и ты была против меня?.. Скажи, глупая старуха, чему ты научила свою воспитанницу?

– Без вины виновата! Батюшка Василий Степанович, прости меня, горемышную… – вскрикнула старуха, упавши в ноги Собакину.

– Встань, Пахомовна, и расскажи мне все, – одна твоя откровенность может возвратить тебе прежнюю мою доверенность! – возразил Собакин.

Старуха от слова до слова пересказала любовь Натальи. Когда она кончила, Собакин встал со своего места и, подошедши к рыдавшей девушке, взял ее руку:

– Успокойся, Наташа, я не сержусь: молодость всегда малодушна. Слава богу, что я скоро узнал все и теперь еще есть время поправить: ты не увидишь более Иоанна, не должна его видеть: поверь, что ты его забудешь: любовь девушки непродолжительна. Прощай, обдумай хорошенько слова мои.

– Итак сбылись предсказания Яши! – сказала Наталья, когда Собакин удалился из светлицы. – Зачем мне было радоваться прежде времени? Зачем я узнала Иоанна? Тогда мне легче было покориться своей участи, а теперь?.. Царский венец, который мне готовит отец мой, сведет меня в могилу. Да! Я не перенесу своего несчастия. О! Матушка, зачем ты воспитала меня на горе и на бедствия, зачем не задушила в колыбели? Матушка, матушка! Возьми меня к себе!

– Полно, Наталья Степановна, Бог с тобой, зачем отчаиваться, Господь милостив: авось Василий Степанович и раздумает… Ох! Настраховалась и я, как ты проговорилась пред батюшкой, того и ждала, что сгонит меня со двора долой.

– Что будет с бедным Иоанном? Он так меня любит! – говорила Наталья, не слушая Пахомовны.

– Что правда, то правда! – подхватила старуха. – Жаль бедного – он не так-то легко забудет тебя; такую красавицу редко найдешь – все новогородские девицы тебе завидуют.

– Тем хуже для меня, тем ближе несчастие. О Боже мой! Зачем Ты не пошлешь на меня тяжкую болезнь?

– И, боярышня, да тогда и Иоанн тебя забудет – девица без красоты, как дерево без листьев.

Тихий прохладный вечер заступил место ясного дня; солнце огненным шаром скатилось к западу, и заунывный голос вечернего соловья переливался различными трелями среди всеобщей тишины. В доме Собакина царствовало совершенное безмолвие, в окнах ни одного огонька… Вдруг калитка отворилась и небольшое сгорбившееся существо, вышедши оттуда и поворотивши направо, быстрыми шагами продолжало путь. Долго шло оно не останавливаясь, и только удушливый кашель его нарушал по временам спокойствие ночи; дома начали редеть, и плетень (который служил в те времена вместо забора) открылся длинною перспективою; вдали виднелось поле. Горбатенькое существо пробиралось молча вдоль плетня и по-прежнему покашливало, как вдруг раздался звук трещотки, и земский ярыжка^[16] в сопровождении четырех обхожих показался. «Кто идет?» – закричал он пронзительным голосом; маленькое существо вздрогнуло и прибавило шагу. «Кто идет?» – закричал опять ярыжка – ответа не было. «Лови его!» продолжал он. В одно мгновение обхожие бросились, и горбатое существо было схвачено.

Первый обхожий. Э, э! Да это какая-то красотка, вишь она притаилась! Не бойся, голубушка, мы тебе ничего не сделаем – на нас ни одна молодица, ни красная девица не пожалуется!

Второй обхожий. Да полно же упрямиться, красавица, к чему закрываться, ведь мы тебя не сглазим.

Земский ярыжка. Видно, назначила какому-нибудь молодцу свидание? Хе, хе, хе! Да лих нет, не видать ему, собачьему сыну, тебя как ушей своих, – он жди да пожди, хе, хе, хе! а лакомый-то кусочек попался к нам в руки. Полно же охать, не стыдись, моя кралечка. Эй, Сидорыч! Дай-ка фонарь – посмотрим, что за клад нам попался? Я счастлив на эти находки – небось чудо-красота!

Земский, взявши фонарь, поднес к лицу маленького существа, которое, прижавшись к плетню, тряслось от страха, и вообразите досаду ярыжки, когда он вместо молодой красавицы увидел Пахомовну. «Чтоб черт тебя побрал, старая ведьма! – вскричал он, оттолкнувши старуху. – Чтоб тебе сквозь землю провалиться, а еще закрываешься! Или боишься, что влюбятся?»

Сидорыч (ярыжке). И впрямь, твоя милость счастлив на находки: уж нечего сказать – прямой клад обрел, поймал чертову бабушку.

Первый обхожий. А что ты шутишь? Чем колдунью жечь на вениках, так лучше взять с чертей выкуп, они за свою родню ничего не пожалеют.

Пахомовна. Отцы родные! Пустите душу на покаянье! Право, я не колдунья.

Земский ярыжка. А зачем в такое время шатаешься?

Пахомовна. Шла поворожить, мой батюшка, вот недалеко отсюда живет кум Авдеич…

Земский ярыжка. Уж не об суженом ли поворожить хочешь?

Пахомовна. И! Что ты, мой отец, одной ногой в гробу стою, так до суженого ли? Было время, гадала и об женихе.

Земский ярыжка (обхожим). Что, неужели и впрямь тащить с собою эти грибы? Пусть ее идет своей дорогой, пока попадет к чертям в когти. Ступай, старуха, да впредь не попадайся, а то не миновать тебе веников, сожгут, как пить дадут. Пойдемте, ребята!

Земский с обхожими пошел далее, ругая сквозь зубы старуху, а последняя, вырвавшись, перекрестилась и почти побежала вдоль улицы. Вскоре блеснул огонек и Пахомовна подошла к небольшому домику, крытому соломою; но лишь только показалась, как большая черная собака бросилась на нее и, загремевши цепью, страшно залаяла. Чрез несколько времени из-за двери раздался грубый голос:

– Кто там?

– Я, батюшка Прохор Авдеич, я!

– А, Василиса Пахомовна! Милости просим! – продолжал тот же голос. Дверь отворилась, и толстый мужик с рыжей бородой, встретивши старуху, ввел ее в избу. – Что это так поздно пожаловала? – говорил он, зажигая лучину.

– Да так пришлось, Прохор Авдеич, прошу принять, мой батюшка! – Пахомовна с поклоном положила на стол большой каравай и несколько серебряных денег.

– Спасибо, спасибо, Василиса Пахомовна! – сказал Авдеич, проворно спрятавши деньги! – Да мне стыдно и взять – ты никогда без подарка не приходишь, а немножко принести не умеешь, ведь это убыточно.

– На здоровье, кормилец мой! Слава богу, что обхожие с ярыжкой недоглядели, отняли бы ни за что ни про что.

– А разве ты попалась им в руки, Василиса Пахомовна?

– Ох! Батюшка, сейчас грех попутал: только вот поворотила к тебе, пробираюся потихоньку около плетня да творю молитву, а они откуда ни возьмись, окаянные, налетели, словно коршуны; сперва в темноте думали, что я молодица, и давай пред мною мелким бесом расстилаться да приголубливать меня, а как увидели при фонаре, так куда тебе: ты-де, говорят, колдунья, тебя надо сжечь на вениках. Батюшки мои! Отроду колдуньей не бывала – и слушать не хотят: коли не сожжем, говорят, так возьмем за тебя выкуп с твоей родни – с чертей… перепугали, проклятые, и до сих пор души не слышу, насилу отпустили.

– Что правда, Василиса Пахомовна! Я и сам терпеть не могу этих обхожих. Скажи же, какую нужду до меня имеешь? Аль поворожить, когда будет свадьба твоей боярышни?

– Ох! Прохор Авдеич, то-то и беда наша, что не знаем, будет ли свадьба, нет ли?

– Как так… ведь ты сама же мне сказывала, что сватался жених и что он пришелся по сердцу и Василью Степановичу, и боярышне; за чем же дело стало?

– Уж все было слажено, назначили сговор, да изволишь видеть – царь-батюшка задумал жениться, – Василий Степанович и переполошился: не хочу, дескать, лишать ни родную дочь, ни воспитанницу, которой был отцом, счастья, они не последние у меня красавицы, полюбится которая-нибудь из них государю и будет царицею. Что, дескать, мне за охота отдавать их за бояр… Я сам хочу быть боярином. Наталья Степановна в слезы, а он и слышать не хочет, одно твердит – буду боярином, да и только! Вот другая неделя, как он уехал с девицами в белокаменную, и говорят, что которая-то из них пришла по сердцу государю-батюшке. А ведь я воспитала их, моих голубушек; не имею покоя ни днем ни ночью, так и пришла к тебе: поворожи-ка, которую боярышню, Марфу ли Васильевну или сиротинку Наталью, царь московский возьмет себе в супруги?

– Ох! Трудновато, Василиса Пахомовна.

– От чего бы, мой родной? Ведь ты знаешь всю подноготную: сделай милость, не оставь старуху! – Пахомовна положила еще несколько монет на стол.

– Ладно, ладно, – говорил Авдеич, убирая деньги. – Не мешай только – надобно подумать.

Несколько времени он потирал свой морщиноватый лоб, наконец лукавая улыбка показалась на лице его.

– На что? – спросил он. – Ведь прежнего-то жениха боярышни и воспитанницы твоей Натальи зовут Иваном?

– Да, мой батюшка!

– Ладно, ладно – авось как-нибудь добьемся толку, подожди маленько. – Авдеич подошел к поставцу и вынул оттуда решето и кувшин; наполнивши последний водою и накрывши решетом, он дал знак, чтобы Пахомовна молчала, и начал нашептывать что-то себе под нос, бросая по временам в воду коренья; потом приложил ухо к кувшину, как будто подслушивая, сказал несколько раз: «чур меня! чур меня!», выпрямился и, принявши вид прорицателя, важно проговорил:

– Боярышня твоя будет иметь супругом царя московского!

– Вестимо, батюшка, я знаю, что великий государь будет супругом моей боярышни, да вот в чем дело – которая же из них удостоилась этой чести, Марфа Васильевна или?..

– Ну никак нельзя сказать, Василиса Пахомовна.

– Да почему же, батюшка?

– Так нельзя, да и только, ты этого не знаешь, да и знать тебе не приходится; услышишь, когда боярин твой воротится из белокаменной.

– А теперь нельзя сказать, Прохор Авдеич?

– Никак нельзя, Василиса Пахомовна, не взыщи на этом, и рад бы услужить – да невмоготу. На-предки милости прошу: вот уже заря показывается на небе, теперь хорошо идти домой, светленько, да и обхожие уже не попадутся…

– Ну ин прощения прошу, Прохор Авдеич.

– Прощай, Василиса Пахомовна, не забывай вперед!

Собака спокойно пропустила старуху, которая во всю дорогу бранила колдуна: «Чтоб тебе провалиться в тартарары, проклятому! Взял деньги, а сказать ничего не сказал, обманщик проклятый, чтоб тебе подавиться моим караваем, разбойнику!» Пришедши домой, она начала будить сенных девушек, говоря, что им пора работать, и вымещала на них досаду, причиною которой был мнимый колдун.