Но коль скоро традиционные ценности ложны, значит, есть и ценности истинные. И дело сводится только к тому, чтобы разоблачить ложь, произвести переоценку прежних ценностей и на место ценностей ложных поставить ценности истинные. То есть нигилизм в представлении Ницше означает не просто разрыв с традицией, как у Достоевского, а освобождение от ложных ценностей для установления ценностей истинных. Такой единственной истинной ценностью Ницше провозглашает волю к власти. «Что хорошо? – пишет он в «Антихристе». – Все, что повышает в человеке чувство власти, волю к власти, самую власть. Что дурно? – Все, что происходит из слабости. Что есть счастье? – Чувство растущей власти, чувство преодолеваемого сопротивления. Не удовлетворенность, но стремление к власти, не мир вообще, но война, не добродетель, но полнота способностей… Слабые и неудачники должны погибнуть».

Итак, именно воля к власти должна заменить такие христианские добродетели, как добро, красота, вера, любовь к ближнему, милосердие, истина. Причем, как пишет в статье «Европейский нигилизм» М.Хайдеггер, «поскольку «Бог умер», мерой и средоточием для человека может стать только сам человек: «тип», «образ» человечества, которое берет на себя задачу переоценки всех ценностей и настроено вступить в абсолютное господство над земным шаром. Классический нигилизм, в качестве переоценки всех ценностей понимающий все сущее как волю к власти, должен выдвинуть самого человека «поверх» себя и воздвигнуть в качестве мерила образ «сверхчеловека».

«Сверхчеловек – смысл земли, – писал Ницше в самом известном своем сочинении «Так говорил Заратустра». – Что такое обезьяна в отношении человека? Посмешище или мучительный позор. И тем же самым должен быть человек для сверхчеловека: посмешищем или мучительным позором… Человек есть нечто, что должно превзойти… В человеке важно то, что он мост, а не цель: в человеке можно любить только то, что он переход и гибель… Человек – это канат, натянутый между животным и сверхчеловеком, – канат над пропастью». Иначе говоря, сверхчеловек просто оставляет позади себя человека прежних ценностей, «превосходит» его и перекладывает легитимацию прав и установление ценностей на властвование чистой власти.

Итак, вместо бога – человек. В противовес богочеловеку Христу – человекобог сверхчеловек. Иными словами, идеальному воплощению христианских добродетелей Христу Ницше противопоставляет идеальное воплощение воли к власти сверхчеловека. Такую интерпретацию нигилизма вполне можно расценивать как его полемику с Достоевским. Тем более что он, как известно, прочитал «Бесов» и даже законспектировал роман, начиная с конца, с предсмертной записки Ставрогина, и продвигаясь к его началу, проанализировав, тем самым, закономерность итога, к которому пришел Ставрогин.

Как видно из сказанного ранее, Ницше, соглашаясь с Достоевским в оценке самого явления нигилизма, как крушения традиционных ценностей, расходится с ним в отношении причин и следствий этого явления. Так, Достоевский считал, что нигилизм возникает, когда человек теряет «почву», то есть связь с традицией своего народа, в то время как Ницше полагал нигилизм родовым свойством человека, присущим всем людям во все времена. Как пишет Хайдеггер, «нигилизм употребляется Ницше как название им впервые опознанного, пронизывающего все предыдущие века и определяющее собою ближайшее столетие исторического движения. Нигилизм есть то долговечное событие, от которого существенно меняется истина о сущем».

Что же касается последствий нигилизма, то здесь главным пунктом расхождения между ними является оценка идеи человекобожества. У Ницше человекобог сверхчеловек вступает в абсолютное господство над земным шаром. У Достоевского Кириллов, стремясь стать богом, логично приходит к самоубийству, поскольку, по его мнению, страх смерти мешает человеку стать богом. «Кто сумеет убить себя, тот бог, – говорит Кириллов. – Кто убьет себя только для того, чтобы страх убить, тот тотчас бог станет». У Ницше сверхчеловек заменяет собой бога. У Достоевского сверхчеловек Ставрогин приходит к полному духовному опустошению и краху. Другими словами, если Достоевский видит в нигилизме путь к духовному вырождению человека, то Ницше – путь к возвышению человека до уровня сверхчеловека.

Известно, что русский нигилизм породил отнюдь не социализм, как об этом мечталось Герцену, Белинскому, Чернышевскому и другим теоретикам западничества. Спустя 60 лет после выхода романа, то есть к началу 30-х годов ХХ века, в России была сформирована система, в точности соответствующая той, которая в романе получила название «шигалевщина». Как объяснял ее суть Петр Верховенский, шигалевщина, это когда «каждый член общества смотрит один за другим и обязан доносом. Каждый принадлежит всем, а все каждому. Все рабы и в рабстве равны. В крайних случаях клевета и убийство, а главное – равенство. Первым делом понижается уровень образования, наук, талантов. Высокий уровень наук и талантов доступен только высшим способностям, не надо высших способностей! Высшие способности всегда захватывали власть и были деспотами. Высшие способности не могут не быть деспотами и всегда развращали более, чем приносили пользы; их изгоняют или казнят. Цицерону отрезывается язык, Копернику выкалываются глаза, Шекспир побивается каменьями – вот шигалевщина! Рабы должны быть равны: без деспотизма еще не бывало ни свободы, ни равенства, но в стаде должно быть равенство!..».

Всему этому еще в недалеком прошлом мы были свидетелями. Мы помним и доносы, и вызовы в КГБ за чтение того же Солженицына, и рабский труд, за попытку уклонения от которого грозила статья за тунеядство. Бывали и клевета, и убийство, как в случае с женой Мейерхольда Зинаидой Райх. А уж сколько было Цицеронов с отрезанными языками, Коперников с выколотыми глазами и побитыми камнями Шекспиров – так и не счесть! Достаточно вспомнить убитых и замученных в лагерях и ссылках Николая Гумилева, Бориса Пильняка, Исаака Бабеля, Даниила Хармса, Николая Олейникова, Осипа Мандельштама, Марину Цветаеву, затравленных Михаила Зощенко, Анну Ахматову, Бориса Пастернака. И это только самые известные, о ком не скажешь, что их не было. Так что весь этот шигалевский «рай» с его равенством мы, в полном смысле слова, прочувствовали на своей шкуре. Поэтому Достоевский в своих прогнозах оказался абсолютно прав.

Но и Ницше, похоже, тоже оказался прав: восхождение человека к власти над земным шаром началось сразу же после того, как рухнули в ХХ веке «обветшалые» моральные ценности. Произошло в точности то, что предсказывал Ницше: «не мир вообще, но война, не добродетель, но полнота способностей… слабые и неудачники должны погибнуть». И они гибли, те, кто не успели расстаться с ценностями, миллионы и миллионы, сотни миллионов: в двух мировых войнах, при атомной бомбардировки Хиросимы и Нагасаки, в выжженных напалмом деревнях во Вьетнаме, при бомбардировке Югославии, при захвате Ирака и Афганистана, при расстреле Ливии. Сейчас гибнут в Сирии от рук террористов и на Украине от рук неонацистов, поддерживаемых рвущимися к власти над земным шаром политиками.

Но вот в чем Ницше точно ошибся, так это в причинах возникновения нигилизма. Нет, не является нигилизм родовым свойством человека, присущим всем людям во все времена. Так, он не присущ «слабым и неудачникам», которые «должны погибнуть»: для многих из них традиционные ценности, которые, например, исповедует Россия, – единственная надежда на спасение. На самом же деле, отсутствие моральных ценностей характерно только для одной категории лиц. А именно – для представителей так называемого третьего сословия, то есть для людей с буржуазным способом мышления.

Главной ценностью буржуазного человека является получение прибыли. Причем, прибыли любой ценой, поскольку в противном случае, он проиграет конкуренцию более безнравственным партнерам. В этой ситуации допустимо все: ложь, воровство, предательство, убийство. Никакие моральные запреты не удержат делового человека, если ему выгодно их нарушить. У буржуа нет понятия чести. У него есть понятие выгоды. Поэтому, чтобы быть успешным, нужно отказаться от таких сугубо человеческих ценностей, как любовь, дружба, родственные чувства, совесть, и быть готовым к тому, чтобы лгать, воровать, предавать и убивать. К.Маркс говорил: «Обеспечьте капиталу 10 процентов прибыли, и капитал согласен на всякое применение, при 20 процентах он становится оживлённым, при 50 процентах положительно готов сломать себе голову, при 100 процентах он попирает все человеческие законы, при 300 процентах – нет такого преступления, на которое он не рискнул бы, хотя бы под страхом виселицы».

Интересно проследить, как образовалось это самое третье сословие. С древнейших времен система управления государством строилась по аналогии с организмом: верхнюю часть занимал мозг, идеология; среднюю – тело, мускулы; нижнюю – желудок и органы выделения. К верхней части относились жрецы (брахманы, старейшины, друиды и т.д.). К средней – политики и воины. К нижней – торговцы и люмпены. В результате, государство представляло собой пирамиду. На верху ее находились самые выдающиеся члены общества, обладающие опытом и знаниями. В средней – люди чести, те, кто выделялся морально-этическими качествами. Для находившихся в нижней, самой массовой части обладание особыми качествами было необязательно, поэтому здесь преобладали качества, которые не требуют воспитания: стремление к неограниченному потреблению и ненависть ко всему, что этому потреблению препятствует. Так сложились три сословия. Первое сословие занималось хранением традиций, второе – защитой традиций, третье – традициям просто подчинялось. Такое устройство позволяло гарантировать обществу стабильность и устойчивость.

Но вот в Европе грянула буржуазная революция, и пирамида перевернулось вверх основанием: третье сословие заняло место первого, а на смену традициям пришло стремление к неограниченному потреблению и ненависть ко всему, что этому потреблению препятствует, то есть, прежде всего, к первому и второму сословиям. Так религия оказалась на периферии жизни и перестала играть в обществе сколь-нибудь значимую роль, а воины и политики, которые избежали гильотинирования, забыли о чести и превратились в лакеев представителей третьего сословия. Сегодняшний мировой финансовый кризис – это и есть то, что бывает, когда мозгом и мускулами начинает управлять желудок и органы выделения. Чтобы в этом убедиться, достаточно просто посмотреть, как устроен механизм получения прибыли.

Это так называемая Федеральная Резервная система США (ФРС), занимающаяся эмиссией доллара. Формально ФРС подотчетна конгрессу США. Но фактически, поскольку она является частной организацией, принадлежащей 20-ти частным банкам, деятельность ее не подотчетна никому, кроме этих банков. А поскольку доллар является мировой валютой, то, бесконтрольно увеличивая его выпуск, существует возможность скупить все, просто напечатав необходимое количество долларов. Это и происходит. Начиная с 1971 года, когда была отменена привязка доллара к золотому содержанию, обеспечивающемуся золотым запасом США, и до 2008 года (до года начала так называемого мирового финансового кризиса), объем долларовой массы вырос в десятки раз, во много раз превзойдя реальный объем товарной массы в мире и образовав финансовую пирамиду. В результате этой грандиозной аферы вот уже 40 лет происходит глобальное перераспределение мировых богатств в пользу США. Достаточно сказать, что США, ВВП которых составляет лишь 20 % от мирового ВВП, использует 40 % мировых потребительских ресурсов. Иначе говоря, весь мир отдает Америке свои товары в обмен на ничем не обеспеченные бумажки.

Таким образом, ФРС – это обычная мошенническая схема, вроде пирамиды Мавроди, только осуществленная в планетарных масштабах, а мировой финансовый кризис – первый предвестник ее скорого обрушения. Так что люди, которые ее построили, вовсе никакие не сверхчеловеки, а обыкновенные жулики, по которым плачет веревка. Их безнаказанность гарантирована только мощной военной техникой, расставленной по всему миру. Но рухнет пирамида и техника превратится в груду металла. Вот тогда и наступит расплата, которой они заслужили. Нет, не стал человек, лишенный моральных добродетелей, сверхчеловеком. Наоборот, освободившись от них, он снова вернулся к уровню той самой обезьяны, о которой Ницше, при сравнении ее с человеком, говорил как о посмешище и мучительным позоре.

И.А.Ильин «О сопротивлении злу силою»

(Критические заметки)

Известно, что в своем произведении «О сопротивлении злу силою» И.А.Ильин жестко критикует Л.Н.Толстого за его доктрину непротивления злу. И, надо сказать, есть за что! Например, Толстой утверждает, что «борьба всегда остается… деятельностью, в корне исключающей возможность признаваемой нами христианской нравственности» [«Религия и нравственность»]. Что патриотизм есть «дикое суеверие» [«Царство Божие»]. И что «любовь к отечеству» есть нечто «отвратительное и жалкое» [«В чем моя вера»].

В ответ Ильин с возмущением пишет: «Неизбежным выводом изо всего этого отвержения является отрицание родины, ее бытия, ее государственной формы, ее обороны». С точки зрения Толстого, получается, что «братского сострадания достойны все, а насилия не заслуживает никто; надо отдать отнимающему врагу все, что он отнимает, надо жалеть его за то, что ему не хватает своего, и приглашать его к переселению и совместной жизни в любви и братстве. Ибо у человека на земле нет ничего такого, что стоило бы оборонять на жизнь и смерть, умирая и убивая».

Это критика идеи непротивления злу с точки зрения государственника и патриота, каковым несомненно является Ильин. И она вполне оправдана и правомерна. Можно только себе представить, что было бы, с нашей страной и с нами, если бы мы последовали советам Толстого по отношению к Наполеону или Гитлеру. Сомнение вызывает другое, а именно: предпринимаемая Ильиным в этом произведении попытка привлечь христианство для обоснования необходимости применения насилия. «Физическое пресечение и понуждение, – пишет Ильин, – могут быть прямою религиозною и патриотическою обязанностью человека… Исполнение этой обязанности ведет его, в качестве участника, в великий исторический бой между слугами Божиими и слугами ада; и в этом бою ему придется не только обнажить меч, но и взять на себя бремя человекоубийства… Сопротивление злу всегда мыслилось и творилось как активное, организованное служение делу Божьему на земле; и государственное дело осмысливалось не вне христианской любви, а в ее пределах».

То есть, по мнению Ильина, сопротивление злу насилием не только не противоречит христианству, но, в известной степени, может быть даже санкционировано христианством. Вот это мне и представляется ошибочным. Дело в том, что христианство – это, прежде всего, проповедь любви. Любовь, наряду с верой и надеждой, является одной из трех главных христианских добродетелей. Вспомним слова Христа, произнесенные им в Нагорной проповеди: «Вы слышали, что сказано: «Люби ближнего твоего и ненавидь врага твоего». А Я говорю вам: Любите врагов ваших, благословляйте проклинающих вас, благотворите ненавидящим вас и молитесь за обижающих вас и гонящих вас, да будете сынами Отца вашего Небесного, ибо Он повелевает солнцу Своему восходить над злыми и добрыми и посылает дождь на праведных и неправедных. Ибо если вы будете любить любящих вас, какая вам награда? Не то же ли делают и мытари? И если вы приветствуете только братьев ваших, что особенного делаете? Не так же ли поступают и язычники? Итак, будьте совершенны, как совершен Отец ваш Небесный» [Мф. 5, 43-48].

Таким образом, христианство отрицает любое насилие. Не случайно ключевая формула Христа, высказанная им в Гефсиманском саду во время ареста, – «все взявшие меч, мечом погибнут» [Мф.26.52]. И это понятно, потому что, согласно Новому Завету, все люди друг для друга – братья и сестры во Христе. Как сказано в послании апостола Павла к Галатам, «во Христе мы принадлежим не только Богу (как Его сыновья), но и друг другу (как братья и сестры)» [28]. Поэтому христианство противоположно и насилию, и государству как аппарату принуждения, то есть насилия.

Пафос христианства – смирение перед жизнью. Это объясняется исторически, поскольку первоначально христианство возникло в Римской империи как религия рабов, религия бесправных, которым ничего, кроме смирения, не оставалось. Видимо, доктрина христианства исходит из того, что зло, будучи нежизнеспособным, должно уничтожить само себя, а потому сопротивляться злу – бессмысленно, надо просто покоряться судьбе и любить друг друга, и тогда, после самоуничтожения зла, останется одно добро.

Ильин, по своему темпераменту, принять эту доктрину, конечно же, не мог. Его взгляды – это взгляды воина и государственника. Но, с другой стороны, будучи человеком религиозным, он не мог и искать обоснование своим взглядам вне религии. Поэтому он делает попытку совместить несовместимое: христианство и государственность, любовь и насилие. Для этого ему приходится вводить множество новых искусственных понятий, которые не имеют в реальности никаких аналогов. Таковы у него «отрицательная любовь» (то есть любовь к преступнику, которая признает возможным наказание его за проступок), «духовный компромисс», а также нелепое требование очищения после совершения геройских поступков.

Так, Ильин пишет: «В известных, строго определенных отношениях и случаях (например, в случае защиты Родины – Ю.С.) человек власти и меча должен уметь совершать поступки, явно расходящиеся с его собственным идеалом святости и совершенства (то есть с христианским идеалом – Ю.С); он должен иметь в себе силу отстранить свое внутреннее несогласие, удержать свой личный протест, победить в себе возможное отвращение и совершить необходимое… Но вне действия ему естественно и необходимо освещать себя Божиим лучом… Это необходимо ему не для того, чтобы осудить свои действия, совершенные в период борьбы как якобы постыдные, но для того, чтобы укрепить в себе способность к духовному компромиссу… Духовный компромисс ищет и находит самый праведный исход из всех имеющихся неправедных исходов. Но и этот самый праведный из неправедных остается, конечно, неправедным, несмотря на весь его героизм, на всю его религиозную осмысленность и духовную красоту… Вот почему настоящая борьба со злом может и должна вестись в совмещении духовного компромисса и следующего за подвигом религиозно-нравственного очищения».

То есть, по Ильину, сражаясь за Родину и совершая подвиг, человек не только не заслуживает одобрения с точки зрения требований христианской морали, но, напротив, обязан проникнуться сознанием своей греховности и необходимости очищения от своего героизма. Конечно, подобная попытка найти компромисс между необходимостью сопротивления злу силою и христианской моралью выглядит крайне искусственно и неубедительно.

Происходит это оттого, что противоречия с реальностью заложены в самом христианстве. Мир для христианина – это царство сатаны, то, что надо преодолеть. Это вынужденная остановка на пути к Богу. Его задача – смиренно выдержать свалившиеся на него вместе с жизнью испытания, чтобы, освободившись от них, быть достойным Царствия Божия. Как сказано в 1-м послании Иоанна [2:15-17], «не любите мира, ни того, что в мире: кто любит мир, в том нет любви Отчей. Ибо всё, что в мире: похоть плоти, похоть очей и гордость житейская, не есть от Отца, но от мира сего. И мир проходит, и похоть его, а исполняющий волю Божию пребывает вовек».

Христианская мораль – это мораль «не от мира сего». Ее не интересуют реальные условия, в которых живет человек. Поэтому она отрицает насилие и отрицает государственность как инструмент насилия. В этом смысле Толстой оказывается куда более последовательным христианином, чем Ильин.

О женских образах в произведениях Л.Н. Толстого

Нетрудно заметить, что у Толстого нет ни одного положительного женского образа. Особенно это видно по сравнению с такими образами мужчин, как Андрей Болконский, Николай Ростов и, в особенности, Константин Левин, – alter ego самого Толстого.

Начать хотя бы с Наташи Ростовой, которая является у него наиболее типическим женским образом, то есть женщиной как все. В юности она – романтическая дурочка, постарше – падшая женщина, в зрелости – клуша. Она настолько пуста, что не способна оценить масштаб личности своего избранника и готова, ради смазливой физиономии Анатоля Курагина, променять выдающегося человека на полное ничтожество. Остальные еще хуже. Элен Курагина – интриганка и стерва, Кити – истеричка. Правда, есть Соня, вроде бы не лишенная положительных черт. Но это только потому, что она является несостоявшейся женщиной, то есть старой девой. Такой же старой девой могла стать и Мария Болконская, но ей не повезло: случайная встреча с Николаем Ростовым наверняка сделает ее такой же клушей, как и Наташа Ростова. Поэтому все они, в сущности, абсолютно одинаковы: в юности – романтические дурочки, в зрелости – падшие женщины, а в замужестве – клуши. И вообще, видимо, наиболее органична для них роль Катюши Масловой. Так что женщина у Толстого не представляет для общества никакой ценности.

А вот исходящий от нее вред огромен: свойственный ей дьявольский соблазн либо мешает мужчине достичь совершенства, как Позднышеву, либо делает его порочным, как Алексея Курагина или Вронского. Причем, преодолеть этот соблазн можно, только отрубив себе палец, как отец Сергий, или убив свою жену, как Позднышев. Словом, создается впечатление, что творчество Толстого имеет, чуть ли не единственную цель – отомстить женщинам за то, что мужчины и, в частности сам Толстой, не могут без них обходиться. И он мстит им и в образе Наташи Ростовой, и в «Крейцеровой сонате», и в «Отце Сергии».

Но особо изощренный способ мести Толстой придумал для романа «Анна Каренина». Создав образ совершенной женщины, а затем ее опорочив, он всей силой своего огромного таланта намеревался доказать, что если уж совершенная женщина порочна, то порочны все женщины, сама женская природа. Но тут-то Толстого и постигает неудача. И дело даже не в том, что совместить в одном образе совершенство и порок означает совместить несовместимое (поразительное мастерство, которое Толстой продемонстрировал в этом романе, позволило ему добиться абсолютной психологической убедительности), а в том, что пороком Толстой считал любовь, а любовь пороком являться не может.

Любовь Анны к Вронскому – это большое и сильное чувство. Это не интрижка, которую можно было бы просто скрыть. Это чувство не терпит лжи и потому может проявляться, только открыто. Для Кити и ее матери, да и для всего петербуржского «света», главное для женщины – сделать «блестящую партию», то есть выгодно себя продать – намерение, характерное скорее для торгашей, не видящих ничего предосудительного в проституции, нежели для аристократов. И им, конечно, совершенно непонятна Анна, уже имеющая эту самую «блестящую партию» и все поставившая на карту ради какой-то любви. Таким образом, в романе, возможно, вопреки намерению самого Толстого, показаны не столько последствия греховной природы женщины, сколько конфликт между ее большой любовью и установленными в обществе правилами.

Фактически Анна противостоит «свету», как существо духовное противостоит миру грубых материальных интересов, как правда противостоит лжи, искренность – лицемерию. Если бы это был банальный адюльтер, никто и не подумал бы ее осудить. В обществе такие отношения не только допускались, но и поощрялись. Но Анна не захотела пачкать свое чувство тайными отношениями, и общество ей этого не простило. Петербуржский «свет» изгнал Анну из своей среды вовсе не потому, что, изменив законному мужу, она совершила безнравственный поступок. А потому, что своим поступком она невольно показала этому обществу степень его плебейства и свое над ним превосходство.

Толстой вряд ли ставил перед собой цель возвысить любовь женщины и показать ее трагичность в условиях мелочного света. Просто у него так получилось, как у честного художника. Но в том, что он никогда не был певцом любви, легко убедиться, просто перечитав хотя бы сцену первого интимного свидания Вронского с Анной: «То, что почти целый год для Вронского составляло исключительно одно желание его жизни… – это желание было удовлетворено. Бледный, с дрожащею нижнею челюстью, он стоял над нею и умолял успокоиться, сам не зная в чем и чем… Она, глядя на него, физически чувствовала свое унижение и ничего больше не могла говорить. Он же чувствовал то, что должен чувствовать убийца, когда видит тело, лишенное им жизни. Это тело, лишенное им жизни, была их любовь, первый период их любви». Конечно, так написать мог только человек, с совершенно извращенным представлением о любви, никогда не любивший женщин и не знающий, что такое любовь.

Для Толстого любовь греховна уже в силу того, что она противоречит требованиям христианской морали. «Идеал христианина есть любовь к богу и ближнему, есть отречение от себя для служения богу и ближнему, – писал он в «Послесловии» к своей повести «Крейцерова соната». – Плотская же любовь, брак есть служение себе и потому есть, во всяком случае, препятствие служению богу и людям, а потому с христианской точки зрения – падение, грех» [Собр.соч. в 22 тт./т. 12, стр. 206]. То есть, по Толстому, существует принципиальное противоречие между реальной жизнью и требованиями христианской морали.

Но действительно ли существует такое противоречие? Ведь тогда, если следовать логике Толстого, идеалом христианства должно стать вымирание человечества, так как отказ от половой любви есть отказ от продолжения рода. Думается, однако, подобный взгляд ошибочен. Дело в том, что в этом случае происходит отождествление реальной жизни с жизнью идеальной, а это в корне неверно. Жизнь относится к сфере реального, религия же – это сфера идеального, а отождествлять их и значит впадать в противоречие. «Царство Мое не от мира сего» [Иоанн, 18.36], – говорит Христос. Другими словами, Царство Христа находится в мире нереальном. Оно находится в мире идеальном. В мире, к которому реальный мир может только стремится на пути к своему совершенствованию, но которого, как и всякий идеал, достичь невозможно.

В этом, кстати, отличие между Ветхим и Новым Заветами. Задачей Ветхого Завета было научить человека жить в этом мире, дать ему Закон, который регламентировал бы каждый его шаг и оберегал от ошибок. Здесь речь не идет об идеалах, здесь говорится о том, как выжить в реальных условиях. Отсюда ветхозаветное «Плодитесь и размножайтесь». Напротив, задачей Нового Завета как раз и является – дать человеку Идеал, своего рода направление движения на пути к идеальному обществу. Как сказано в Евангелие от Иоанна, «ибо закон дан через Моисея; благодать же и истина произошли через Иисуса Христа» [1.17].

Это шаг вперед по сравнению с первобытным обществом, направленный уже не на выживание, а на совершенствование. Поэтому христианство, как и всякая религия, не может быть руководством к действию. Это не устав караульной службы, который надо понимать буквально. И ярче всего это проявляется именно во взаимоотношениях полов. Поскольку в реальной жизни человек смертен, у него есть только один способ существовать во времени: продолжать свой род. Что же касается жизни идеальной, то здесь человек пребывает в вечности, продолжать род ему не нужно, поэтому он может быть бесполым, как бесполы ангелы.

Таким образом, христианская праведность вовсе не сводится к целомудрию, как думал Толстой. Я думаю, что о смысле слова «праведность» говорит сама его этимология. Быть праведным значит быть правдивым. Вот в романе и произошло столкновение неправды в замысле художника с правдой художественного изображения. Победила правда художественного изображения. Поэтому роман и воспринимается читателем не как приговор пороку, а как гимн прекрасной женщине. Наверное, Толстой и сам почувствовал, что замысел ему не удался, иначе зачем он следующей своей героиней сделал женщину совсем уж падшую.