Однако Дмитрий с таким воодушевлением говорил об этих людях, что мне сделалось вначале смешно, а после – горестно. Мой друг стал таким уязвимым после той злосчастной дуэли, и я никак не мог помочь ему. Я не способен огородить его от общества, что стремительно и безболезненно прожигает простое доброе сердце. И лишь томительное ожидание терзающее душу – вот моя участь.
В свою очередь и я рассказал Дмитрию о Наталье, но тот лишь усмехнулся: «Дама?». Впрочем, были и хорошие новости: с завтрашнего дня (уже сегодня) начинаются процедуры, которые гарантированно поставят моего товарища на ноги. Я не стал ему говорить, что в этот же день снова встречусь с Натальей, только сообщил, что вновь еду на рынок. Дмитрий же пообещал в скором времени познакомить меня со всеми его новыми «приятелями», на что я лишь с сожалением покачал головой…
***
В два часа дня я стоял около дороги, с замиранием сердца ожидая ее. Было пасмурно, иногда с неба даже срывались капли, и потому людей в центре практически не было – к чему мерзнуть? К чему вообще выходить на улицу, когда есть слуги? К чему вообще что-то делать, в таком случае? Зачем же таким, собственно, жить, тратя лишь только кислород и занимая бессмысленно землю? Затаил я обиду на людей, которые губят моего приятеля. А чувство собственного бессилия вгоняли меня в сильнейшее отчаяние.
А вот и Наталья. Кибитка плавно замедлила ход, она вышла; на ней было бежевого цвета пальто, которое нежно, но с некоторой строгостью подчеркивало ее лик, и которое шло необычайно.
– Вы прибыли, – произнесли мы одновременно, а я с улыбкою отвернул голову.
Мы медленно направились к выцветшей арке с надписью «РЫНОК».
Ах, тогда хорошее расположение духа не покидало меня ни на секунду, даже в моменты неловкого молчания. Я излагал самые странные свои мысли, о которых в те мгновения не задумывался, и которые не всегда были ясны самому. А стоило мне заговорить с неприязнью о «приятелях» Дмитрия, об их своеобразной жизни, которая для нас является пороком, а для них – высшей ступенью, как Наталья с горячностью поддержала мои мысли, и даже сообщила, что и сама не раз думала об этом, все искала, с кем можно порассуждать на эту тему. Тогда она сказала какую-то лаконичную цитату, которую я поклялся себе запомнить, но, к сожалению, забыл. Смысл был в том, что какими бы не были стремления «настоящих» людей изменить общество и подтолкнуть его к прогрессу, все они останутся незаметными и лишь послужат причиной насмешек «сброда» в дальнейшем. Но я почему-то не поддержал ее смиренную позицию, хотя и придерживался ее, словно увидев себя со стороны, пытался переубедить, чувствуя сожаление к себе и к Наталье, говоря, что во всем мире должен быть мир, что справедливость вскоре вновь восторжествует… но когда же? И надолго ли? Быть может, сейчас эта самая «справедливость» уже царствует, в действительности она совсем не такая, как представляем ее мы? А если и так, то какой же смысл в наших жизнях, в жизнях простых людей, что еще сохранили здравый разум и теплое сердце? Вдруг наши жалкие попытки изменить действующие порядки – всего-навсего нечто, благодаря чему нынешняя гармония не надоедает, и постоянная скука не принуждает людей что-то менять?
Подобно Каину, с каким-то отчаянным рвением пытался я отыскать ответы на все свои вопросы, словно доживал свой последний день. Наталья терпеливо слушала мои рассуждения, изредка кивая головой. Я говорил и говорил, и, казалось, за эти несколько часов рассказал ей все, и она, в свою очередь, тоже.
А как я был приятно удивлен, когда узнал, что на праздновании именин Михаила Наталья также будет! Сердце мое тогда трепетало, хмельное счастье туманило и кружило голову…
Помню, как Наталья, выбирая подарок Михаилу, поинтересовалась у меня, что я собираюсь подарить имениннику. Я отыскал довольно недурного вида небольшие часы на позолоченной цепочке, на что моя спутница с некоторым удивлением переспросила:
– Часы? Дядюшка говорит, что часы дарить нельзя. Плохая примета.
– О, я не суеверный человек. И, на моей памяти, Михаил тоже.
Наталья чуть подумала и в конечном итоге согласилась…
17.09
Дмитрий уже в течение пяти дней посещает процедуры, быть может, это слишком маленький срок, однако никакого прогресса пока нет. Возможно даже, становилось только хуже. Нога его будто бы совсем уже срослась, но неправильно, под неестественным углом. Конечно, «будто бы». Пару раз я обращал на это внимание при своем товарище, но тот лишь пожимал плечами. А днем ранее решился съехать к себе, под предлогом нежелания «доставлять излишние хлопоты». Я заявил, что ни о каких хлопотах и речи быть не может, но Дмитрий в этом плане был до боли настойчив. Я заволновался, настаивал, чтобы остался подольше. «Свои люди у меня есть, что им велю, того и делают, не пропаду, не успею», – последовал ответ. Тогда стало закрадываться у меня смутное подозрение, но не стал я говорить напрямую.
Я спрашивал также о процедурах, как они проходят, как долго, но мой друг лишь сообщил, что «пока явного результата не будет, все будет ходить». И то показалось мне чудным, но и в тот раз решил смолчать.
Этим же днем уехал он восвояси, стало в усадьбе тоскливо и скучно. Дмитрий собрал вещи практически молниеносно, торопился словно. И я вновь задумался: а не обидел ли я как своего приятеля? Радовало лишь то, что через день, наконец, будут именины Михаила, многое должно прояснится.
Позднее я написал письмо Наталье, в котором не мог не поделиться своим недугом. Хотя я не рассчитывал на ответ, мне стало чуть легче.
18.09
«Каков тяжелый должен быть венец! –
В прелестной жизни замечать лишь скуку…» (перечеркнуто наискось)
25.09
Наконец долгожданный день настал.
Около шести вечера прибыл я в указанное место. Это была просторная зала с длинными столами, которые, вероятнее всего, будут позднее раздвинуты для бала. С высокого потолка свисали длинные с хрустальными висюльками люстры, которые повсюду пускали разноцветные блики.
Дамы в разноцветных пышных платьях на викторианский манер кокетничали пред господами во фраках и темных шляпах-цилиндрах, которые презабавно поправляли их на своих маленьких головах.
А вот и именинник. С привычной для него скованностью и неловкостью он, лавируя меж гостями, шел в мою сторону с какой-то неестественной доброжелательною улыбкою.
– Приветствую, Владимир, приветствую! Премного счастлив видеть Вас! – Последняя фраза прозвучала так, будто Михаил репетировал ее несколько дней подряд. Слабо пожав мне руку, он вновь показал зубы (а это действительно было так), сделав шаг назад.
– Взаимно, взаимно, приятно вновь встретиться со старыми товарищами, – не растерялся я, протягивая ему пеструю коробочку. Признаться, манерную поздравительную речь я не придумал, да и именинник навряд ли оценил бы ее, потому ему пришлось довольствоваться моими скудненькими обыкновенными пожеланиями.
Когда обмен любезностями завершился и воцарилась гнетущая пауза, я, дабы хоть что-то спросить, поинтересовался на счет его учебы. Реакция на мои слова была самая, что ни на есть, чудаковатая: большие глаза Михаила вдруг распахнулись и бешено забегали из стороны в сторону, скулы, которые и так за длительное время заострились, стали еще явнее. Он с некоторой нервозностью закрыл ладонью половину лица и, все с тем же оскалом, дрожащим голосом ответил:
– Э-э, д-да, очень даже хорошо.
Вновь повисло молчание, в течение которого я надеялся, что кто-то из новоприбывших гостей вздумает поздравить именинника.
– А… а Вы? – наконец произнес он, теребя длинными пальцами манжет. – То есть, Ваше?
Я не стал говорить ему, что окончил еще в прошлом году, что, между прочим, моему собеседнику должно быть известно из писем, где я несколько лет назад красочно описывал свое обучение. Чтобы еще больше не смущать Михаила, я ответил что-то вроде «спасибо, тоже неплохо».
– А вот и именинник! – услышал я за собой знакомый голос. Это был Григорий Васильевич, с широкой улыбкой шедший около Дмитрия, который на костылях еле поспевал за ним. – Мальчик мой, я написал тебе стихотворение… – Между тем мы с Дмитрием обменялись приветственными кивками, и мой товарищ, с некоторой опаскою поглядывая на своего спутника, встал подле меня.
Григорий Васильевич прокашлялся, и громко, да так, что находившиеся около нас гости с недоумением обернулись на «поэта», стал с чувствами рассказывать свой шедевр. Именинник еще больше побледнел, Дмитрий с насмешкою поморщился, а мне же стало смешно с этого наглого лицемерия. Я еще помнил, как Григорий Васильевич хотел поведать мне «темную историю» Михаила, а что ныне! Небось, никто бы мне не поверил, заговори я об «обратной стороне» этого хитреца. И так ли в имениннике сохранилось «подобострастие», которое мне пришлось увидеть на лице самого «рассказчика»? Тогда мое мнение о Григории Васильевиче изменилось в корне.
После этого странного представления Григорий Васильевич вместе с Михаилом удалился вглубь залы.
– Боже мой, что за комедия! – прокомментировал мой товарищ, кивая головой. – Мы шли сюда, и этот старик чуть ли не в открытую называл Суворова бессовестным притворщиком…
– Да-да, мне он говорил почти то же самое, – немного грубо перебил я его. Славное расположение духа мигом покинуло меня.
Обыкновенно Дмитрий, видя мое настроение, тут же пытался всячески отвлечь меня, меняя тему разговора на что-то нейтральное. Но сейчас он только пожал плечами, бросив на прощание «увидимся за столом» и действительно ушел. Я остался один в полной растерянности. О, что за день! Что делается! За мимолетное счастье приходится платить такую высокую цену! Есть ли в этом справедливость?
Перечитывая все записи до этого дня, я не могу не отметить, как изменяется мой слог и мое повествование. Возможно, и ты, читатель, заметил разницу. С открытою насмешкой теперь я пишу, даже самые неприятные события звучат отнюдь не так, как бы мне того хотелось. Скудны, быть может, мои слова, и сам не знаю, зачем пишу все это. В последнее время нет сил ни на что, хотя ничем особенно утомляющим не занимаюсь. Не ищу я отклика в ком-то и где-то, а отклик находит меня в ноктюрнах Шопена, Листа, в поэзии Лермонтова и других, что от скуки, бывало, сыграю или прочту. Как же эти люди, вдохновленные и жившие почти тем же временем, что и я, могли творить в практически полном одиночестве? Возможно, были и у них «товарищи», а у тех «товарищей» – «самые первые товарищи», а у «самых первых товарищей»…
Впрочем, не стану наводить скуку на читателя. Вернемся в залу.
Остался я один, не знавши, чем себя занять. Никого из присутствующих я не узнавал, мог бы и с кем заговорить, да дико делалось от одной только мысли об этом. Я сам себе в те минуты был противоречив. Хотелось кем-то развлечь себя, да сильная нелюбовь ко всем людям сковывала мое сердце.
Но вдруг увидел я среди ярких женских подолов несмелое бледно-бежевое пятнышко. Среди вычурных дам Наталья была словно маленький светлячок в абсолютной темноте. Или, как бы написал пессимистичный реалист, «белая ворона». Погодите, однако, ведь что здесь пессимистичного? Теряется манера, эх…
Наталья стояла около Михаила и, судя по всему, говорила пожелания. Интересно, прочитала ли она мое письмо? И все-таки, в тот момент любой из вариантов меня устроил бы.
Я завороженно наблюдал за ее чудным белым станом, который еще более подчеркивало легкое платьице. В ней отсутствовала надменность и гордость, присуща другим дамам в этой зале. Она вела себя непринужденно и легко, без кокетства, улыбаясь с какой-то детской искренностью и миролюбием. Я был восхищен ею, она была ангелом, верой в светлый мир, его идеальное олицетворение и самое счастливое будущее. И Михаил, наверное, видел в ней то же, ибо даже издали невозможно не заметить его затуманенного блаженством взгляда.
Вскоре сердце на миг замерло – взгляды наши встретились. А еще через несколько долгих минут она шла ко мне навстречу, сияя пуще самой яркой звезды во Вселенной, а потому – затмив мне все вокруг.
Мы замерли, а затем заговорили, как старые добрые товарищи, которые провели друг с другом всю жизнь. И ее близость была мне так приятна… я не стану в подробностях вспоминать весь наш диалог, ведь не всем читателям нравятся сентиментальные подробности. Она получила и прочла мое письмо, но не имела возможности ответить, так как все еще была наказана за свое «самоволие». Знала она и о Григории Васильевиче, чей поступок, конечно, не могла не осудить, однако не стала ругать старика, а лишь горько улыбнулась: «с кем поведешься, того и наберешься». Сия истина, по ее словам, относилась, к сожалению, и к Дмитрию.
Наконец, гости начали рассаживаться за столами. Подали блюда. Такой разнообразной кухни я ни разу не видывал: по классике, щи и ботвинья, раки, всевозможные сыры и колбасы, лабардан, даже вареные трюфели, ростбиф и бефстроганов (упаси меня Бог, что за чудные названия!). И это только сотая доля! Уж извините меня, не способен я также аппетитно и ярко описывать блюда, как это делали Пушкин и Державин. Были здесь и различного вида вины: шабли, сопорн, а также – шампанское.
Тосты звучали и звучали, кое-где раздавались взрывы схема, скрежетали столовые приборы. Я сидел около Натальи, подавал ей блюда, чем каждый раз вызывал легкий румянец на ее белых щеках. Именинник находился, конечно, во главе стола, окруженный, по всему видно, самыми близкими знакомыми, так как только их словам его бледные губы могли растянуться по-настоящему, и нервозность его тоже стала не так заметна. Иногда взгляд его останавливался на нас, принимая какое-то разочарование и даже ревность. Дмитрия и Григория Васильевича я не видел, да и, признаться честно, все еще расстроенный произошедшим, не очень старался найти.
Когда ужин закончился, столы, как я и думал, были отодвинуты к стенам. Из огромных распахнутых дверей (которые я почему-то не заметил сразу) выкатили блестящий рояль, вынесли виолончели и скрипки. Вальс, а затем – менуэт – чарующий, невесомый и одновременно величественный нежно окутал залу. Я знавал все изыски подобного роду, потому с уверенностью пригласил Наталью присоединиться к другим кружащим парам. «Боюсь Вас разочаровать…», – молвила тогда она… и согласилась.
И мы танцевали, и пол уходил из-под ног наших, мы парили, словно вольные птицы в небе; музыка разливалась по жилам, текла, заместо крови, и сердце с благоговением трепетало, а мы, забывшись, были уж внеземного пространства, сравнявшись с невесомым пением скрыпок.
А затем звучала кадриль, а там – и мазурка, и не замечал я вокруг себя ничего, кроме прекрасного Натальиного личика, ее блестящего взора и тонких ручек, которые мягко подлетали ввысь, и я всякий раз вновь ловил их.
После мазурки был объявлен перерыв. Я был возвращен обратно, однако несчастия сегодняшнего дня долго еще не могли одолеть мою отраду. Большая часть танцоров заняла свои места за столом. Наталья на некоторое время покинула залу, как и еще треть дам. Михаила я не видал, впрочем, как и остальных своих «приятелей». Довелось мне тогда впервые за всю жизнь испробовать хваленый «Шато О-Брион», однако лишь смог я убедиться еще раз, что таковые тонкости мне не постижимы.
Спустя какое-то время заметил я входившего Дмитрия, чей вид оставлял желать лучшего: смертельная бледность покрывала лицо его, руки не слушались, оттого он еле справлялся с костылями.
Я с удивлением вскочил со своего места и быстрым шагом направился ему навстречу.
– Что с тобой сделалось, друг мой? – спрашивал взволнованно я, помогая товарищу сесть за стол.
Но Дмитрий молчал, будто не слышал меня вовсе. Он все смотрел в одну невидимую точку потерянным взглядом. Я тряс его за плечо, пытался вразумить словами, даже проверил зачем-то пульс, но тщетно.
– Господи, врача тебе нужно! – Я думал уже звать на помощь, как вдруг Дмитрий схватил меня за руку холодными пальцами, поглядев такими глазами, словно видел меня впервые. Затем мелко-мелко задышал, ладонь его задрожала, он поднес ее к сердцу и прошептал еле слышно: «отведи меня к Зачаткову». «К кому?» – спрашивал я. «К Зачаткову», – повторял он без перерыва. «Да кто ж это? Кто – Зачатков? Покажи пальцем!» Никакого Зачаткова я, понятное дело, не знал. «Зачатков, прошу тебя… Зачатков…», – шептал он, да таким голосом, что становилось жутко.
– Извините, знаете ли Вы Зачаткова? – обратился я к какому-то господину с пышной шевелюрой, но тот покачал головой. – А Вы? Зачатков, Дмитрий, объясни же! Быть может, Вы? – Но люд лишь пожимал плечами – никто ни про какого Зачаткова не знал.
«Вот он! Зачатков! Вот!» – вскричал он, указавши слабенько на толстых пьяных мужиков, игравших особенно громко в карты. Я в некотором замешательстве и сомнении еще раз взглянул в указанную сторону, надеясь про себя искренне, что ошибся. Но больше в той стороне никто не сидел.
Осторожно помогая товарищу ступать, я с нервностью и недовольностию шел к игрокам. Каково же было мое изумление, когда среди возбужденных игрою мужиков я заметил и Григория Васильевича. Он казался таким жалким и маленьким среди «братьев». И, судя по нескольким приличных размеров пустым бокалам, был абсолютно пьян. Впрочем, не уступая «приятелям».
– Ишь, какая морда недовольная! – Насмехался один из жирдяев, прошу заметить, словами, более «яркими», за один глоток опустошив чашу (однако большая часть содержимого, как писал Пушкин, «по усам текла, да в рот не попала»). – Твой мелкий и то лучше тебя играет! А ты – бестолочь! Говорят тебе, бери! А ты – «нет!» Отсиживайся в дураках!
Остальные (а их здесь было не больше десятка) одобрительно загалдели и засвистели. Хохотал и Григорий Васильевич, скромно сжимая в пальчиках грязные картишки. От них несло дымом и чем-то еще, чего я разобрать не мог, потому не стал подходить к ним впритык.
– Господа, – достаточно громко произнес я, – прошу прощения за то, что прерываю вашу наиинтереснейшую игру, но один из ваших, как я понимаю, товарищей (я не смог не поморщиться), не очень хорошо себя чувствует, просил в кратчайших сроках доставить себя вам.
Дмитрий тяжело вздохнул, усаживаясь рядом с тем самым толстяком, чью речь я записал вам выше. «Зачатков, чем-то меня странным опоили, бледен я, как смерть», – тихим голосом обратился он к нему.
– О-па! Нашему «далекому» не понравилось винишко, вы слыхали, мужики?!
Толстяки заржали на разный лад. Даже Григорий Васильевич чуть «похихикал».
– Ничего, хлебни, вон, из моего стакану, бодр-р-рит! И бери-ка в руки карты, Эй, ты, отсчитай ему по шесть!
Я тактично кашлянул, привлекая к себе внимание:
– Дмитрий, ты свиделся со своими приятелями? Пойдем же, нас ожидают.
Этот самый Зачатков медленно и неуклюже, как медведь, развернул свой корпус ко мне. Я увидел засаленные черные усы, бордово-красное лицо, огромный нос, на который навалились с двух сторон большущие щеки и маленькие, как у свиньи, глазки, залитые кровью.
– Эт кто таков? – Своим коротким круглым пальцем Зачатков довольно грубо тыкнул в меня, и, если бы я не сделал шаг назад, коснулся бы груди. – Что за хверьзя (ферзя) ты нам привел?
– Попрошу Вас обращаться более уважительно, – холодно осадил его я, с равнодушием рассматривая его очень непривлекательные (особенно тогда) черты. – За наш непродолжительный диалог я не оскорбил Вас ни разу, когда Вы…
– Ух, как заговорил! – беспардонно перебил он меня, поворачиваясь к остальным. – Вы видали?! Где ж ты такой, сладенький принс (с издевкой на французский манер), взялся?
– Дмитрий, нам пора идти, – пропуская мимо ушей реплику, повторил я, но, на мое удивление, Дмитрий уходить не собирался, более того, желал как можно скорее познакомить меня с его «новыми знакомыми», даже не обращая внимания на то, что толстяки совсем его не слушают и в открытую насмехаются надо мной и над ним.
Тогда-то это и случилось. Пьяный, с затуманенной головой мужик ничего хорошего не скажет. Зачатков нашептал сидевшему слева толстяку кое-что о Дмитрии, да такое, что не смогу я вам пересказать. И было это столь оскорбительно, что я непременно вступился за своего товарища, который, казалось, не слышал и вовсе этих громких перешептываний. Я так бесчестно, мерзко, звонко и грубо обозвал жирдяя, что даже сейчас не могу поверить, что то был действительно я, что такое в самом деле могло сорваться с моих губ.
На мгновение мне почудилось, что все присутствующие умолки, с изумлением поглядывая в нашу сторону. По крайней мере, Дмитрий выглядел так, словно мое, так сказать, осквернение было адресовано непосредственно ему. Он, казалось, побледнел еще сильнее, дрожащею рукой помогая себе медленно подняться. Взор его горел алчной ненавистью и каким-то ошеломленным разочарованием… во мне, в те минуты искренне не мог я понять причину сей странной реакции.
Я в неком замешательстве повернул голову назад – действительно, большая часть гостей наблюдали за нами, кто – с опаскою, а кто – с настороженностью и тревогой. Но никто, конечно, не спешил влезать в конфликт.
Толстяки умолкли, я не мог понять, дошло ли до них вообще, что тогда прозвучало. Сейчас же, дрожащею рукой выводя эти строки, я вновь и вновь жалею, что не взял свои слова назад. Быть может, (зачеркнуто).
– Владимир… что ты такое говоришь? Как можешь… – отрывисто произнес Дмитрий. Локоть, которым он опирался о стол, сильно задрожал.
– Как они смеют так говорить о тебе? – смело ответил ему я, убедившись, что разговоры и прочий шум окончательно смолкли. – Неужели не услышал?
– Как низко… я всего лишь хотел познакомить тебя с моими товарищами…
Он словно потерял совсем рассудок, если бы не твердость его голоса, я бы решил, что он, право, смеется надо мной.
– С товарищами? Как язык поворачивается говорить об этих (и снова ужасное оскорбление, которое не могу я вставить в свой дневник), которые, извините меня, мордами своими выше собственных копыт ничего не видят?..
– Довольно! – вскричал вдруг он, и крик его гулким эхом пронесся по всей зале. – Довольно. Как смеешь судить моих друзей? Ведь ты не знаешь, что они меня с миром познакомили…
– Полно, Дмитрий, услышь же себя со стороны! Разве можешь многолетнюю дружбу сравнивать с несколькими, в большей степени, случайными встречами?
И тогда он сказал такую фразу, которая может являться моралью всех моих записей, рассуждений, критики и анализов. «Народ судить невозможно, когда судим сам судья». И ее истинный смысл постиг я только сейчас. В сердцах я продолжал ругать и его, и его сомнительных «товарищей», и в один миг он не выдержал и довольно резво для своего состояния вскочил и быстро покинул залу.
Я снова обернулся, словно ища поддержки, но люд глядел чудно и смешано. Увидел я среди них и Наталью, но и она пребывала в растерянности, смешанной с легким осуждением.
И выбежал я вслед за Дмитрием, искал повсюду, однако тщетно – он словно нарочно скрылся от чужих глаз.
Пылкий дух мой тогда ослаб, пришло время расплаты…
«Последней искрою мерцает полымя,
И странник зрит, надеждою томимый,
Что гибель уберется безвозвратно,
Не проглядев святилище порока…»
(вложено)
«Уважаемый Владимир Безочин!
Пишу тебе с невыносимою тоскою, однако иного выбора не вижу. Приглашаю тебя на поединок на пистолетах в любое удобное для тебя время, но не позднее завтрашней ночи.
В связи с теперешним моим состоянием, конечно, мой секундант заранее обговорит условия, место встречи и проч., за тобой останется лишь время. Отправь своего секунданта по адресу ***** к одиннадцати часам утра, дабы обговорить подробности.
Заревский Дмитрий».
Конец повествования Владимира.
Начало авторского повествования
«Таковое желание Божье: разлучить дружбу крепкую, ради забавы короткой. И мы, несчастные путники судьбы, можем лишь пустить жалкую слезу, да, утерев нос, поклониться».
Хотел я показать тебе, мой читатель, записи Григория Васильевича, но, боюсь, что утомит тебя этот непростой слог. Да и можно ли говорить что-то об истине, о настоящем понимании действительности, когда речь идет о таком, не побоюсь этого слова, «незначительном» герое, как Григорий Васильевич? Разве мог он, по-твоему, передать те чувства, эмоции, те краски и детали описанных далее событий лучше, чем это бы сделал сам автор?
Впрочем, так или иначе, не стоит осуждать Григория Васильевича, стоит осуждать бессовестного писателя, что наделил этого героя такими неприятными и ограниченными чертами и выставил его в самом дурном свете. Но спешу заявить, что, каким бы не был этот персонаж, конфликт Владимира и Дмитрия взволновал его необычайно. Особенно когда Дмитрий просил его быть секундантом.
Потому сейчас он мчал на всех парах в указанное место, спешу заметить, против своего желания, но с едва трепещущей надеждою, что их вражда разрешится другим, более мирным способом. И сам Дмитрий, докончив картель, выглядел, мягко говоря, неважно. И то ли нездоровиться ему еще со дня тех злосчастных именин, то ли совесть мучила, либо нечто иное, но продумал он все до мельчайших подробностей, и настрой его моему читателю покажется странным. Пожалуй, и мне.
А что же Михаил? Суждено было встретиться с ним вновь. Узнав о намечающейся дуэли весьма нехорошим способом, подлец решил немедля прийти на помощь Владимиру, предложив свою кандидатуру в качестве секунданта. Герой же, от безвыходности, согласился, ничего притом не подозревая. Читатель, конечно, пока не понимает, как можно нейтрального второстепенного героя без причины называть «подлецом». Но, поверь мне, именно он сыграл самую значительную роль в сюжете и определил его завершение. Ну все, теперь уж ничего говорить наперед не стану.
Встреча двух секундантов была большим потрясением для обеих сторон. Не стану пересказывать их скучный диалог, лучше вернемся к Дмитрию.
Дмитрий же тем временем что-то увлеченно записывал. Обыкновенно он никогда ничего не записывал, особенно, так старательно. Ранее он писал стихи, но почти всегда растягивал это занятие на дни, а то и недели. А потому видеть его, сидящего за бумагою, было очень редким зрелищем.
Вы знаете, должен я немного отступить и сказать, что нынешнее занятие моего героя связанно с непосредственным влиянием Недарова, и, может быть, других господ, с которыми читателю довелось познакомиться на именинах Михаила. Точнее одного-то Недарова мы с вами не видели, но наверняка помним о его удивительных историях со слов Дмитрия. Недаров, несмотря на то, что по задумке является типичным представителем общества (как, впрочем, и Зачатков, и другие), очень не поверхностный герой. Он общителен до крайности, дружелюбен не только со «своими», в самом деле состоял на службе и именно из-за нее был вынужден ехать в К-город. Недаров показал Дмитрию свое окружение и мир в необычайной яркости и заманчивости (а уж это он умел), «по своему опыту» советовал последнему до конца своей жизни перепробовать все, не обращая внимания на результат, а лишь процесса ради. Да, хотел бы я познакомить тебя с его настоящей не менее увлекательной историей, но в данной книге от него мы лишь можем услышать один короткий рассказ, который и подтолкнул Дмитрия к своей «затее». Вернемся же к нему.