Russia true-crime history: самые громкие преступления от Киевской Руси до СССР

Князь Владимир, узнав о страшной участи, постигшей Василька, сначала даже прослезился, а потом разгневался. Тотчас же велел послать гонца к Олегу и Давыду Святославичам, бывшим своим врагам, сделавшимся после съезда в Любече горячими сторонниками переяславского князя, поручая им собрать войско и идти на Киев, дабы поправить случившееся зло и наказать отступника, ввергнувшего нож меж братьями. Сам он со своей дружиной намеревался соединиться с ними в Городце. Удивительным образом Святославичи не стали отнекиваться и остались верными любечским клятвам. Собрали рать и двинулись на Святополка.

Давыд и Олег Святославичи окружили с войсками мать городов русских, не давая не войти из нее не выйти, а Мономах со своими дружинниками остался стоять в лесу, на подступах. После чего снарядили посольство с лучшими людьми и послали в город. Ничего пока не предпринимали, ждали объяснений. Наконец, послы возвратились и поведали троим братьям свой разговор со Святополком Изяславичем

– Князь Киевский провинность свою отрицает, – сообщили эмиссары, – И валит все на Давыда Игоревича. Это он убедил его, что Василько готовит мятеж и собирается убить его, как раньше вместе с братом Володарем убил Ярополка Изяславича. И что, мол, Василько сговорился с тобой князь, чтобы сидеть тебе в Киеве вместо Святополка, а Васильку во Владимире вместо Давыда.

– Что же Святополк Изяславич поверил выдумке? – удивился Владимр Всеволодович.

– Сказал, что поневоле должен был о своей голове думать. Да к тому еще прибавил, что не он Василько ослеплял, но Давыд. Давыд же и забрал его к себе.

В ответ мужи заметили Святополку, что пленили и ослепили Василько Ростиславича не в давыдовой вотчине, но в Киеве, по прямому княжескому приказу, а значит он, Святополк виновен не меньше Давыда, и кровь брата на руках его. Более ничего они от него не добились и уехали восвояси, и возвратились теперь вот, и не знают, что еще можно сделать.

Мономах и Святославичи уговорились на следующее утро выступать на Киев. Однако же назавтра, когда начали трубить сбор, и воины стали седлать коней, из Киева прискакал гонец с просьбой повременить и дождаться важных людей, которые хотят говорить с князьями.

Выступление было отложено. Через несколько часов приехали в лесной лагерь именитые гости: вдова Всеволода, половчанка Анна, которую Владимир Мономах почитал как родную мать, а с нею митрополит киевский Никола, святостью своей снискавший Божье благословение и творивший чудеса уже при жизни. Анна, княгиня Всеволожа, едва вышла из повозки, упала на колени и, сложив молитвенно руки, заклинала Владимира не губить города и жителей его.

Князь Владимир проворно подскочил к названой матери, поднял с колен, проводил в походный шатер свой, где усадил и расспросил, как обстоят дела в Киеве.

– Брат твой, Святополк хотел бежать, – рассказала вдовица, – да народ упросил его остаться. Молю тебя, княже, и братьев твоих, князей Черниговских, не губите родной земли, не ходите на Святополка. Затем что, если будете воевать между собою, половцы поганые обрадуются и пойдут на нас и возьмут земли наши, которые отцы ваши и деды с трудом и храбростью великой добывали. Не ходи, княже, в Киев, не пали земли Русской, а лучше помирись со Святополком и вместе идите бить поганых.

Проникновенная речь мачехи растрогала Владимира Мономаха, с легким сердцем уступил он ее прошению, ради памяти отца своего Всеволода Ярославича, а еще потому, что не мог ослушаться, ни ее, ни митрополичьего сана святительского.

Отдохнув у Владимира, княгиня вернулась в Киев и отправила оттуда весточку, рассказывая, как ликуют и радуются и киевляне, и сам князь киевский, что избавлены были от беды великой и поругания. В ответ Владимир и Олег с Давыдом послали депешу, в которой, однако, выставили Святополку условие. Говорили, что поверили князю, что не его это козни, но Давыдовы. Так вот во искупление греха надлежит Святополку идти на Давыда и наказать его: и либо взять его, либо выгнать из вотчины.

Святополку Изяславичу ничего не оставалось, как согласиться. На том братья помирились и снова целовали крест в знак нерушимости произнесенных клятв. Впрочем, читателю уже хорошо известно, чего стоили княжеские зароки в те далекие времена.

Год стоял на дворе 6606 от сотворения мира, а от Рождества нашего Спасителя – 1098. Приближался Великий пост. Поп Василий пребывал в то время во Владимире на Волыни и жил смиренною жизнью чернеца в одном монастыре, когда однажды ночью приехал к нему гонец от князя Давыда Игоревича, приглашая на двор. Василий повиновался и, взойдя в замок княжеский, прошел сразу в залу, где нашел Давыда в окружении дружины. Усадив его рядом, князь рассказал Василию, что сегодня же ночью Василько Ростиславич через оконце в срубе, где содержится он под стражею, крикнул Улана и Колча, двух охранников и сказал им так:

– Слышал я, что идут братья мои и Святополк с ними на Волынь мстить за меня. Если бы Давыд согласился, то отправил бы я мужей своих к Мономаху и попросил его воротиться. Есть у меня слова заветные, которые если скажу их, заставят князя отступиться.

– Что же ты от меня хочешь, княже? – спросил инок Давыда, все еще не понимая, зачем его подняли среди ночи.

– А ты, Василий, ступай вместе с теми отроками к Васильку, тезке твоему, и скажи, что если сделает он так, как обещает, и владимирова дружина повернет от Волыни, то подарю ему город, какой пожелает, хочет Всеволожь, хочет Шеполь, а хочет Перемышль.

Василий пошел, куда ему было сказано и передал, что ему было велено. Князь Василько, у которого к тому времени зажили раны, носил теперь на лице крестообразную перевязь. Он очень обрадовался приходу Василия, и был доволен, что иноку дозволили войти в темницу, а не беседовать, как он делал это с другими, через крохотное оконце.

Узнав о цели визита отца Василия, князь заявил, что ничего подобного не говорил и не знает вовсе ни Улана, ни Колчи:

– Но все что ни делает Господь, все к лучшему, – продолжал Василько. – Хочет Давыд, чтобы я сказал Владимиру не проливать из-за меня крови, так тому и быть. Только странно мне, что наградой дает мне города свои, а не мою Теребовлю, которой я ныне князь и тако будет вовек. Иди же, отец, к Давыду и вели ему позвать ко мне Кульмея, а я уже пошлю его к Владимиру.

Выслушав отчет инока, Давыд удивился и сказал, что нет тут никакого Кульмея, велел Василию идти обратно в сруб и объявить Василько Ростиславичу, что про Кульмея ему неизвестно. Василий послушно пошел.

Василько, услыхав об отсутствии Кульмея, с возмущением покачал головой и неожиданно отослал слугу своего вон. Отца Василия он пригласил присесть на лавку, сам опустился рядом и принялся изливать душу, словно на исповеди. Впрочем, поскольку Василий был лицо духовное, то это именно она и была – исповедь. Вот что говорил Василько:

– Знаешь ли, отец, что еще я слышал? Что Давыд собирается отдать меня ляхам, мало ему было меня ослепить, теперь и вовсе хочет со свету сжить. Много я зла причинил ляхам, и еще больше бы сделал, если бы не Давыд. И если отдаст он меня ляхам, то будет это Божьей карой за мою гордость. Ибо хотел я собрать берендеев, печенегов и торков и идти с ними в польские земли, покуда достанет у меня сил. А потом еще хотел идти на болгар дунайских, и затем, если бы все вышло, отпросился бы у Святополка и Владимира воевать половцев поганых и вымести их с русской земли. А других помыслов у меня не было, и на Святополка с Давыдом я ничего худого не замышлял, истинный крест. За гордыню и высокомерие свое страдаю, отец мой, и, пока не смирюсь перед Богом, не будет мне покою.

Поп Василий так и не узнал, чем кончилось дело с отсылом отроков к Владимиру и Святополку. Решил, что все в итоге сладилось, потому что никто из князей не приходил воевать на Волынь, и Давыд Игоревич больше не посылал за ним. До Василия доходили кое-какие слухи о переговорах насчет Василька, но в целом ничего определенного. Ростиславич оставался в заключении на княжеском дворе.

На Пасху Давыд Игоревич собрал дружину, присовокупив к ней несколько десятков посадских людей, пообещав им хорошее вознаграждение, если пойдут вместе с ним воевать Теребовлю. У Божеска навстречу ему вышел Володарь Ростиславич, брат ослепленного Василька. Испугавшись праведного гнева того, чей родственник сидел у него уже шестой месяц в срубе, Давыд Игоревич не стал испытывать судьбу и затворился в Божеске. Володарь немедленно осадил город и потребовал у волынского князя извинений за содеянное. Давыд по привычке начал обвинять во всем своего сообщника, князя Святополка, аргументируя тем, что преступление было совершено в городе Святополка и святополковыми людьми, а сам Давыд вынужденно помалкивал, поскольку опасался, что его постигнет та же участь, что и теребовльского князя. Поневоле пришлось ему подчиниться кровожадному Святополку и выполнять его приказания.

Видимо, Давыд Игоревич обладал даром убеждения, потому что слова его проникли Володарю в сердце, и он пообещал помириться с ним, если Давыд отпустит брата его Василька.

Давыд тотчас же послал за Васильком, привез его и выдал со всеми почестями брату, после чего был заключен новый нерушимый мир, произнесены новые торжественные клятвы,  и стороны разошлись по своим вотчинам: Давыд во Владимир, Василько в Теребовлю, а Володарь в Перемышль.

Тут казалось бы и сказочке конец, однако же и нет, потому что месть, затаенная в сердцах Ростиславичей, зрела и наливалась и весной 1099 года вскрылась словно нарыв. История с ослепленным Васильком имела продолжение. Братья собрали дружины и пошли на Давыда. Остановились во Всеволоже, от которого до Владимира-Волынского, где заперся Давыд Игоревич, было шестьдесят верст. Во Всеволоже не было никого, ни одного отрока, ни дружинника, одни только местные жители, да посадские за городской стеной со своими огородами и скотиной.

Город взяли приступом. С разных концов запалили огнем деревянный Всеволож, и побежали люди от огня, а Василько приказал стрелять в них стрелами и рубить их мечами и отомстил за свои мучения невинным людям и пролил кровь христианскую. И сам сделался, как Давыд, разбойником и душегубом.

После этого приступили князья ко Владимиру и послали вестника к жителям говоря:

– Нам не нужен ни город ваш, ни вы сами, но отдайте нам Туряка, Лазаря и Василя, тех самых, кто подговорил Давыда на злодейство. А не выдадите, мы готовы биться и своими руками добыть негодяев.

Тут следует сделать небольшое отступление и сообщить читателю одну подробность, которая вначале истории показалась попу Василию несущественной, и о которой в разговорах своих с Господом, из коих и составлены нынешние мемуары, он умалчивал. Вспомнил лишь позже, когда Ростиславичи стояли под Владимиром. Как оказалось, Давыд Игоревич, еще в начале истории с ослеплением, не сам решил, что Василько хочет извести его и Святополка, но по наущению приближенных, тех самых Лазаря, Туряка и Василя. Какая им была от того выгода, история умалчивает, зато о последовавшей каре хорошо известно.

Собравшись на вече, жители Владимира предъявили князю ультиматум, говоря, что не собираются биться и умирать за этих троих, и если князь не послушается и не выдаст означенных личностей, то они откроют ворота и предоставят князю позаботиться о себе самостоятельно.

Давыду ничего не оставалось, как согласиться с требованиями, только вот незадача: ни Лазаря, ни Василя, ни тем более Туряка во Владимире уже не было. Пока шумело вече, князь велел им ехать в Луцк и там схорониться. Послали за ними в Луцк, но оттуда донесли, что Туряк бежал в Киев, а Лазарь и Василь сейчас в Турийске. Потребовали ехать в Турийск и изымать их из Турийска, иначе грозили сдаться. Давыд Игоревич повиновался. Отроки приволокли Василя и Лазаря и связанных передали Ростиславичам после чего был в который раз заключен мир, скрепленный щедрой порцией клятв и заверений в нерушимой дружбе.

На следующее утро горожане и посадские едва только очухались после празднества, сопровождавшего подписание мира накануне, увидели ужасную картину. Васильковы люди повесили Василя и Лазаря за ноги на большом дереве и стрелами расстреляли до смерти. Трупы оставили висеть, а сами собрали имущество и обозы и пошли прочь от города, благодаренье Богу, не тронув в нем ни одного жителя. Горожане сняли тела, когда последний дружинник Ростиславичей пропал из виду, и погребли их тут же, заложив камнями, дабы покойники не смогли встать из могил и не тревожили бы живых.

И не было с тех пор между князьями мира, и ходили они друг на друга еще несколько раз, и Святослав ходил на Давыда, а потом и на Володаря с Васильком, и водили поганых на русские земли, и водили поляков и венгров. Три года шла междоусобица, три долгих года горели пашни и нивы, гибли крестьяне и горожане, и не могли ничего поделать с князьями, желавшими войны, а не мира, и сваливавшими вину за кровопролитье один на другого.

В 1100 году собрались князья все в том же составе на съезд в Уветичах, а в 1101 году встречались на Золотче, но так ни до чего не договорились. Вскоре у Святополка подросли дети и стали претендовать на наследство Ярослава Мудрого. И длилась эта распря еще много-много лет, и при Юрии Долгоруком, и при Александре Невском, пока, в конце концов Московия и Великое княжество Литовское не разделили между собою древнюю Русь и не истребили Рюриковичей, как крыс, оставив из этого рода одну худую, испорченную ветвь, усохшую вместе с Иваном Васильевичем Грозным.

Князь Василько Ростиславич на десять лет пережил своих мучителей и покинул наш суетный мир в 1124 году. Святополк Изяславич скончался в 1113 году в Вышгороде, Давыд Игоревич на год раньше – в 1112 году в Дорогобуже.

Убьен бысть великий князь Андрей Суздальский

Сергей Кириллов. «Андрей Боголюбский. (Убиение)». 2011. Холст. масло. 100 x 80. Источник: Википедия

Год 1174 от Рождества Христова начался для владимирского князя Андрея Юрьевича, прозванного Боголюбским, черной полосой. В январе, одиннадцатого числа умер брат Святослав, недолгую жизнь промучившийся калекой. «От рожества и до свершенья мужьства бысть ему болесть зла, не да бо ему Бог княжити на земли», – с прискорбием сообщает о нем летописец. Князь ездил в Суздаль и своими руками положил в гроб высохшее изможденное тело, которое начало разлагаться, едва душа отлетела к миру лучшему.

В престольной церкви Святой Богородицы, где отпевали страдальца, было студено. Над златоверхим храмом стояла свинцовая туча, снег валил хлопьями, молочные ледяные сумерки покрывали город. Прощаясь с братом, князь взошел на ступени гроба и долго глядел на распятье, вложенное в костлявые руки покойника. Тело выступало из-под савана острыми углами, лицо, обезображенное страданиями, посинело. Ко гробу вереницей тянулись люди, они касались мертвой руки, целовали покойника в высокий лоб, сдвигая атласный венчик, робко вдавливали серебряные монеты, положенные на глаза и, отходя, крестились. Святослава при жизни уже почитали блаженным.

После похорон пятидесятивосьмилетний князь вернулся в Боголюбово, где жил последние двадцать лет затворником несмотря на то, что стол его был во Владимире. В замке за крепкими каменными стенами, за воротами решетчатыми царили тишина и покой, все глохло здесь, все замолкало. Дни протекали в нерушимо-тихом однообразии, Андрей Юрьевич отошел от государственных дел и посвятил себя архитектурным прожектам; охотился на зверя в заповедных владимирских лесах, раздавал милостыню сирым и убогим, развозил провизию по тюрьмам, кормил сидельцев из царственных рук.

Мыслями он был в Киеве, телом же пребывал в Боголюбове, ненавидимый всеми, он жил в белокаменном дворце с княгиней, своею супругой, жестоко притеснял суздальцев и разорял владимирских мужиков.

Январь не успел кончиться, когда пришло известие о гибели князя Юрия Владимировича Муромского, помогавшего Владимирскому князю в походах против волжских булгар. Пособлял Юрий Владимирович и в битвах против Романа Мстиславича, князя Новгородского, а теперь вот лежит в сырой земле. Последний друг, царствие небесное.

В июне умер сын, Глеб Юрьевич.

В могилу сошли все, кому он доверял. Трое сыновей и все родные братья. Младших сводных братьев, коих отец его, Юрий Долгорукий прижил с грекиней, он выгнал, вышвырнул из Владимиро-Суздальского княжества. Пусть скажут спасибо, что не прибил.

Кто же остался, на кого могу положиться вполне? – размышлял князь, меряя шагами горницу. Уныло бродил он по темным покоям, посматривал в окно, словно хотел убедиться, все ли на месте в его замке, не сгинуло ли в преисподнюю. – Вот разве на Бориса Жидиславича, первого его воеводу? Дед Жидиславича – Славята верой и правдой служил деду князя Андрея – Владимиру Мономаху. Много славных побед одержали они бок о бок, доводилось им пить и горькую чашу поражений. Но доверять – дело нехитрое, а как понять, бескорыстно ли предан Борис, усердно ли блюдет княжий интерес? Не оставит ли в час беды? Да и где он сейчас? Почему покинул князя, что делает так далеко от него, в Рязани?

Дни Андрея Юрьевича проходили нестерпимо однообразно. Он много молился, читал Давидовы псалмы, каялся перед Богом за все грехи, совершенные им за долгую жизнь, за врагов и друзей, за убиенных винно и безвинно, а таких, если вспомнить, набиралось много.

«Господи, Боже мой! если я что сделал, если есть неправда в руках моих, если я платил злом тому, кто был со мною в мире, я, который спасал даже того, кто без причины стал моим врагом, то пусть враг преследует душу мою и настигнет, пусть втопчет в землю жизнь мою, и славу мою повергнет в прах», – восклицал князь, стоя на коленях в дворцовой церкви.

Дед князя, Владимир Мономах гадал по Псалтири, в трудную минуту она подсказывала верный ход. Андрею Юрьевичу святые письмена дороги были своим возвышенным и пламенным содержанием. Библейский царь вставал в полный рост, взирал на него испепеляющим, гневным взглядом с горних высот. Давид жестоко подавлял крамолу, и князь суздальский лютовал без меры. Давид объединил Израиль, одолел темные силы, справится ли с дьяволом Боголюбский князь? Узрит ли единую, святую, соборную Русь?

Он сам зажигал свечи и лампады, сам совершал молитвы. Становился коленями на холодные каменные плиты, опускал плечи, сгибал спину, крестил себя двумя перстами и не замолкая, прерывая речь лишь короткими вздохами, читал священные псалмы.

Лампады тихо теплились, озаряя мягким светом алтарь. Блеск беловатого пламени свечей отражался в драгоценных окладах чудотворных икон, стоявших в киоте красного дерева с причудливой резьбой.

Где, где его сторонники? – вопрошал князь Андрей святых, печально глядевших на него со стен молельни. Куда делись прежние друзья и защитники? Князья почти все поголовно обижены на Андрея Юрьевича. Старшая дружина и бояре изгнаны заодно с мачехой-грекиней, строят теперь лукавые козни, злоумышляют против него, творят волю врагов человеческих, поучают народ на зло, на гнев, на ненависть, на волхование.

Историю с Феодором князь вспоминал с печалью. Да и как не печалиться, ведь он доверился гнуснейшему человеку, собаке. И умер Федорец, бес, прелестник, как собака, на Песьем острове.

Горе мне, горе, – сокрушался князь и на его сером усталом лице отражалась глубокая сердечная жалость.

Про дружину князь не думал, не помнил, когда в последний раз был в походе. Грабить соседей и помогать тому или иному князю скинуть со стола брата, отца или дядю, суздальские и владимирские отроки ходили с князем поврозь. Андрей Юрьевич войны не любил и во время неизбежных походов – как ни крути, не получалось у Рюриковичей жить в мире – отсиживался в Боголюбове, руководя войском через гонцов. Оттого и поражений у владимирской дружины было больше, чем побед.

В то лето у Боголюбского не осталось ни малейшего сомнения: рязанский князь Глеб и бояре ростовские обдумывают мятеж и заговор. Ждут удобного момента отомстить ему, великому князю. Ну да ничего, он встретит их во всеоружии, дай только срок.

Копилась обида у подвластных владимирскому князю людей и людишек. И бояре, и смерды, и отроки, и простые мужи – все ненавидели князя. Он снял вечевой колокол, обложил крестьян непомерной данью, которую всю целиком тратил на войну. Многие оторвались от князя в ту пору. А он, словно нарочно, поступал сознательно всем наперекор. Нарушал сложившийся порядок вещей, не соблюдал старину.

Двадцать лет сиднем сидел в Боголюбове, и двадцать лет творил много дурного и мало доброго. Ходил на Киев и Новгород, плел интриги, дружину собственную почти погубил. Умудрился так повести битву, что семитысячная суздальская рать бежала под натиском четырехсот новгородцев. Многие полегли убитыми, других переловили воины князя Романа. «И продавали суздальцев по две ногаты», – сокрушается летописец, т.е. за цену втрое дешевле овец.

Андрей Юрьевич любил охотиться у Святого Спаса на Купалище, однако же, бояр и лепших дружинников с собой не брал, иной раз прямо запрещал ездить с ним и велел охотиться отдельно. Бояре негодовали, некоторые скорбели и порицали князя за нарушение обычая. Зато малые дружинники, слуги и паробки, были в почете и фаворе, и на охоту с князем ездили, и совершали многое из того, чего не разрешалось старшим.

Князь известен был своим крутым нравом, виновного сурово карал, случалось и невиновный попадался под руку. В ссоре с Ростиславичами многие отступились от Андрея Юрьевича, слишком невоздержен был князь, распалился в гневе, чужой бедой похвалялся, впустил к себе в сердце дьявола, и погубил через то много народу, пролил кровь русскую. Представлял себя не просто князем – самовластцем. Других же князей считал подручниками.

Забыл Боголюбский дедово наставление. «Ни правого, ни виноватого не убивайте и не повелевайте убить его; если и будет достоин смерти, не губите никакой души христианской» – поучал Владимир Мономах в своем «Наставлении», да кто его слушался?!

Жил Андрей Юрьевич в окружении разнообразной дворни, т.е. людей принадлежащих к его двору. Здесь были слуги, «детские», «милостинники», смерды, рабы, чужестранцы. Князь с удовольствием приклонял ухо и слушал их глупые речи, поручал важные дела, раздавал должности, назначал исправниками и судьями. Дворовая шушера, жившая и кормившаяся за счет князя, безбожно обкрадывала хозяина, одновременно притесняя простой люд. Князь закрывал глаза на безобразия.

Изредка только, когда иные зарывались, приказывал казнить. Так вышло с «Белым Клобучком» Феодором, которого Андрей Юрьевич задумал сделать епископом Владимирским, независимым от Киева, подчиняющимся напрямую Константинополю. Но легко сказать, да тяжело сделать.

Самопровозглашенный епископ оказался прохвостом с хорошо подвешенным языком, он так сумел очаровать князя, забрал такую власть в государстве, что сам лично творил инквизиторский суд и расправу над еретиками, т.е. над теми, кто не хотел признать его владыкой и оставался верен Киевской епархии. Феодор распинал, вешал, вынимал глаза и урезал языки, варил в котлах несогласных с ним простецов и иереев, и проделывал все это при попустительстве, а кое-кто считал, что и по приказу князя Боголюбского.

Когда молва о мерзостях, творимых Федорцом, дошла до Киева, общественность вознегодовала. Церковные иерархи, патриарх Константинопольский, епископ Кирилл Туровский, прозванный «вторым Златоустом», писали к Андрею Боголюбскому и уговаривали отослать Феодора от греха подальше. Туровский епископ адресовал князю «Слово о слепце и хромце», в котором сравнил Феодора со слепцом, покусившемся на хозяйское добро, а Андрея Юрьевича – с хромцом, послушавшем слепца и взгромоздившемся на него.

Неизвестно, знал ли Кирилл, что князь и вправду прихрамывал, или употребил сравнение для красного словца, только «Слово» сильно подействовало на Андрея Юрьевича, и дело с подложным епископом вскоре разрешилось, к несчастью, не в пользу последнего.

Князь любил Федорца, видел в нем родственную душу, но ссорится с архипастырями боялся. В проектах у него было масштабное строительство стольнокиевских церквей и храмов, где денно и нощно поминали бы его имя, а для этого требовалась лояльность служителей культа.

Князь позволил Туровскому епископу «уговорить» себя насчет Феодора и отослал опального попа в Киев, прекрасно сознавая, какая участь ожидает его в столице. Там низложенному владыке забили руки-ноги в колодки и отвезли на Песий остров, где подвергли мучительной казни.

Сожалел ли князь в тот последний год о своем любимце? Чувствовал ли вину за ужасную гибель Федорца?

Милостив и щедр был князь Андрей Юрьевич, кормил на свой счет нищих и бродяг, коих на его дворе собиралось великое множество. Во Владимире бедняки бродили толпами, из деревень и посадов спешили они в город поживиться княжеской милостью. Милосердие ставили князю в заслугу. Однако же, и рассуждали, отчего это в землях суздальских и владимирских так много сирых и убогих, разве земля не родит жито, разве скот не плодится, разве плохо работают крестьяне и ремесленники? Рассуждали и на князя кивали, стало быть, небрежно государством управляет, раз так много в нем разорения и обеднения.

Казна была пуста, войны и помпезные храмы, которые Андрей Юрьевич строил на любом свободном месте, обескровили экономику, а князь требовал все новых и новых вливаний.

«Не имей двора близь царского двора и не держи села близ княжьего села. Ибо тиун господский – как огонь, на осине разложенный, а рядовичи его – как искры», – скажет почти современник Андрея Боголюбского Даниил Заточник в своем «Молении».

Огонь, возгоревшийся на царском, а вернее княжеском дворе, и погубил Андрея Боголюбского.

В пятницу 28 июня 1174 года в доме Кучкова зятя Петра, прямо в самом Боголюбове, собралось на совет двадцать человек. На вечер было намечено убийство владимирского князя.

Председательствовал хозяин дома – Петр. Из Кучковых кроме него присутствовал Яким Кучков. Еще один известный нам участник заговора – ключник Анбал, осетин или ясс, сыграет в убийстве князя главную, можно сказать, решающую роль. Без него трудно было бы достать Андрея Юрьевича.

Анбал имел доступ во все покои, у него, по должности, были ключи от всех помещений дворца. После обеда он проник в княжескую опочивальню – ложницу, и забрал меч князя, висевший над кроватью. Меч когда-то принадлежал святому Борису, убитому, согласно летописцу, Святополком Окаянным, а на самом деле Ярославом Мудрым. В другой раз и, возможно, в другом месте мы скажем о том, почему версия об убийстве Бориса и Глеба по приказу Святополка Окаянного не выдерживает критики, сейчас же речь не об этом.

Старинный меч служил Боголюбскому верой и правдой. Он с ним не расставался. Заговорщики знали, что без меча князь не сможет обороняться, а, следовательно, убить его будет легче.

Князь пропажи не обнаружил, по рассеянности или из-за ложной уверенности, он не опасался подвоха от ближнего круга, и не проверял, перед тем как лечь спать, на месте ли оружие. А ведь дед предупреждал, снова цитата из «Поучения Владимира Мономаха»: «И оружие не снимайте с себя сразу, не оглядевшись, по беспечности – ибо внезапно человек погибает». Как в воду глядел.

– Я собрал вас здесь, братие, – начал Яким Кучков, когда пришедшие расселись за длинным дубовым столом, и слуги обнесли каждого чаркой, – поговорить об одном деле. Известно ли вам, что некоторое время назад князь Боголюбский казнил брата нашего Кучкова, как казнил некогда и других ближних своих людей, служивших ему верно.

О расправе над Кучковым большинству присутствующих было неизвестно. Но едва объявлена была новость, все быстро поняли, что настоящей причиной собрания под покровом тайны было вовсе не она, а нечто более серьезное и значительное.

– Сегодня он убьет одного, завтра другого, перережет нас всех, как волк стадо баранов, – продолжал Яким.

Собравшиеся становились угрюмее, молчаливее, суровее, сознавали правоту Кучковича. Княжеское сердце переменчивое, нынче любит, а завтра голову с плеч снимет. С утра благостен, смотрит на всех ласковыми очами, к вечеру, как выпьет рюмку, или разозлится на кого-нибудь, захочет себя показать, ходит по палатам словно бешеный, пол грохочет под каблуками, сердце кипит гневом, швыряет стулья, а попадись кто под руку, может и прибить.

«Некое бо зло сотворити», – сообщает летописец о причине, по которой казнили брата Кучкова. Так и останется тайной, был ли казненный Кучков виновен, стал ли жертвой навета, княжьего произвола, или, и вправду, готовил заговор. Для понимания мотивов, которые двигали заговорщиками, важнее другое: на месте Кучкова мог оказаться любой из них, и все они, с тревогой слушавшие в тот день Якима, это очень хорошо понимали. Свирепость Андрея Юрьевича не знала границ, от его дикого, слепого деспотизма было не скрыться.

Заговорщики, а все они принадлежали к ближнему кругу Боголюбского, не сомневались, что Яким говорит правду.

Решили действовать быстро, не ровен час, заговор раскроют, тогда не сносить им головы.

Летние дни долгие, сделав необходимые приготовления, убийцы притаились в доме Кучковых, и терпеливо ждали сумерек. Когда пришла ночь, и во дворце все затихло, отправились в княжеский терем.

Вели себя осторожно, огня не зажигали и старались держаться в тени. Стояла лунная ночь, ничто не предвещало несчастья, охрана князя, как обычно, дремала на посту, во дворе ни души.

Не равнодушие, но страх и отчаяние владели людьми, замыслившими преступление. Не сговариваясь, те, кто шли первыми, свернули к погребу, где хранились вино и меды.

А он пьет-то вино досуха,

Запиват да пивом хмельныим,

Закусыват да медом сладкиим.

Хмель поднимал на ноги и возбуждал в груди страшную ярость и деятельность.

Потом уже, после того как преступление совершиться, кончится последовавший за ним бунт, Северная Русь, Владимир и Суздаль успокоятся, похоронят бывшего правителя, и на престоле в Переяславле утвердится младший брата князя, Всеволод Юрьевич по прозвищу «Большое гнездо», на белокаменной стене Спасо-Преображенского собора с южной стороны будут вырезаны имена убийц. Почерк у резчика был мелкий, но буквы и восемь столетий спустя явственно проступают на камне, свидетельствуя против убийц Боголюбского.

Точно установлены имена Петра Фроловича, зятя Кучкова; Анбала ключника, судя по всему, выходца из Волжской Булгарии; Якима Кучкова, Ефрема Моизича (не еврея, а мусульманина, отцом его, скорее всего, был некий Муиз), земляка Анбала; Добрыни Никитича, тезки былинного богатыря, но, конечно, реальный Добрыня, убивший князя, к богатырю не имеет отношения; некоего Урума (в имени есть пропущенные буквы); Петра Иванковича, он, вероятно, назван по отчеству, чтобы не спутали его с Петром Фроловичем, руководителем убийц; Фрола, Мирона; Петро; Стыряты.