Дневник призывателя

Ширх. Вздрогнул, отвлекся.

Раздался шум, словно некто царапал стены тоннеля. Причмокивание. Лязг зубов. Невнятный крик, переходящий в нечеловеческий вой. Так и должно быть? Так ведь всегда? Затем загорелся свет и к платформе приблизился поезд. Совершенно обычный, привычный и, кажется, мой.

Но я не поднялся.

Поезд остановился и распахнул двери. Его бока были отмечены желтыми полосами, которые, казалось, маскируют раны. Глупо как-то. Но мне виделось, как поезд дышит, как пытается прийти в норму, как его передергивает от боли. И это представлялось совершенно естественным, словно было бы непонятнее, будь он простой техникой.

В вагонах уже сидели люди. Смотрели перед собой, как куклы, расставленные малышом для очередной игры.

Кто-то молился. Громко и сбивчиво.

Я пробежался глазами по лицам, но никто не открывал рта. На каждом застыла маска безучастности. Глаза казались пустыми, если не слепыми. Подернутыми какой-то пеленой.

Кровь стекает вниз, туда, где сливается в бурлящую реку. В ней плавают вместо рыб человеческие глаза.

Я слышал разные голоса, они сливались в сплошной гул, уходящий на второй план. Он мерк на фоне одуряющего страха, волнами расползающегося от дверей. Становившегося чем-то материальным, видимым настолько, чтобы принять обличье жгутообразных щупалец, сотканных из плотного дыма. Они тянулись к людям, ласкали их, забираясь под одежду, заставляя поежиться от внезапного холода и чувства тревоги.

В вагоне были те, кто боялся до дрожи и потери рассудка. Боялся так сильно, что не мог встать и спасти себя. И этот некто наверняка отчаянно молил единственного, в кого верил – Бога.

Странно, что в человеке после эпохи атеизма осталась какая-то вера, ведь ее отсутствие было поводом для гордости. В прочем люди часто восхваляют то, что не является ни достижением, ни просто чем-то хорошим. И они совершенно не понимают, что модно лишь то, что кому-то выгодно.

Но почему он молил о спасении? От чего его нужно огородить?

– Живущий под кровом Всевышнего под сенью Всемогущего покоится, говорит Господу: «прибежище мое и защита моя, Бог мой, на Которого я уповаю!».

От кого?

Черт…

Как же кружится голова. До тошноты.

– Не убоишься ужасов в ночи, стрелы, летящей днем, язвы, ходящей во мраке, заразы, опустошающей в полдень…

Такая же фраза была и в некоторых дневниках деда. Не убоишься ужасов…

Но ведь смотрящий в бездну уже обречен!

Немая фраза разбивается сотней осколков. Ранит до крови.

Я обхватил голову руками и вздрогнул. Волосы. Они были длиннее, чем с утра. Я обычно стригусь очень коротко, а тут явно повышенная лохматость. И когда я успел себя запустить? Длинные, волнистые слегка мокрые волосы.

Пока я морщился и вспоминал, девушка прекратила болтать и легко, словно танцующе, поднялась. Встрепыхнулась пичужкой, поправила неловко задравшееся платье и направилась к одному из вагонов. Ее шаг срывался на озорные прыжки. Пожалуй, она бы уместнее смотрелась где-нибудь на детской площадке, играющей в классики, чем здесь.

Забавная девочка-подросток. Вот только фигура взрослая. Нет той угловатости, что свойственна начинающим оперяться деткам. Все линии плавные, округлые.

Но она не обращала ни на кого внимания, поступая так, как считает нужным. Так, как свойственно детям, с их непосредственностью и открытостью.

Из пучка выбилась пара прядей. Длинные. Они явно не могли так растрепаться.

Это неправильно.

Но как же красиво! Эта ее живость очаровывает и заставляет чувствовать себя каким-то настоящим что ли?

Девушка застыла, будто у механической куклы кончился запал, и повернулась ко мне, прикусив губу. С нее тут же слетело все озорство, сделав ее такой же искусственной, как и все вокруг. Красивой статуей, созданной только для любования. Как те, что стоят на станции Площадь Революции, натертые до блеска просящими исполнения своих желаний. К ней хочется прикоснуться, хочется узнать на самом ли деле она из железа.

Миг и девушка взяла себя в руки, вновь став прежней, озорной и улыбчивой, как маленький котенок.

– Эм… Верочка? – ахнул я. Этого не может быть. Почему она здесь? Она же…

Нет, конечно, она ездит на метро. И увидеть ее здесь вполне естественно. Вот только что-то не дает мне покоя. Тупая игла, засевшая в моей голове. Она давит на меня и мне начинает казаться, что все не правильно. Не по-настоящему.

И эта ее заминка. Она не человеческая, ведь так? Правда?

– О, а я тебя и не узнала! – она беззаботно улыбнулась. Искренне и по-детски. Так может только она. И мои опасения тут же отступили. Это Верочка. И чего я глуплю? Вот она – красавица, стоит передо мной.

Все же не зря она нравится Тоше – в эту улыбку можно влюбиться. Наверное, я бы так и сделал, если бы меня хоть как-то привлекали люди. Строить отношения я не намерен. Достаточно насмотрелся на окружающих. На их проблемы, переживания и прочее, прочее, прочее. Своих пока достаточно.

– Ты едешь или как? – Верочка протянула руку, приглашая меня. – Не успеем же! Ну, Санечка, идем.

Я сделал пару шагов. Постойте. Она знает мое имя? Да, конечно, я представлялся. Запомнила ли она? Возможно. Но это «Санечка». Вера явно не стала бы называть меня так.

Я отступил, хмуря брови.

Неправильно! Что-то не правильно. Верочка, я, старик, да и эта платформа.

– Ну, чего ты ждешь, Сань? Нам пора ехать.

«Уже?» – чуть не спросил я, но стиснул зубы.

Верочка театрально закатила глаза и шагнула в вагон.

– Дурак! – услышал я.

И что я творю. Она же не кусается, а следующий поезд еще неизвестно когда будет. Да и будет ли вообще?

– Подожди, – я шагнул вперед, но тут же ощутил, как некто схватил меня за запястье. Я не обернулся, лишь виновато упер взгляд в пол, будто и сам не желал идти. Мечтал, чтобы меня остановили.

Я не хотел смотреть в глаза девушке, с которой поступаю так некрасиво. Она же мне не сделала ничего плохого, а я ее избегаю, как прокаженную.

– Не стоит, – прохрипел мне на ухо голос, тяжелый и низкий. Я бы даже сказал рокочущий, если бы тот не был настолько тихим. – Не садись в него. Живой ведь еще. А если все же мозгов не хватит, то замри, как мышь под веником, и реже дыши. Если контролер поймет, то назад не вернешься.

Знакомый голос. Я его часто слышу. Но где?

– Но, как же Верочка? – с запинкой спросил я. Если это опасно, то ее нужно спасти. Вытащить из механического нутра любой ценой. Мне же Тоша ее не простит. Он ее любит. Да, они общались от силы раза три, но это не отменяет его чувств.

– Ее уже не спасти, – отрезал голос.

– Как так? – тут же вскинулся я. Как он смеет так говорить? Это же Верочка! Она во всем у нас лучшая. Это она всегда всем приходит на выручку и с ней точно не может ничего случится.

С такими людьми никогда не случается ничего плохого.

– А так! Смотри, – обладатель голоса бесцеремонно схватил меня за подбородок и заставил поднять голову, чтобы я встретился взглядом с девушкой. Ну и что я ей скажу? Прости, Вера, я дурак?

Но я не вымолвил ни слова. Вера сидела вместе с остальными куклами, глядя перед собой, куда-то сквозь меня, да и вообще вне фокуса. Ее светлые волосы разметались по плечам, от лица отхлынули все краски, перекочевав на ее бежевое платье и лебединую шею.

На груди Верочки распустил свои жуткие лепестки алый цветок, раскурочив грудную клетку, словно она была из бумаги. Тонкие кости поломаны, заметны внутренности, и я вижу, как ослабевает ее сердце, замедляя свой бег.

Все это так жутко, что мне кажется, что я схожу с ума. Поломанные, точно сахарные кости и покрывающие их ядовито-красные лилии. Чуть светящие, манящие. Нужно подойти, нужно понять, но ноги отяжелели, будто приросли к полу, сделав меня одной из скульптур. Будут ли меня тереть люди? Не надо, я приношу лишь несчастья. Я приношу смерть.

Вздрагиваю. Цветы становятся бабочками и опаленные стекают вниз кровью, стоит им только приблизиться к свету.

Обескровленные губы Верочки шепчут. Я не слышу, но ощущаю. Как каждое слово впивается в меня, точно стрелы. Они попадают в цель и взрываются сотней осколков. Этих стрел нет, но я знаю, что они должны быть из стекла. Такого тонкого и хрупкого цветного стекла, что легко бьется, стоит ему очутиться в моих косолапых руках.

Стрел нет, но я их чувствую. Вижу их витражные осколки, что так красивы, когда сквозь них проходят солнечные лучи. Только сюда им никак не достать. Мы уже под землей. Тут нам самое место.

– Саша, Сашенька, мне страшно, – шептала девушка, а я тонул в ее глазах, наполненных слезами, точно в бушующем море. В них было столько боли, что я захлебывался ею. – Ты ведь спасешь меня? Я никому не скажу, правда. Обещаю.

В ней почти не осталось сил, но она продолжала просить и тянуть фарфоровые руки к тому, кто не мог и сдвинуться с места. Ко мне.

– Я не хочу умирать. Пожалуйста… Я никому… никому не скажу. Прошу.

Она по-детски преданно глядела на меня. Несчастная и одинокая, как брошенный щенок. Но что я мог сделать? Что сказать?

– Прости, Верочка, – услышал я самого себя, но со стороны.

Я ничего не говорил.

– Прости…

Я ничего не говорил!

– Прости.

Ничего.

Это не правда. Это всего лишь…Сон.

– Просыпайся, хороший мальчик, – раздалось у меня за спиной, и мой знакомый некто толкнул меня вперед, прямо под тронувшийся поезд.

– Кого ты спасешь: друзей или себя? – раздалось мне вдогонку прежде, чем я разлетелся на куски. Прежде, чем поезд сомкнул пасть, полную острых клыков.

***

Я тяжело вздохнул и закашлялся. Легкие жгло. В горле царила пустыня, хотя рот был полон слюней. Я застонал и сглотнул. Казалось, что на моей груди сидит нечто тяжелое, но я не мог ничего разглядеть. Вновь согнулся от кашля и скатился с кровати на пол, уперев в его твердую поверхность руки, не в силах подняться. Меня бил озноб, было невероятно холодно, так, будто моя кровь замерзла и больше не хотела течь по венам.

Все тело болело так, словно меня перемололи и зачем-то собрали вновь.

Мертвым явно проще.

Котя обеспокоенно смотрела на меня, поднявшись со своего места около моей подушки. Топталась на месте и встревоженно мяукала.

– Совсем разваливаюсь, – хрипло пожаловался я. Мой голос казался мне карканьем. Рухнул на пол и выдохнул весь воздух, что скопился в легких. Он вырвался наружу, как колючий ком, процарапав гортань.

– Мр? – Котя спрыгнула вниз и потерлась об меня.

Ничего. Я все еще жив. Странно себя чувствую, но жив.

Усилием воли подтянул себя к столу. Где моя бутылочка? Вот она. Вот она, моя хорошая, мое спасение.

Жадно сделал пару глотков. Почему я оставил себе так мало? Я вчерашний совсем не позаботился обо мне сегодняшнем. Но вода привела меня в чувство – тяжесть и боль начали отступать вместе с засухой. Организм просыпался и приходил в норму. Но все же, что это было?

***

Окончательно я оклемался спустя каких-то полчаса. Странно – еще никто не покусился на мой покой. Хотя за окном довольно темно, значит еще слишком рано. Ну, или это тот самый час перед рассветом.

Часы в комнате я не держал – надоело. С каждыми случалась какая-то ерунда. Они то падали, то переставали работать, то исчезали. Во всех комнатах все нормально, а у меня прямо аномальная зона, не переносящая подсчет времени.

Расфокусировал зрение, но никого не увидел. Нет, получается, самый темный час прошел, я благополучно его проспал. Иначе тень бы не исчезла. Нет, я, конечно, понимаю, что она могла и просто так уйти, но такого еще ни разу не было.

Стряхнул с себя пыль. Надо бы прибраться, но не сегодня. И, скорее всего, не завтра. Да и не… В общем, когда-нибудь точно надо.

Вышел из комнаты, пропустив вперед котю и закрыв за собой дверь. Протопал на кухню мимо пустого и прибранного зала. Даже телевизор уже не горел. Только плед все так же лежал на кресле.

К моему удивлению дед был уже на ногах, точнее на кухонном стуле. Поставил чайник и теперь сидел перед пустой кружкой – его любимой, с отбитым краем. Ох, сколько возни вокруг нее было, но дед отвоевал свою собственность.

– Тоже не спится? – Он устало посмотрел на меня. Осунулся еще больше и сгорбился, словно все бремя прожитых дней разом свалилось на его плечи. Ничего не осталось от мужчины с фотографии: ни стати, ни льняных волос, ни счастливого взгляда. Любовь окрыляет людей, и она же разбивает их вдребезги.

В одном маленьком магазинчике продавались игрушки из тончайшего стекла. Чудесные зверушки, сказочные птицы и прекрасные принцессы. Настолько мастерски выполненные, что казались живыми. Отвернешься, и их уже нет. Отвернешься и они ожили.

Хазин лавки заворачивал их в мягкие ткани, упаковывал в красивые коробки прежде, чем передать игрушку новому хозяину, и предупреждал, что за ней нужно очень бережно ухаживать, ведь изделие настолько хрупкое, что малейшей оплошности будет достаточно, чтобы оно разлетелось на кусочки, стеклянную пыль.

Сам же он бережно расставлял их на полках. Смотрел, как играют с ними солнечные лучи, проникающие сквозь огромные окна и открытую дверь, и улыбался.

Лучше же всего у него получались птицы. Перышко к перышку, а глаза чего стоят! Такие глаза просто не могут принадлежать игрушке, в них таится душа. И одна маленькая птичка была с ним абсолютно согласна. Она чистила перышки, пока на нее не смотрели, прохаживалась по своей полке, разглядывая другие игрушки, не отвечающие ей, какие-то пустые, и часами любовалась миром за стеклом. Тем миром, в котором большие птицы поднимались в воздух, резвились в небе, наслаждаясь своей свободой.

О, как ей хотелось быть одной из них. Летать. Но она совсем не понимала как, и боялась. Ей оставалось только смотреть. И она смотрела день за днем, прячась от покупателей, чтобы ее не забрали. Хотя ее бы и так никто не взял – на ее спинке был небольшой брак, но мастер не решался выбросить свое творение, пусть стоит тут.

Так продолжалось до тех пор, пока поселившиеся на соседнем с магазином дереве птицы не вывели птенцов. И один особенно приглянулся стеклянной пичуге. Такой хорошенький, забавный. Она наблюдала за его ростом и все больше влюблялось. А потом увидела, как его учили летать, как он неловко падал, а потом встал на крыло. И больше всего на свете ей захотелось лететь рядом с ним. Это желание было не таким, как прежде, оно заполнило всю ее душу и толкнуло к краю.

Как страшно!

Но он уже летит. Совсем немного и она уже никогда его не догонит.

Стеклянная птичка зажмурилась и рухнула вниз. Расправила крылья, ожидая, что сейчас ее подхватит ветер. Ну же, родной! Милый, научи летать, научи парить, покажи каково это быть свободной и живой.

Тихий звон. Мастер встрепенулся и глянул вниз. Его маленькая бракованная птичка стала кучкой стекла. А птенцы встали на крыло и парят. Им нет дела до стеклянных игрушек.

– Да вот… – виновато улыбнулся я. – Кошмары замучили.

– Как в детстве? – усмехнулся дед. – Не волнуйся, чудовищ под кроватью нет. Я проверял.

Он как всегда шутит. Лучше так, чем когда он гаснет, точно свечной огарок.

– Я бы предпочел их, – положил коте консервов. – Ешь, коть. Ешь, моя хорошая девочка.

– Я бы тоже. Хоть что-то интересное, – дед покрутил в руках кружку и вновь поставил на место. – А ты все никак не дашь имени своему зверю? – он кивнул на кошку.

– Назвать, значит ограничить.

А вообще, в детстве я так и не выбрал, как к ней обращаться. Все имена казались не подходящими. Или просто мне не нравились. Я перебирал их, пробовал всевозможные варианты, но котенок так ни на какое и не откликнулся. А сейчас уже поздно что-либо менять. Она привыкла быть просто котей. К тому же других у нас нет.

– Назвать, значит принять ответственность, – дед строго зыркнул на меня. – Помнится, гостил я в Китае, – старик провалился в воспоминания. – Остановился у знакомого в Датуне. Столица меня не интересовала, городские духи в те времена не прельщали, а тут такая возможность, – он усмехнулся. – Вместе мы поднимались на Хэншань – великую северную вершину. Место, почитаемое и довольно красивое, но в те времена туристов там как-то не особо водилось. Нам это было даже на руку – не нужно было прятаться. В общем, к чему я веду. Водились там духи ветра. Драконы. Ух, и дикие же зверюги. Но была у них одна слабость – человек. Стоило смертному дать духу имя, как их судьбы связывались на всю смертную жизнь. Человек становился якорем и был обязан заботиться о драконе. До этого же они не принадлежали никому. Существо без имени не полноценно.

Его слова рисовали перед моим взором красивых чудовищ, резвящихся в небе. Их чешуя подобна драгоценным камням, голос, точно шум ветра или текущей воды.

Китай… Дневник с нефритовой обложкой. Целый разворот с величественным сапфировым созданием, державшим в одной лапе жемчужину, величиной с гадальный шар. Усатая морда увенчана рогами, как замысловатой короной. Смотришь и думаешь, что вот сейчас зверь сорвется со страниц и побежит по облакам. А он все так же там, на месте, смеется одними глазами.

– Котя спокойно живет и так.

– Кто знает, может без этого она не сможет вернуться.

– Вернуться? О чем ты? Она никуда не выходит, я сотню раз говорил. Домашняя она.

Квартирная. Комнатная. Как какая-нибудь герань или фиалка.

– Да, я так, о своем, о старческом. Плесни-ка мне лучше чайку, – он протянул мне кружку, указывая на закипающий чайник.

Молча взял ее. Поставил рядом со своей и начал рыться в ящике в поиске чая. Так, так, какой я хочу сегодня?

– Дед?

– На твой выбор. Мне как-то все равно. Вкус уже не так важен. Главное ведь с кем пить.

Я кивнул и заварил сибирских трав, дурманяще пахнущих можжевельником.

К чаю достал глиняный горшочек с медом и облепиховое варенье. Печенье, купленное ночью, уже стояло на столе, как и пирожки.

Поставил кружки на стол. Сел напротив старика.

Дед отпил немного и уперся взглядом в меня. Ага, аппетит портит. Я демонстративно проигнорировал его, намазав на печеньку мед. Сладко, как я люблю.

– Ну? Не тяни кота за хвост. Что тебе снилось?

– Кошмар, – отпил и поморщился. Не угадал со вкусом. Хотелось бы чего-нибудь более мягкого. Может, майского сбора или молочного улуна. Ладно, не суть.

– Понял уже, что не райский сад. Дальше, – ему бы дознавателем работать. Хотя кто знает, кем он был раньше. С него станется быть и палачом.

– Теневое метро. Уже не в первой. Но только вчера один из этих снов ожил. Я видел мертвую девушку, которая мне до этого снилась…

Я постарался вспомнить все, чтобы услышать более точный вердикт деда, но тот завис. Информацией он явно делиться не хотел, но что-то не давало ему покоя.

– А ночью вот совсем странное. Там была Вера, наша соседка сверху, – нахмурился и вернулся к началу сна. К старику в лохмотьях, к мужчине, который спросил о том, стоит ли ждать того, кто не вернулся.

– Ты уверен, что видел Верочку? – дед озабоченно крутил в руках крошащуюся печеньку. Положил ее на стол, так и не став есть.

– Абсолютно, – я слегка приподнялся. Напряжение передалось и мне. Прямо как тогда, когда отражение начало отставать от меня. Мне было пять, и деда это пугало.

Потом я сказал, что больше ничего не вижу. Он успокоился, но я солгал. Я все еще вижу порой, как оно живет своей жизнью, как становится черной тенью, как исчезает или оборачивается лисицей. Не знаю, почему именно ей, но так бывает.

– Странно, – дед устало потер виски. Поморщился и вновь нацепил добродушную маску. – Ничего не могу сказать – слышу о подобном впервые. Вот если бы ты спросил о…

Видимо играть роли – это семейное. Но не в этот раз. Сейчас я не готов смириться и сделать вид, что все нормально. Эта ситуация меня беспокоит.

– Тогда может Соболев знает? – закинул удочку и стал ждать, пока дед придет в себя.

Старик чуть не выронил кружку, но стиснул пальцы на хрупкой ручке. Заходили желваки. Его взгляд сменился несколько раз, пока опять не стал привычным, настороженным.

Просчитывать на несколько шагов вперед, да?

– Мог бы и догадаться. Совсем стал старым, начал забывать, что ты в меня пошел. Недооценил, – кивнул он. – Читал, значит?

– Да.

– А как же обещание? – он зажевал губы.

Было такое дело. Маленький я поклялся, что не буду трогать дедовские вещи без его разрешения. А дневники читать вообще только в его присутствии, не подходя к ним даже близко, если какой-то открыт.

– Я вырос, – пожал плечами.

– Заметил, – старик усмехнулся. – А я уже в который раз провалился в воспитании. Совсем не слушаетесь, детишки. Думаете, что все знаете и умеете, можете прожить без стариковской указки.

Его глаза помутнели, и я понял, что это надолго. Если он начнет вспоминать свои косяки, то мы и до вечера не управимся, а мне еще Тошу к Сохе вести.

Сначала он заговорит обо мне, потом о сестре, перескачет на мать, на тетю Агату, а там…

– Если бы я лучше тебя обучал, больше занимался, показывал, как нужно, то…

– Я бы полностью зависел от тебя и ждал одобрения каждого шага, – остановил поток его речей. – Мы сейчас не о семье, а о Соболеве. Кто он?

Улыбающийся мужчина с татуировкой птицы. Руки сложены так, словно показывают пистолет.

Паф.

– Мой старый друг, – дед вздохнул и помрачнел. – О таком можно было только мечтать. Верный, как пес, и невероятно смелый. Он никогда долго не думал, когда кто-то нуждался в помощи. Честно, он был героем. Всегда жил ради других. Надежный работник, бесстрашный солдат. Все его знали только с лучших сторон, и только я видел его настоящего, такого, каким он был, снимая все маски. Я знал его и слабого, и нуждающегося в поддержке. Видел то, как он плакал от бессилия и то, как трясся от ужаса, накатывающего на него после совершенного. Он умел собираться и лезть грудью на амбразуру, а потом долго отходил, переваривая все свои действия. Мне можно было знать его таким, со всеми его слабостями. Для этого же и нужны друзья, чтобы с ними быть самим собой. Он доверял мне. И если я шел в пекло, то он тут же бежал за мной. А потому я чувствовал себя виноватым каждый раз, когда с ним обходились несправедливо. И потому же добровольно уходил в тень, когда сиял Родион Соболев. Он умел собирать вокруг себя людей и поддерживать их дух. Так было и во время войны. Он прошел ее, как полевой медик, от начала и до конца без единого ранения. О монстрах, о другой стороне мира, он правда, не знал. Я не рассказывал. Все же этот удачливый человек был моим другом, и я хотел для него только счастья. Вот только удача отвернулась от него в сорок седьмом. Был убит на Сокольниках обычным вором. Герой и просто хороший человек из-за каких-то пяти рублей… – дед поник.

И я был не вправе говорить что-либо. Я не знал, как бы повел себя, если бы вдруг не стало Тоши или Ларса. Но все же… Как Соболев мог погибнуть в сорок седьмом, если под снимком стоял следующий год. Дед ошибся? Не похоже на него.

Я поднял взгляд.

– А после я встретил его год спустя, – тихо продолжил он, поморщившись.

– Но как? Он же…

– Как и ты. В теневом метро. Вот только он уже не был даже той остаточной сущностью, что ездит в поезде. Он стал контролером. Не знаю как, но в момент смерти его поглотила тьма. Вся злоба и ненависть, о которых я даже не подозревал, вся та боль, которую он скрывал даже от меня. Она перекроила и его тело, и сознание, подчинив своей воле и жажде. Тогда он меня не убил – взыграли остатки памяти. Старался быть живым, рассказал обо всем, попенял на меня, за то, что я ему ничего не сказал о своей тайной жизни, но я так и не смог написать о нем. Не смог заставить себя назвать его чудовищем. Мой друг погиб и тогда я еще не смирился с утратой. Он чувствовал, как я хватался за соломинку, а потому под конец забрал ее. В следующий раз он пробьет мне билет.

– А что…? – я не нашел нужных слов.

– Он? Вариация жнеца. Собирает то, что осталось от людей в нашем мире. Такие жнецы вступают в симбиоз с монстром, позволяя ему рассасывать остаточное явление, забирая основную сущность и поглощая плоть забредших живых, что он назвал «пробиванием билетика». Так что, он все еще там. Будь осторожен. Обреченное бессмертие меняет людей слишком сильно. Особенно после смерти, после того, что они чувствуют в миг перед гибелью.

Старик допил чай и поднялся. Кажется, я задел еще не зажившие раны. Его сознание все еще ворошило старые могилы.

Спросить о чем-то еще, я не успел. В дверь позвонили. Тоша или Мать?

Глава 5. Пепел из глаз

Я молча стоял и смотрел на смущенного друга, выглядывающего из-за дородной спины нашей общей соседки. Впрочем, скрыть всю фигуру Антона ей не хватало роста – она была ему по грудь.

И что же они делают тут вместе? Он опять пытался спросить про Веру? Есть у него такая тяга – обращаться к ней по поводу ее племянницы, когда самого объекта расспросов нет рядом.

Не похоже. Нахмурился.

Тоша, несчастный и взлохмаченный, сразу попытался жестами объяснить, что ни в чем не виноват, а так, мимо проходил, и вообще она была тут раньше него. Я его проигнорировал, но про себя рассмеялся. Он всегда такой – мягкий, добрый, виноватый. Берет на себя ответственность за любое происшествие, будь то случайность или вообще чужая ошибка. Ему порой стыдно смотреть фильмы, а потому он выходит из комнаты на особо напряженных или неловких моментах, будто проблемы не у героев, а у него самого. Но он искренний, и это располагает к себе.

Соседка же совсем другое дело. Она всегда все перекладывает на чужие плечи и прет напролом, как таран, если ей что-то нужно.

Вот и сейчас она громко фыркнула и по-хозяйски распахнула чуть приоткрытую дверь, стараясь оттеснить меня и проникнуть в квартиру. Стоит сказать, что у нее это вполне получалось – я явно проигрывал в стойкости, а так же, в отличие от нее, не хотел применять силу. Зачем?

Да, она была мне довольно неприятна, если не противна, но это все равно не отменяло того, что я младше и явно сильнее. Все же соседка довольно хрупкая, пусть и полноватая, женщина средних лет. Чем-то она напоминала домоправительницу из Карлсона. Ту самую Фрекен Бок. Наверное, этим несуразным пучком, периодически сменяющимся на бигуди, и фиолетовым халатом с крупными цветами. А может периодически появляющейся суровостью и решительностью, что была свойственна той мультипликационной женщине. Или… Да, домомучительница, как говорил Малыш.

– Ох, Санечка, ты даже не представляешь, что случилось! – она по-детски всплеснула руками. Огляделась, будто хотела увидеть кого-то еще, но не найдя никого другого, все же подняла взгляд на меня. И зачем обращается ко мне, если ей это претит?

Я прищурился, посмотрев на ее округлое лицо с росчерками морщин, поселившимися на лбу, щеках и под глазами. Сами глаза у нее были шустрыми, мечущимися из стороны в сторону, как две мелкие тусклые рыбешки. Зрачки расширенные, будто от страха. Что же ее так напугало в подъезде? Могло бы постараться и получше. Но этот хаотичный блеск в ее глазах и покрасневшие веки… Что-то явно было не так. Но что? И интересно ли оно лично мне? Одно могу сказать точно, причина такого ее настроения явно не Антон. Испугаться пухленького и добродушного Тошу нужно постараться, и то вряд ли получится. Тут скорее он испугается.

Однако я думал не совсем об этом. Больше всего меня волновало ее обращение. Почему она назвала меня Санечкой? Взаимной любовью мы точно не страдали, симпатий ко мне она никаких не питала, да и до этого обращалась строго по полному имени, добавляя при возмущении отчество. Так, когда она хотела приписать мне пару смертных грехов, она именовала меня не иначе, как Александром Михайловичем. То есть никакого «Санечки» и в помине не было.

Санечка… Так во сне меня назвала Вера. В жизни же мое имя не сокращали подобным образом. Да и, если честно, то и Сашенькой меня не называли. Все эти уменьшительно-ласкательные проходили мимо меня. Но…

Вера.

– Живущий под кровом Всевышнего под сенью Всемогущего покоится, говорит Господу: «прибежище мое и защита моя, Бог мой, на Которого я уповаю!»…

Перед глазами всплыл облик девушки. Она такая прекрасно-нежная, словно маленькая птичка, и в тоже время пугающая, как старая забытая ребенком кукла. Раскуроченная грудная клетка, заляпанное кровью светлое платье и пересохшие губы, шепчущие мое имя. Может она звала кого-то другого? Все же имя не уникально. Но внутренне я понимал, что она обращалась ко мне.

О чем она никому не расскажет?

Под сенью Всемогущего покоится.

Кровавые цветы, бабочки, становящиеся кляксами от соприкосновения со светом, слепые глаза в темной жиже.

Девушка с изуродованным лицом, мужчина с удавкой на шее, старик в лохмотьях, толстяк, который считает, что не стоит ждать тех, кто вовремя не вернулся домой. Как они все связаны? Что их объединяет, кроме того, что я их видел в метро?

Они все… Мертвы?

Или…

Черт. От этих мыслей в голове начинает пульсировать боль.

– К вам опять приходили сектанты? – Я взял себя в руки. Вот к этой братии у соседки была особая страсть. Они шастали регулярно и пытались поговорить о боге. Каждый раз о новом, но все они были уверены, что именно их бог настоящий. Впрочем, как и в любой религии. Верю, значит, так оно и есть. Истина в последней инстанции.

– Вроде их сегодня не было, – промямлил Тоша. – Моя мама бы слышала.

Я закатил глаза. Эх, Тоша, Тоша…

После визита сектантов сама соседка спешила явить свой разгоряченный лик моему деду и с порога начинала восхвалять людей, с которыми только что пообщалась. Делала она это старательно и яростно, чтобы убедить старика в том, что бог не только есть, но еще и некто способен с ним общаться на доверительном уровне. Однако этому самому некто нужны деньги, а потому нам всем, то есть всем, кто с ней знаком, необходимо продать квартиры и ценные вещи, и отнести все вырученное посланнику бога на земле. Хорошо хоть не сыну Господнему, а то мало ли кем себя эти безумцы мнят.

Дед же спокойно слушал, кивал и тихо вправлял промытые мозги, отпаивая соседушку травами. Так он ждал результата, а потом охотно соглашался со всеми возмущениями и проклятиями уже в сторону самих фанатиков. Он делал вид, что верит в клятвенные заверения гнать сектантов в шею при встрече или вовсе не открывать дверь – ага, никакого доверия незнакомцам. Да-да. Проходили. Но все в этой схеме понимали всю абсурдность и лживость ситуации, а потому я не представляю, как дед ее терпел до сих пор. Да и зачем?

Каждый раз ее хватало ненадолго, и все начиналось с самого начала. Так что если бы не дед, то жить ей где-нибудь в глуши и поклоняться неизвестным псевдо-святым. Если не хуже. Могут ведь и вовсе оставить на улице, заставить просить милостыню или отправить на прииски, как в одной книге.

– Не смешно, – поморщилась она, старательно выделив каждую букву, словно мысленно ставила после них точки – гвозди. Да, я наступил на больную мозоль. Даже можно сказать, станцевал на ней. – Вы, Александр, всего лишь ребенок и не осознаете всего масштаба и ужаса того, что творится не только в мире, но и у нас под носом, – тыкнула в меня пальцем.– Вырастите – поймете. А пока… – она нахмурилась. – Владлен Константинович, где вы? – прокричала вглубь квартиры. Голос ее стал мягче и слаще, будто патока. Чуть наклонилась вперед. Без сопровождения она не шла дальше коридора – хоть что-то хорошее.