Однажды сидя в городском парке, ожидая начала дневного воскресного сеанса в летнем кинотеатре, Стаси услышала разговор двух молоденьких женщин, сидевших на аллее за кустами сирени за её спиной.

– Ты знаешь, я даже не представляла себе, насколько это прекрасно, глаза открывать не хочется, а он меня и не торопит, не шевелится даже, говорит, что это самые лучшие для него мгновения – удовлетворённую им жену видеть, – и женщина, невидимая за кустом счастливо засмеялась.

– А мой почему-то считал, что до родов женщина вообще ничего такого не чувствует. Что ей просто приятно и всё, и особо не считался с моими ощущениями. Вот, ведь, глупый. Мне самой малости, может, и не хватало, а ему пофиг. Пришлось развеять миф. И он так удивился!

– И как ты развеяла?

– Ха! Да очень просто. Создала аналогичную, ну, для него аналогичную, ситуацию. Знаешь, он обожает абрикосовый компот, просто смотреть равнодушно на него не может, как больной. Ну и вот, за ужином я свой компот быстренько выпила, а потом, когда он уже наелся и приготовился вкусить блаженство, я его стакан схватила и с удовольствием выпила. Он прямо взвился: «Ты что? Это же последний был?!» – «Ну да, – говорю, – самый последний, я тоже так его люблю, прямо не могу утерпеть, как хочется». – Он чуть не психует: «И что теперь?»– А я ему так спокойненько: «Ничего, особенного. Водички попей. Станет легче, я же пью водичку, после того как ты своё удовольствие справишь, а меня один на один с потолком оставляешь. Ничего же? Живу как-то. Без удовольствия, но живу». Вот уж он у меня засуетился: – «Как же? Что же? Почему же? А мне говорили…. А что же ты-то…» – Ну, короче, преодолели. Наслушаются советчиков всяких и надувают губу, как великие специалисты: «Я-не я». А что они без нас – их умных жен? Так, шалопаи. Правда, после рождения сынишки чувства и впрямь стали другими. Глубокими, что ли. Раньше пять минут – и всё. А сейчас – минут по сорок, и нормальненько», – дамы рассмеялись и пошли в зал, услышав звонок.

Стаси именно тогда, услышав разговор двух откровенных подружек, впервые почувствовала в себе женщину и решила, что у неё с мужем, если такой появится, будет всё просто замечательно и тайно, как в том детском сне, туманном и красивом, с нежным шепотом папы и ситцевыми цветочками на ширме, отделяющей её кроватку от маминой с папой кровати.

– Стаська, как же я тебя люблю. Даже не верится, что теперь мы всё время рядом и всю ночь рядом. И знаешь, я почему-то думал, что ты у меня вообще под животом окажешься, и переживал, как же я целовать-то тебя буду. А это у меня ноги просто длинные. Дурак, да? – и Лео захохотал счастливо, как мальчишка.– И завтра всё будет снова, да, моя сладкая?

– Нет-нет, Лео. Не завтра.

– Что? Сильно болит?

– Мм. Болит.

– А сколько дней оно заживать там будет? Может помазать чем-нибудь для ускорения?

– Я всё сделаю. Не волнуйся. Просто надо несколько дней подождать, понимаешь?

– Понимаю. Но целоваться-то можно хоть целый день напролёт? Да ведь? – и он с удовольствием продемонстрировал ей свой поцелуй, от которого у Стаси свело желанием весь низ живота, и руки её хотели очень сильно поцарапать спину этому глупому любимому мужу.

Всю ночь Лео притягивал её к себе и крепко обнимал. Ей стало так жалко мальчишку, который, наконец, обрёл любимую игрушку, которую крепко и нежно прижимал к себе во сне. Ну в чём он виноват, если никто ему не удосужился мужские мозги на место поставить? И какой же он был прекрасный во все моменты, которые вновь и вновь проплывали перед ней, как в немом кино с его сильными плечами над ней, его строгим профилем лица с закрытыми на мгновение глазами, его восторженный сильный с полустоном вздох…

Да и то сказать: кто, и чем мог и умел тогда мужские мозги кому вставлять? Древние традиции старших братьев и дружки жениха, свах и бабок-повитух на свадьбах мхом поросли. Тогда ещё на телегах ездили, когда они своё дело делали, как, уж, умели, конечно, но делали, наученные пред брачной ночью, да наслушавшись шорохов и скрипа родительской кровати за занавеской в общей хате. Теперь на автомобилях все ездили. Забылось всё.

После приходя Сталина к власти даже поцелуи из кинолент вырезали. Повсеместное плакатное целомудрие и воздержание плотным туманом застили всё, что могло пролить хоть каплю света на мучительно томивший и не глохнувший интерес, стыдливо закрытый в глубине нижней чакры, как сейчас говорят.

Все существа на планете объединены между собой именно этим даром – сексуальностью. Но если животные, насекомые и прочие живые твари осуществляли удовлетворение этого самого безудержного из стремлений живого организма беспрепятственно и свободно, то Человек – существо общественное, коллективное, говорящее и социальное – не мог себе такое позволить.

Не дикари же?

А «стремление» прорывало все поставленные на его пути плотины. Новое государственное устройство родило к жизни новые подходы в решении столь насущного стремления.

Кампания и теория «стакана выпитой воды», поддержанная Александрой Коллонтай и свирепо подхваченная, очумевшими от вдруг возникшей свободы выражения, молодыми комсомольцами, как раскинувшееся наводнение смыло всё в одну вонючую лужу! Мораль, нравственность, стыд, и благопристойность – исчезали, как понятийные смыслы «Комсомолец должен получать удовлетворение, чтобы нормально работать на благо общества!». А комсомолки? – Ну, а кто, кроме них мог тогда дать удовлетворение занятым с утра до ночи борзым комсомольцам, строившим новое свободное общество?

Комсомолки и давали, теряя здоровье, погибая от абортов, уже разрешенных повсеместно.

Марши обнаженных маршировали по улицам Москвы и Харькова, являя миру новую культуру тела, морали и боевого духа.

Деятели кино и театров, своеобразный светский советский бомонд, ещё кое-что, кое-как доставали в заграничных поездках, из закрытых литературных фондов, при помощи других связей разыскивали какие-то просветительские материалы в этом насущном вопросе существования и размножения.

Отголоски этой опьяняющей и одуряющей свободы рассыпаны по всей поэзии, литературе и живописи «Серебряного века».

В Коктебеле поэт Максимилиан Волошин, создавший свою знаменитую коммуну деятелей искусств, в принудительном порядке заставлял живущих там перманентно почти всех деятелей тогдашнего художественного и литературного бомонда, принимать нудистские купания в море. И сам эти нудистские купания принимал вместе с командой купающихся. Взбадривали, так сказать, деятели искусств творческие приливы, фантазию и вдохновение сексуальными полусектантскими приливами и отливами вседозволенности чувств и поступков.

Как Ленин ни уважал Коллонтай, но в этой части её идеологических опытов он её не очень, скажем, поддерживал. А чересчур феминизированных Клару Цеткин и Розу Люксембург даже и порицал.

Луначарский проводил разъясняющие беседы с молодежью, критикуя этот пресловутый «стакан», либерально призывая вернуть в обиход отношений слово «любовь!»

А Сталин поставил точку! Жирную и чёрную.

«Семья – ячейка общества!» – вот отныне каким лозунгом следовало вооружаться и претворять его в жизнь.

Нормальный, кстати, лозунг.

Психолог и «педолог» Арон Залкинд оказал мощное поддерживающее влияние возведенному в норму плакатному целомудрию, выпустив эпохальную книгу: «Двенадцать половых заповедей революционного пролетариата», в которой просто закрепил желательной нормой абсолютное половое воздержание до двадцати-двадцати пяти лет и крайне ограниченные нормативы использования инстинкта размножения в семейных массах, и обязанность коллектива регулировать половую жизнь несознательных своих членов, чересчур отвлекающихся на половое общение пролетариев, не вполне понимающих главенствующую роль выполнения ими общественных поручений.

(Господи! Чего только не являла миру, освободившаяся от оков капитализма, лишённая лицемерия буржуазного ханжества, свобода личности, однако?!)

Ибо именно это «отвлечение», по словам Залкинда, мешало рационально использовать энергию пролетариата. И был Арон Залкинд назначен идейным руководителем воспитания и сознательного ограничения полового жара молодежи, направляя его в нужное русло директивами и исследованиями «Института психологии, педологии и психотехники».

Но массы не унимались! И размножались, как уж умели, и социализм строили прочно. Навеки, как им казалось. Хватало пролетарской энергии на всё.

В конце концов, «неудержимое стремление организмов» смыло и полоумного А.Залкинда, идеи которого были отвергнуты, его «фрейдизм и извращения в работе» осуждены, и был он снят с ответственных постов и должностей, и умер в одночасье от разрыва сердца, за много десятилетий предугадав своим больным умом появление и формализованных «унисекс», и духовно кастрированных асексуалов, и эгоистичных чайлдфри, и лишённых естества природы секслесс. Заранее предрёк апокалиптическую картину «Вселенной-25», даже не подозревая об этом.

А между тем, практическим руководством к ночным в основном (поскольку днём все работали, равняясь на стахановцев) действиям супругов оставались передаваемые шепотом друг другу фактические суровые протестантские христианские нормы брачных отношений.

Миллионам граждан, ютившихся в подавляющем большинстве своём в одной комнате с детьми, увидеть в своей постели «разноцветное бескрайнее небо в алмазах» не представлялось возможным. Тихие и «однопозиционные», достаточные для зачатия, ночные «свидания» супругов были нормой, да и как тут было фантазировать и что-то там «воплощать», когда в одной комнате подчас ютились три поколения советских граждан. Некоторые граждане умудрялись-таки разнообразить свою семейную интимную жизнь, занимая по ночам кабинку общественного туалета в коммуналках, рискуя быть разоблаченными и осмеянными завидущими соседями, походы в туалет которых по ночам не исключались.

Естественно, что интерес к этому вечно тревожащему всех живых и нормальных людей вопросу не мог быть убит никогда и ничем. Рисунки олимпиоников на греческих вазах в учебнике истории древнего мира пятого класса возбуждали живейший интерес подрастающих, готовящихся к размножению организмов. Пестики и тычинки вызывали смущение у отвечающих у доски и прыскающий в кулак смех у слушающих. Картины пышнотелых страстно-телесных красавиц на полотнах великих художников в общедоступных музеях, мраморные скульптуры в залах музеев и в музейных парках – будоражили воображение видевших их. Робкие попытки тогдашних психологов и психотерапевтов научить людей избегать стрессов на этой почве в различных публицистических журналах растаскивались постранично и распространялись в списках. Пока совсем не были запрещены и преданы анафеме.

Медики в этом отношении были, наверное, самой привилегированной частью населения. Они могли свободно и профессионально об этом читать, иногда рассуждать, обсуждать и спорить.

А неуправляемый поток «неудержимого стремления к объекту» несся дальше. И каждому новому поколению предстояло методом проб и ошибок искать свой путь и способ утоления любовной жажды и страсти, обязательной третьей составляющей любви, называемой «неуёмным притяжением тел», помимо уважения, – то бишь притяжения умов, и дружбы, – то бишь притяжения сердец…

Жесткая нравственная константа приводила к тому, что большинство пар, следуя новому пропагандируемому лозунгу: «Даёшь семью –ячейку общества!» рано вступали в брак, заводили детей и, как умели, устраивали свой быт и секс. Иногда немудрёный, а иногда даже вводящий в экзистенциальный ступор, например, имеющее место убеждение, что «стирка» недавно появившихся презервативов – вполне нормальный гигиенический приём. Но не об этом сейчас речь. Разводы на сексуальной почве были исключительно редкими, ибо и соблазнов, раздражающих доступностью, практически не было. Фильмы были без вызывающих сцен и волновали зрителей слегка и терпимо. В литературе и искусстве ничего «такого» не допускалось цензурой. Никакой познавательной литературы на эти темы тогда не было, от слова «совсем».

Это придёт к молодым, остро неосведомлённым, советским гражданам позже. Уже в семидесятых.

Но счастливые исключения, разумеется интуитивные, или наследственно-одаренные, или случайно прорвавшиеся из мира подсознания под влиянием «сильнейшего из стремлений» конечно были. И они составляли тайну, и были несомненно залогом странного, необычайно крепкого, видимого всеми, завистливо гипнотизирующего, но однозначно «тайного» интимного союза двоих. Люди, в общем и целом, были тогда крайне целомудренны, скромны и молчаливы в выражении своих чувств на публике.

К Стаси сон не шел.

– Неужели он совсем не чувствует меня? Господи, как же всё сложно! Такое природное – и так сложно!

Нельзя оставлять повисшими в воздухе вопросы. Тем более такие.

Стаси с трудом отвлеклась от тянущей внизу истомы. Хорошо, что впереди у неё несколько дней «на заживление». Для обдумывания должно хватить. К рассвету она нашла решение, по крайней мере – один из вариантов его. И, успокоившись, сама прижалась к мужу, охотно освободившему ей теплое местечко среди своих ног и рук.

Утром их разбудило позвякивание посуды в кухне, находившейся почти напротив спальни.

– Ой, Лео, проспали!

– Да ничего мы не проспали, – удерживая её руками, засмеялся он, – воскресенье же. Здравствуй, жена.

– Здравствуй.

– А почему ты меня мужем не называешь? А?

– Ну, здравствуй, муж.

– А чо «ну»? – Лео однозначно видел в её глазах смешинки и какую-то неясную… нет, не насмешку, но подначку однозначно. – Я тебе что – не муж?

– Вот распишемся, тогда и станешь мужем.

– Фу! Вот ты о чём… Ну ты и бюрократка!

– Спасибо за первое доброе слово! – и Стаси ловко вывернувшись мгновенно облачилась в его старенький детский махровый халатик подростка.

– Ну, Стаси!!! Ну дай налюбоваться-то! Сразу – и в халат. Одеяло ещё накинь.

– Это – мысль. Но не буду. На кухне теплее, – в доме даже в жару сохранялась прохлада, благодаря добротным капитальным стенам особнячка, – и будет мешать завтрак готовить.

– Какой завтрак?! Сначала я в магазин сбегаю. Нет же ничего в холодильнике. Творог вчера ещё слопали.

– У вас и холодильник есть?!

– Есть, отец заказал, привезли. Маленький, но холодны-ы-ы-ый! Мы с ним по воскресеньям на неделю затариваемся вдвоём. Так что потерпеть придётся, он там чай шергает пустой, чайником гремит, нас ждёт. Пошли, – Лео натянул свободные домашние серые в синюю полоску шелковые штаны от пижамы

– Знал бы ты, как мне неудобно сейчас…

– Стаси, – Лео с улыбкой смотрел на неё, утонувшую в его детском халате и смущенно морщившую свой носик, – это просто секунда одна… и всё. Всё станет просто и по своим местам. У меня самый тактичный из отцов, я точно тебе говорю. Скорее всего он газету читает и из-за неё поздоровается, и какой-нибудь вопросик задаст или осветит по мировой политике. Пошли, – он крепко обнял её и почти что вынес из комнаты.

– Привет, па.

– С добрым утром, Сергей Дмитриевич.

– С добрым, добрым, Стаси, привет сын. Представляете, а Индия добилась-таки настоящей независимости. Будем надеяться, что англичане у неё не всё выкачали из недр, остались ещё самоцветы и драгоценные сандаловые леса. Стаси, ты знаешь, как пахнет сандал?

– Нет. Не знаю.

– У меня где-то лежал старинный сандаловый веер, не мой, естественно, моей мамы ещё, она дарила… Впрочем, сначала о хлебе насущном. Лео, у нас с тобой ребром встал вопрос о пропитании нашей Стаси. Таких фей, как я в сказках раньше читал, поят нектаром по утрам и амброзией кормят, а у нас, я тут пошарился по полкам, два яйца, каменный, даже не начатый, батон и молока полбутылки. Всё! Никакой подходящей для фей еды нет, не говоря уж об амброзии. Да! Кофе же ещё есть. Кофе! Стаси, ты кофе пьёшь? Одна чашка в день полезна, говорят. А мне даже и одной многовато будет, мотор сразу говорит, что не тот бензинчик, и барахлит, – отложив в сторону газету, Сергей Дмитриевич улыбнулся. – Нет, Лео, в пижаме в магазине ты будешь слишком эпатажно выглядеть. Так только в Сочи допустимо было до войны по улицам разгуливать, там почему-то многие этот город считают во время отдыха своей вотчиной и спальней, как хочу, так и хожу. Курорт, ведь, санаторий, здравница, понимаешь, всесоюзная, – расслабляемся и отдыхаем. Смешно. Собирайся, или мне одному сходить? Тогда заказывайте, кому и что прикупить? А то у меня уже под ложечкой сосёт. У тебя тоже, Стаси? Извини, что мы такие неуклюжие кавалеры. Я быстренько…

– Не, пап, вместе пойдём, ты не утащишь один, и вообще, давай на машине? Надо же Стаси собрать и увезти. Я правильно говорю, да ведь? – Лео явно передразнивал её.

– Подождите. У меня есть идея., – Стаси решительно затянула потуже поясок махрового халата. – Вы говорите, что есть батон, яйца и молоко? А хотите я сейчас за пять минут накормлю вас прекрасными румяными гренками?

– Из чего?

– Лео, быстро режь, … ну, то есть, пили этот батон. Где тут у вас мисочка есть, или тарелка глубокая?

Сергей Дмитриевич с любопытством наблюдал, как бодро и весело Стаси начала «завихрять воздух» в кухне.

Вот уже он взбил и яйца с молоком большой вилкой, вот и сковорода шипит растопленным маслом, стоя на электроплитке, недавно ими приобретенной, (керогаз, эмалированный и нарядный, важный и обстоятельный, надоел им своей керосиновой копотью и вонью и был торжественно унесён тёте Тане для варки варенья на веранде, которое все очень любили, а то у неё был только маленький бронзовый керосиновый примус на лето). «Напиленные» Лео ломти батона Стаси быстро и ловко опускала в миску со взбитыми с молоком яйцами, потом переворачивала их там, пропитывая, и тут же двумя вилками отправляла на шипящую сковороду. Края ломтей сразу пузырились и аппетитно румянились, через пару-тройку минут ломоть переворачивался, зарумяненные края шипели пузырьками масла, батон источал зовущий запах жареного хлеба.

Через пятнадцать минут все трое с удовольствием уписывали такие неожиданные вкуснейшие оладушки, запивая крепким чаем с молоком. Мужчины восхищались Стасиной сноровкой, а та деловито сказала: «А моя бабушка с мамой всегда так сухой хлеб готовили, не выбрасывать же добро? Вкусно же? Тем более – батон. Да ведь?»

– Да ведь. – серьёзно сказал Сергей Дмитриевич. – жаль, раньше не догадывался, как это делается. В Германии меня таким блюдом угощали. И это блюдо у них называется «бедный рыцарь», а я совсем забыл про это. Столько же мы хлеба перевели зря. Засушили.

– Да не, па. Тётя Таня всё на сухарики пережаривала, но это – просто круть, Стаси. Вкуснятина! Ну, что? Теперь в общагу?

– Может, я сама. Одна, чтобы без лишнего шума?

– Стаси! Ну как можно?! Ты же у нас теперь… – Сергей Дмитриевич замялся на секунду.

– Ты у нас теперь самое красивое украшение дома, вот! – Лео довольно засмеялся.

– А я-то думала, – Стаси прыснула в кулак.

– Стаси, ты на него сейчас внимания не обращай. И всё, что он говорит, не бери близко к сердцу. Это со временем пройдёт, небольшой помутнение рассудка от радости, через годик станет адекватным. И увезём мы тебя из общаги твоей по всем правилам, с выкупом. Пары тортов хватит подружкам?

– Да у меня там и подружек-то особых нет. Так, просто соседки. У кого тарелку одалживала, у кого утюг. У меня своего нет…

– Разберёмся. Утюг уже есть. У нашей принцессы всё будет! И холодильник привезли, и телевизор привезут – я уже записался на очередь. Или мы не мужики, а, Лео?

– И машинку подполируем для такого случая. – диалог продолжался уже на улице, Сергей Дмитриевич протирал до зеркального блеска стёкла «ЗИМа».

Всё общежитие высыпало к окнам и на улицу. Мужчины с двух сторон под руки ввели Стаси в общежитие, торжественно поблагодарили вахтершу «за приют», подарив коробку конфет, вручили встретившим Стаси соседкам коробки с тортами. Не больше десяти минут потребовалось Стаси, смущённой таким вниманием, чтобы собрать всё имущество в свой фанерный чемоданчик, засунутый в сшитый матерью чехол из парусины с большими прочными чёрными пуговицами от какого-то старого пальто.

Глеб, у которого был исключительный нюх на любой кипеж, тащил так и не доведенный Лео до ума «Рекорд», с примотанными медными проводками и большую стопку книг, перевязанную бечёвкой, которые Стаси собрала в первую очередь. Сам Лео гордо вел под руку Стаси, таща в другой руке чемодан. Сергей Дмитриевич шел позади и отшучивался от застигнутых врасплох общаговцев из мужского отсека, не успевших подготовиться к выкупу: «Ну, это вы, ребята, маху дали однозначно. За такими принцессами глаз да глаз нужен. А вот мы – молодцы! Увели её у вас из-под носа. Так что тортики чайком теперь заливайте. Тоже вкусно.»

Лео обнимал Стаси, сидя на заднем сидении, и поверить сейчас не мог, что он ещё вчера в сумраке ночи по крышам тут шнырял, выслеживая соперника.

Сергей Дмитриевич изредка взглядывая в зеркало заднего вида, довольно ухмылялся чему-то своему, он был счастлив не меньше Лео. Он никогда не видел сына таким растеряно-нежным и одновременно торжествующим. Объехали несколько магазинов, загрузили в багажник несколько авосек с продуктами и шампанским.

– Стаси, ты не против будешь, если я пару-тройку своих друзей сегодня на чай вечером позову. Надо же познакомить их с тобой? Ну и шампанское за доброе знакомство поднимем.

– Ой, я не знаю. Неудобно. Так сразу…

– Да что же тут неудобного, Стаси? Ты теперь наша, родная. Новый член нашей семьи. И они все – прекрасные люди, и уже все всё знают. И уверен, что приглашения ждут, мы тут, как родня же? Лео для них всех, как сын родной.

– Конечно тогда, приглашайте, а я что-нибудь приготовлю…

–Да упаси Боже! Мы же всё купили?! У тебя сегодня праздник новоселья. Мы с Лео только пыль соберём, да скатерть найти надо. Успеем до гостей. Обзвонить всех надо ещё. Тётю Таню прежде всего пригласим, чтобы покомандовала тут на кухне сегодня.

Лео довольно ловко протирал «лентяйкой» пол, (появились тогда эти удобные шваброчки с подпружиненными захватами для тряпок), Сергей Дмитриевич протёр пыль на мебели, а Стаси доверили протирать фужеры для шампанского. Тётя Таня прибежала почти мгновенно, как будто ждала их вызова, и теперь хлопотала на кухне, иногда просила Стаси что-нибудь ей помочь. Потом приказала ей: «Оставь тут всё и иди другое платье надень, к гостям приготовься». Стаси рассмеялась про себя, но пошла и надела другое платье, ситцевое в голубой цветочек с нижней юбочкой, отделанной тоненьким кружевом. Ещё «другого» у неё не было.

– Вот и ладно. Нарядная стала, а то в юбочке своей ты, как начальница какая. Строгая. – тётя Таня осталась довольна своей придумкой.

К трём часам на столе в гостиной лежала хрустящая с чёткими складочками от утюга белоснежная накрахмаленная скатерть (в местной прачечной своё дело туго знали), блестели фужеры и тарелки, расставленные по периметру стола, стулья выстроились кругом в почётном карауле, на столе стояли в праздничном ожидании несколько салатниц с винегретом, зимним салатом, нарезка сыра и всяких колбас, открытые банки со шпротами, баночки с красной и черной икрой, разделанные тушки селёдок и бутылки с коньком, водкой и шампанское. На отдельном блюде лежал фигурно нарезанный Сергеем Дмитриевичем большой арбуз. Три торта, ворох шоколадных конфет и гора фруктов – завершали убранство.

А в духовке доходил до готовности запечённый картофель, обложенный со всех сторон тушёным мясом, выпускающим облачко пара

Сергей Дмитриевич заметно волновался, и что-то всё шептал про себя, то одно, то другое поправляя на столе.

– Па, а ты-то что волнуешься? Всё хорошо, всё успеем, да и свои же все?

– Ты не понимаешь, Лео. Я столько раз этот день себе представлял… Но честно, даже в самых смелых мечтах такую жену тебе, как Стасенька, и представить не мог. Просто я от счастья малость в прострацию впадаю, видно. Как же я рад, сын!

Гости пришли ровно к четырём часам, здесь опаздывать не умели. И почти все оказались Стаси знакомыми. Первым, вместе с матерью пришёл тёти Танин сын Василий Петрович – главврач поликлиники, принёс огромный букет георгинов и набор мельхиоровых столовых приборов в синей увесистой коробке. Потом пришёл «дядя Митя-сосед» – как представился Стаси этот абсолютно седой человек с косматыми бровями, из-под которых на мир глядели небесно-голубые мальчишеские глаза Глеб с Леной и Юрий Максимович, сосед, живший в другом крыле общего их с дядей Митей коттеджа, начальник Лео и друг Сергея Дмитриевича пришли позже на несколько минут.

К слову: в те годы свадеб, как таковых, не «играли». Только-только народ стал оживать после смертельной усталости от войны и послевоенного восстановления. Но в этих ГОРОДАХ, куда были устремлены все возможности страны, жизнь была обеспеченнее, сытее. Там уже собирались гости, чтобы поздравить молодых в семейном, дружеском кругу. В те времена подарки не обязательно были новыми и недавно купленными. Часто дарили старые и дорогие сердцу вещицы, книги. Подарок деньгами, если бы вдруг кто-то такое придумал бы, был бы воспринят, как оскорбление почти, как формальная отмазка ленивого человека, поленившегося подумать, заранее позаботиться о подарке, сделать сюрприз, сунувшего виновнику торжества подачку в зубы. Книги были замечательным подарком!

Мать Лео не пригласил. Не хотел портить отцу радость этого дня, смущать его присутствием бывшей жены.

Спустя годы он часто возвращался к этому больному для него вопросу, решая, изменило ли это приглашение что-то в его судьбе тогда, или нет? И почти всегда приходил к выводу, что хуже точно бы не было. Значит, изменило бы.

Иногда вовремя данное человеку прощение творит чудеса. Но жизнь не понимает сослагательного «если бы». Жизнь с нами творит симметрично, и в отместку иногда, то, что мы сами творим с ней.

Отец трогательно и нежно представлял Стаси своим друзьям, которые тут же вручали ей подарки.

Дядя Митя подарил молодым толстую и большую старинную книгу о старой истории этого края, обжитого Демидовыми – верными и энергичными выкормышами ПетраI. На подробных схемах были нанесены все озёра и горы, заводы и города, деревни и дороги. Даже перечислены виды рыб, какие в каком озере ловятся и на что клюют.

Их Города на этих картах ещё не было и в помине.

Как и потом его не будет, когда Город уже давно стоял между четырьмя озёрами.

Тётя Таня подарила старинную вазу из толстенного зеленоватого стекла, замысловато отлитую в виде волнистой по краям чаши с «оборочкой» по самому краю и сетчатыми «медальонами» на каждой волне снизу.

– Стасенька, мне уже это и ни к чему. Гостей давно не собираю, как муж от пыли этой умер, так и не собираю. Не весЕлится уже мне без него. Пусто в домишке нашем стало. Вася тоже, как бирюк: работа да работа. День да ночь – сутки прочь Вот так и живём. А вы молодые, вам это надо. Это от моей бабушке мне досталось ещё. Ей, поди, лет сто, не меньше. Пусть вас теперь радует. Только мыть её щёткой надо, вся же изогнута, да завита.

– А давайте, тётя Таня, поставим её на стол сразу? У нас как раз для фруктов нет ничего?

– Так, конешное дело. Пойдём-ка, Стася, сполоснём её, да вытрем, как следует перед столом-т,. – тётя Таня, после короткого знакомства, явно хотела остаться со Стаси наедине. – Стасенька, девочка ты наша, ты уж полюби Леона-то? Не любила его женщина ни одна по-настоящему. Бабушка у ево старенькая совсем, говорят, дама она была важная. Живёт где-то. Мать… ну чо? Всяко бывает. Нет и не было её, считай. В такой день – и не позвали. Значит,не место ей тут. Пусть уж, как может теперь, сама живёт. И как можно было мальчонку оставить одного? За мужиком побегла. Васенька мой, правда, сильно её защищает, они на войне где-то там рядом служили, врачи же оба. А я – не понимаю я этого всего. Любовь-разлюбовь. Да ладно, ихо дело. Я, хоть и люблю Леончика-то, но что я? Я – не в счёт. Так уж, по-соседски мы дружим. А ты – полюби его. Прощай, если что. Он в душе-то славный. Только ершится, чуть что. Приласкай. Жалко мне ево сильно. И такие всё шалавы-то на него вешались. Да не повесил, слава Богу. Молодец. Он понимает всё, хоть и молодой ещё. И ты мне по душе. Не зря он так долго ждал всё кого-то. Дождался. И Сергей-то Дмитриевич от тебя млеет. Ты ево папой назовёшь? Или как?

– Не знаю пока я, тётя Таня. Это же момент нужен, чтобы понять, нужно ли оно ему.

– Ну это-то – так. Он человек особенный, чувствительный очень, лжи-то не потерпит. Но вы сживётесь, не переживай. Это видно сразу. Жалей ты их, беспризорных. Ну, пошли что ли? Ишь, как ваза-то у тебя разулыбалась! Красиво с яблоками-то глядится.

Бежавшие, чтобы не опоздать, запыхавшиеся Глеб с Леной принесли им в подарок большущий самовар с трубой.

– Леон, это для твоей будущей огромной семьи, чтобы зараз всем хватало, и нам тоже.

– А давай, Глеб, растопим его на крыльце, шишек же навалом. У нас три торта к чаю,– Лео взял трубу в руки.

– Так, стоять! Ты, Леон, сиди рядом с женой молодой. У тебя сегодня праздник, какого больше не будет. Не твоё дело сегодня самовары топить, я ему помогу, – резко скомандовав, дядя Митя легко поднялся и понёс трубу за Глебом с самоваром.

Последним пришел Юрий Максимович, поздоровался со всеми мужчинами за руку, о чём-то пошептался накоротке с Глебом и, остановив свой взгляд на Стаси, которую обнимали Лео и Сергей Дмитриевич, широко заулыбался и направился к ней, таща большую коробку в оберточной бумаге.

– Здравствуйте, Анастасия Павловна. А мы знакомы уже. Вы тогда всех нас по стойке «смирно» поставили. Замечательную жену ты себе, Леон, выбрал. Буров мой до сих пор вспоминает, как его в медбрата произвели. Впечатлили Вы тогда всех. А Леон опередил всех. Молодец. Поздравляю. Не знал, что подарить. А вчера придумал. Я вам время подарю. Как говорят, не тот богат, кто много зарабатывает, а тот, кто доволен тем, что заработал. Не тот счастлив, кто долго живёт, а тот у кого каждая минута на счастье потрачена. Вот часы у меня были, трофейные ещё. Не знал, что мне пригодится тут, их купил. Швейцарские. Бронзовые. Им сносу не будет. Последние года просто стояли, скучали. Некому их заводить было даже раз в неделю. Пусть ваши минуты все счастливыми будут. Войну мы выиграли. Теперь мир надолго. Пусть они вам только счастье тикают, ребята. Поздравляю и всего желаю.

Тяжеленные часы, которые в коробке в руках Юрия Максимовича смотрелись, как легкая вещь, так легко он с ней обращался, Лео чуть не уронил.

– Я же сказал – бронзовые! – Юрий Максимович, смеясь, ожидая этого эффекта видимо, поддержал коробку снизу.