Хроники любви провинциальной. Том 3. Лики старых фотографий, или Ангельская любовь. Книга 2

– И что она тебе предсказала? Ох, и фантазерка же ты у меня, головушка ты моя квадратная!

– Она сказала, что я за единственную и великую любовь всей моей жизни заплачу очень большую цену – свою жизнь.

– Так это же нормально, Стаська? Жизнь за любовь. Справедливо. Это нормально. Я согласен на такой обмен.

– Теперь я тоже. Обними меня. Мне немного страшно.

– Чего страшно?

– Бездны. Любовь – это бездна, куда я проваливаюсь. Не за что уцепиться, всё падает вместе со мной, идеалы, представления… – Стаси прижималась к его груди, как маленькая девочка, испуганная открывшимся ей видением.

– Я тоже не думал, что это… такая затягивающая в себя открытость Ты же будешь всё обо мне знать, не всё, конечно. Наружная корка же будет? Но это другое – для защиты просто, – Лео впервые почувствовал жуть восторга, с которым и он начал погружаться в бездну, безоговорочно принимая всё.

–Но у меня нет никакого опыта, Лео…

– Вот и хорошо, и не надо никакого опыта, – торопливо перебил её Лео. – Так что в нашу крокодилью крепость, где наша человеческая кожа сгорит, и мы срастемся, и лететь в бездну мы будем вместе.

– Ты так думаешь?

– Я так хочу, Стаси. Ну что, идём в наш дом?

– Лео, не надо так торопиться. Условности тоже не зря выдуманы людьми.

– Стаси, а если завтра – война? Ты бы тоже решила бы подождать?

– Лео, война – это другое, это испытание личное, крайнее.

– Стаси, любовь – это тоже личное и очень крайнее для меня, как я понял сегодня. Экстремальное и опасное для жизни, если это не воплотить. А условности нужны сомневающимся. Ты сомневаешься?

– Лео, если бы я не сомневалась, зачем бы я тут сидела в этой темнотище? Да, сомневаюсь.

– В чём?

– В том, что ты спешишь. И меня толкаешь к пропасти этой. Очень страшно попасть не в ту пещеру.

– Пойдём. Отец ждёт. А пещера – самая та. Мне всё в ней нравится. Даже жизнь за любовь – нравится. Пойдём. Не стоит волновать отца.

– Неудобно, Лео. Я чувствую себя не в своей тарелке совершенно. Ноги не идут.

– Ничего, поможем, – он шутливо подхватил её на руки встал, – так далеко не унесу, а на плечо если, то бегом могу. Тебе, как лучше? Быстрее?

– Лео, поставь меня на место, и сними с моих ног твой пиджак, иначе я упаду. – Лео послушно размотал ей ноги. – Спасибо. А кого твой отец ждёт и почему волнуется?

– Я ему обещал, вот он и ждёт и волнуется.

– И что ты обещал?

– Невесту сегодня принести.

– И когда ты ему обещал? – Стаси почти смеялась.

– Чего ты смеёшься? Вчера вечером.

– Но я, по-моему, конкретно тебе ничего не сказала ещё?

– Стаси, это уже не смешно. И зачем слова-то, когда и так всем всё ясно? Пошли!

КПП они прошли без приключений, пропуск уже действовал.

Когда второй поцелуй закончился, Стаси обнаружила, что стоит перед дверью: «Со мной необычное что-то происходит, время исчезает. И какое же у него необычное лицо. Ему так же хорошо, как и мне?» – она просто смотрела и не хотела, чтобы его руки отрывались от неё.

– Неужели это – ты?! Мальчик в коротких московских штанишках?

– Кто «ты»? В каких ещё коротких штанишках?

–А ты не помнишь, как тебя дразнили: «московский забияка?»

– Меня так дразнили? Не помню. И что я делал?

– Дрался.

– Вот это я помню. Ну и правильно делал. Так кто я-то?

– Тот, за кого не жалко отдать жизнь.

– Не надо за меня жизнь отдавать, лучше, уж, я свою отдам, если кому-то жизнь нужна. Ты мне живая нужна, девочка моя. Мне никогда ещё не было так хорошо и спокойно, Стаси. А будет? Даже не знаю, что с нами будет, – Лео нажал на звонок.

– Ты чего звонишь, я же не закрывал, Лео… – Сергей Дмитриевич невольно отступил в глубину прихожей.

Лео внёс через порог дома белокурого смущенного ангела с припухшими губами.

– Знакомься, папа, это моя Стаси. Стаси, – это мой отец. Теперь будет и твоим. Знакомьтесь.

– Стаси?! Анастасия Павловна! Как же я рад-то! Лео, что же ты мне сразу не сказал?!

– Чтобы ты не слишком обрадовался.

– Рад! Сердечно рад. Садись сюда, Стаси. Ну наконец-то у нас будет нормальный дом с женщиной в нём,– отец церемонно наклонился с поцелуем к руке Стаси и потом поцеловал её в щёку. – Давай сюда твой жакетик. Лео, что же ты? Там где-то тапочки у нас были?

– Па, я их уже несу, я помню, – Лео опустился на корточки и снял туфли с ног невесты, облачив их в голубые тапочки, новые, но старого фасона, с меховым помпоном на носу.

– Это я когда-то, сто лет назад, жене купил, но они так и остались невостребованными. Пойдемте, я как раз чайник вскипятил, творог с изюмом купил днём, слойки. Сейчас почаёвничаем, – отец вопросительно посмотрел на сына за спиной Стаси, перед которой открыл и вторую половину двери в гостиную. Лео обрадованно кивнул.

– Вот так мы тут и живём, хлеб жуём. Нас тут тетя Таня иногда выручает, замечательная женщина души необыкновенной.

Разговор за столом потёк свободно, как будто Стаси тут давным-давно была своей, напились крепкого чаю со слойками густо намазанными сливочной сырковой массой. Сергей Дмитриевич достал откуда-то альбом с семейными фотографиями и подробно знакомил её с родственниками, абсолютное большинство из которых уже покинуло этот мир. У Лео не было ни братьев, ни сестёр ни в одном колене. Мать Лео действительно была красавицей. И фотографироваться, видимо, любила. Все фотографии были сделаны профессиональными фотографами – дорогое удовольствие по тем временам. Сергей Дмитриевич оказался на редкость смешливым и весёлым человеком, мягким и лёгким.

И тогда, с месяц назад, когда Стаси пришла к нему на вызов врача, у них сразу возникла полная и взаимная симпатия. А ещё раньше, когда Лена случайно показала его Стаси на улице, он показался ей сухим и сдержанным, даже высокомерным немного.

– Стаси, как я знаю, Лео рапорт подал сегодня? – отец выжидательно смотрел на девушку.

– Да, он мне сказал, – Стаси вздрогнула, услышав бой часов, стоявших в углу гостиной. – Ой, мне пора, засиделась я тут, от вахтера выговор обеспечен, – Стаси смущенно улыбнулась

– Подожди, Стаси. Если ты согласна с рапортом, то что же? Оставайся у нас. Без тебя здесь станет слишком пусто теперь.

– Мне у вас очень нравится, но Вы же понимаете…

– Понимаю. Только не надо быть ханжами и реагировать на чужие языки. Тем более, что все уже, наверное, слышали про рапорт. Для нас это главнее, чем роспись в загсе. Я там потороплю, чтобы проверку закончили в кратчайшие сроки. Сложностей не было при назначении на работу?

– Нет.

– Ну и славно. Можешь, если хочешь, отдельную комнату занять, их тут… – отец смешался, увидев возмущенное лицо Лео. – А лучше сразу начинайте семьёй жить, чего хвоста за кот тянуть. Ну всё, ребята, мне пора.

– Ты куда, па?

– Как, куда? Разве я тебе не говорил, что мы там сегодня на берегу договорились уху варить. Что-то Митя не звонит? Пойду сам позвоню, не забыть бы чего к ухе-то.

– Лео, а какую уху они собрались варить? Разве здесь можно рыбу ловить? Я слышала, что нельзя, и ты это говорил? – Стаси смотрела в темноту за окном, куда ушел Сергей Дмитриевич, закинув на плечо видавший виды туристический рюкзак. Огромная комната отражалась в стекле, и Стаси тревожил и волновал этот дом с незнакомыми вещами, запахами.

– А они, это… сырок покупают в магазине и воображают, что наловили. Когда-то всё можно было, молодость вспоминают. Наверное и просто у костра посидеть приятно со старинными друзьями, – Лео всё напропалую и восторженно врал.

Ничего ему отец не говорил ни про какую рыбалку. Просто его отец был настоящим отцом.

– Стаси, – Лео подошел сзади и обнял её, – ты нервничаешь?

– Нет. Волнуюсь.

– Не волнуйся. Я так люблю тебя… Я бы не дожил до утра, залез бы к тебе в окно твоей общаги, чтобы уж точно выяснить, что это у меня за соперник такой смелый? – Лео уткнувшись в её волосы тихо и счастливо засмеялся

– Слишком стремительно всё, – она повернулась к нему, что-то неуловимое изменилось в их отношениях, она, наконец, увидела другого Лео: сына, любимого отцом, защищённого и любящего, спокойного и неторопливого. – У тебя изумительный отец. Он такой тонкий человек, понимает с полуслова.

– Да. Он такой. Он и с полувзгляда понимает. Я его очень люблю. И очень уважаю. Горжусь. Я тоже таким бы хотел быть для наших детей. Жаль, что я не могу увидеть твою маму. Наверняка она замечательная у тебя. Ты на неё похожа?

– Нет. Говорили, что я на мою прабабушку с папиной стороны похожа, судя по фотографии. Очень старинное и единственное её фото Правда похожа, один в один. Только она там в платке. Но черты одинаковы. Сильная генетическая наследственность.

– Пойдём, я тебе наш дом покажу, что тут и где, – Лео обнял её за плечи. – Стаси, а второе условие, про детей… – Лео повернул её к себе, – оно в силе?

– Лео, ты так спешишь…

– Нет, я просто спрашиваю, я приму все твои условия безоговорочно. Я тебя очень люблю. Я выключу свет?

– Да. Выключи, – в гостиной воцарился полумрак.

– А то вдруг за нами кто-то тоже решит подсматривать, – Лео натужно шутил, разбавляя напряженную тишину. – Ты такая теплая.

– А у тебя руки дрожат.

– Я целый день дрожу, с самого утра холодок по спине, как заструился после твоей отповеди, так и тёк весь день. Я тоже волнуюсь. Идём, сядем сюда, – большой, пахнущий кожей диван, уютно провалился под ними. Губы вздрогнули от нахлынувшей волны близости …

Конечно, какой же это поцелуй, если стоя?

В темноте чувства обострились, стыдливость притупилась, в свои права вступила неизбежность, прорывая барьер неловкости и смущения. Руки мужчины, согревшиеся и переставшие дрожать, могли уже не только обнимать женщину, но и расстегивать пуговки, натыкаясь на её вздрагивающие пальцы и отводя их в сторону.

–Лео, – она говорила шепотом, как бы боясь спугнуть нечто, поселившееся здесь.

– Да, любимая, – он растаял и уже не существовал отдельно от неё, сейчас все её слова были для него подчиняющим законом.

– Я очень стесняюсь. Скажи, я такая же солёная, как и ты?

– Ты сладкая…. А я солёный?!

–Ты горько-солёный! А я сладкая? Липкая?! Какой ужас! У тебя здесь есть душ?

– Конечно, даже с горячей водой.

– И простынка есть?

– Если ты со мной пойдёшь, я постараюсь её найти, в моей комнате есть такой шкаф… – он говорил тоже шепотом, отрывая иногда губы от её кожи на этой шейке с завитками.

– Пойдём. У тебя есть свеча?

– Свеча? Конечно. В моём столе лежит. А зачем?

– Просто верхний свет будет слишком грубым. А свеча нет. Сейчас всё такое мягкое. Понимаешь?

– Понимаю. Мы одну поставим в ванной. А другую здесь, или…

– Где мы будем жить? В твоей комнате?

– Как хочешь. Можем в спальне. Она так и стоит пустая, в ней никто не жил. Отец, видимо, надеялся на что-то.

– Покажи мне твою комнату, я так и не увидела тебя в ней, – Стаси улыбнулась.

– Пойдём, – он остановился, обняв её в темноте. – Стаси? А ты меня любишь?

– Я?

– Ты. Ты молчишь об этом, – Лео притянул её к себе, – а я, как трещотка.

– Лео, мы же сразу договариваемся говорить правду? Да ведь?

– Да. У крокодилов только так.

– Понимаешь, я влюблена в тебя по самую макушечку. И я понимаю, что можно уже поставить диагноз.

– Какой ещё диагноз, Стаська?

– Какой, какой! Простой. Я сегодня никак не могла правильно произнести слово.

– Какое слово?

– Я формулировала для себя фразу: «Я хочу увидеть его – это тебя, значит – заду… и вот тут началось! И задумымывавшимся и задувывашимся, и задувамамшимся, и ещё бог знает что, вместо простого «задумавшимся»! Понимаешь? Это точно диагноз: «Острое психическое поражение мозга, вследствие многократного психического и физического травмирующего воздействия на объект. И как осложнение – полный и окончательный сдвиг, а местами и открытый перелом детских иллюзий и ожиданий, с последующим смещением основ моего женского мировоззрения», – Стаси выдохнула. Леон захохотал.

– Это ты сейчас придумала?

– Нет. Вчера ночью, после Луны.

– После твоей Луны и у меня было поражение мозга. Ста-а-аси-и-и-, – Лео прижался губами к волосам, – ладно, хоть влюблена.

– Ты хочешь сказать, что ты абсолютно осознан?

– Да. Осознан. А ты нет?

– А я только начинаю тебя любить, ощущать тепло. Только начинаю. Завтра это будет уже другое чувство. И тоже, возможно, это ещё совсем не та любовь, когда души обнажены. Да ведь?

– Да ведь. Пойдём, комнату мою тебе покажу, мечтательница ты моя, – Лео понял, что сказочка про крокодила будет строиться по утвержденному генеральному плану и торопиться не стоит, архитектор не потерпит отступления от проекта.

Комната Лео была большая, какой и положено быть комнате занятого и увлекающегося мальчика. На шкафу стояли в ряд авиа модели, на стене висели коньки, мячи в сетках, теннисные ракетки, две гитары, на столе лампа с зелёным стеклянным абажуром – писк тогдашнего представления о престижности хозяина и самого дома – много раскрытых книг с закладками, громоздились одна на другую, и вдоль всех стен книжные шкафы, как и в гостиной. В глубине комнаты стоял широкий кожаный диван с высокой спинкой и полочкой на ней и с расстеленной на диване постелью, рядом стояло огромное уютное кресло с наброшенными в беспорядке на подлокотники вещами Лео. Весь центр комнаты занимал большой ковёр. Окно выходило в сторону озера, и стол Лео стоял около окна, так что зря Стаси хотела с улицы подсмотреть за Лео.

– Вот моё обиталище. Только порядок не успел навести. Сейчас я простыни буду искать, были тут где-то, – Лео открыл дверцы шифоньера полированного с выпуклыми дверцами с лёгким, почти штрихами нанесённым китайским рисунком с фанзами, горами и деревьями. В этом доме любили комфорт и основательность.

– Стаси, – Леон обхватил её шутливо простынёй, – ты – первая девушка переступившая порог этой комнаты. Тут никого никогда не было из женщин, кроме тети Тани, ну и матери моей однажды. В этой крокодильей пещере чисто, я знаю твою принципиальность, поэтому предупреждаю, что никого и никогда. Двери и окна закрыты, теперь вообще навсегда. Подходит?

– Подходит, – Стаси улыбнулась. – А шапочка резиновая у тебя есть, чтобы волосы не намочились под душем?

– Волосы? Нет, нету. Давай, я пойду в ванну воды наберу?

– Давай. Сто лет в ванной не была.

– Я сейчас, мигом! – Лео исчез в темноте коридора.

Стаси, не торопясь, переходила от одного предмета к другому, пытаясь проникнуть за завесу неизвестного ей пока мира того мальчика, юноши, который столько времени жил здесь, рос, изменялся, становился мужчиной. А она ничего о нём не знала с тех пор, как почти подростком его увез куда-то отец, забрав от бабушки сразу после войны. Стаси даже скучала тогда о нём некоторое время. Потом всё забылось, осталось в детстве. И вот он оказался в центре её жизни. Как тут всё странно, и как же всё волшебно! Планер из папиросной бумаги, казалось, вот-вот взлетит, Стаси взяла его в руки. Каждая бумажка была тщательно приклеена и заглажена на тонюсеньких, со спичку, ребрышках модели. Она провела пальцем по покрытой лёгкой пылью игрушке.

– Это мне было лет четырнадцать, когда клеил, лень выбросить, пылесборник… – обнял её сзади вернувшийся Лео.

– Нет, его надо почистить и повесить под потолком, и он будет летать, как будто бы. Ему станет весело, и можно будет смотреть на него утром и начинать сразу радоваться.

– И где мы его повесим? Чтобы с утра сразу радоваться? Здесь? Или всё-таки ту комнату обживать начнем, ей тоже скучно было пустовать все эти годы. И от отцова кабинета там подальше, и к ванной комнате ближе, а Стаси? Можно, я сам решу?– Лео снова рылся носом в её завитках совершенно парализуя её волю.

– И, всё-таки, я слишком невоздержанна, – мелькнула мысль в Стасиной головке, когда он взял её на руки и, не дожидаясь ответа, понёс куда-то по коридору. – И мне всё равно что будет, лишь бы быть рядом с ним. Мне – конец!

– Вот это и будет наша комната – Лео поставил её на коврик около широкой, кровати с выгнутыми, как и у шкафа, спинками, со свечой, стоявшей на прикроватной тумбочке, ярко высвечивающей белую простыню кровати, оставляя в темноте углы этой большой комнаты.

– Мебель отец заказал тогда в Москве в новую квартиру, целый месяц она ехала сюда. А мать сюда уже не приехала. Вот так. Для нас заказал, получается. Для тебя, любимая. Я тут простыни приготовил, тут тоже бельё есть, оказывается. И в ванной я зажег свечу. Иди ко мне, девочка моя любимая.

Губы и язык Лео опять творили волшебство со Стаси, его руки расстегивали её пуговки на кофточке, нащупывали крючок на юбке, и всё это мягко сползало вниз, на пол, потом пальцы его расстегнули её лифчик, и стянули одновременно с плеч и лямочки шелковистой комбинашки, и лямочки лифчика, обнажив грудь, упругую и маленькую и совсем не нуждающуюся в предписанной всем женщинам корсетной поддержке.

– Какая же ты!… – Лео оторвался от её губ и изумлённо смотрел, как его руки скользят по её коже, огибая бугорки, вздымая маленькие розовые соски, болезненно стягивающие кожу, заставляя Стаси судорожно втянуть воздух от неожиданности. –Девчонка ты моя, … мы вместе сейчас будем купаться, у нас большая ванна, я её помыл… Лео нёс какую-то словесную околесицу, время от времени отрываясь от Стаси, целуя её и окончательно раздевая. Не отрываясь от неё, он стащил с себя рубашку, скинул брюки, и тут ему пришлось отпустить её.

Носки, закреплённые подколенными подтяжками, требовали участия обеих рук.

– Чёрт, какие же они неудобные… – Лео расстегнул застежку и стянул свой щегольский длинный носок, бросив его на пол.

– Дай, я тебе помогу, я помню, у папы были такие же, – Стаси опустилась у его ног и прижавшись к ноге аккуратно расстегнула застежку сбоку от колена, заставив его сесть на кровать.

– Стаси, я сейчас тронусь умом, ты у моих ног… обнаженная…

– А ты одетый до сих пор, как на пляже… – Стаси улыбнулась.

– Так я же… носки… черт, я сейчас. Отвернись. Лео очень плохо соображал в этот момент. Зато его невеста, прижавшись к его колену, смотрела на него снизу вверх и ласкала ладонью его мурашек обильно проступивших на смуглой, загорелой, почти тёмной в свете свечи, коже ног её мужчины. Тех самых ног, которые так легко и по-тигриному красиво носили его по земле, заставляя её иногда замирать от восторга.

– Раздевайся, и не буду я отворачиваться.

– Так… запах же..

– И что? Я всё равно должна его узнать. Скоро он станет моим.

– Стаси, – Лео поднялся и поднял её, прижав к себе, другой рукой стянул с себя трусы и накинул на плечо свежие простыни с метками прачечной. – Теперь мы, как два ангела в раю. Я тебя унесу в наш Эдемский сад с целым озером теплой воды.

Ванна действительно была очень большой, и их стройные тела легко в ней поместились. Свеча, стоявшая на высоком подоконнике ванной комнаты, лишь частично выхватывала своим светом блестевшие от воды руки и ноги, переплетающиеся в нетерпеливых ласках.

– Лео, замри…,

– Что?

– Ты посмотри, как красивы наши ноги сейчас. Они, ведь уже никогда не будут такими больше.

– Почему?

– Потому что. Завтра они будут уже другими и не будут так волноваться, как сейчас. И завтра на них появится где-то крошечная незаметная совсем морщинка старости. Понимаешь?

– Понимаю. Но она же незаметная будет совсем. Этим завтра можно будет пренебречь. Ты навсегда хочешь остаться молодой?

– Конечно. Я и буду всегда молодой. – Стаси счастливо засмеялась, прижавшись к его мокрой в душистой мыльной пене груди.

А Лео нетерпеливо искал её губы, пахнущие мятной пастой и смелой рукой гладил мокрую шелковистую кожу своей женщины, впервые попробовавшей ответить ему на поцелуй. Она ответила неумело и робко, но и это вскинуло его волосы дыбом.

Иногда люди говорят пророческие слова даже не приостанавливаясь в потоке других слов. Походя или шутя.

Он навсегда запомнил их впервые соприкасающиеся ноги, её ноги, переплетенные с его ногами в свете свечи. И свечу в старом подсвечнике на прикроватной тумбочке с оплывающими каплями воска тоже навсегда запомнил. Старинный подсвечник потом всегда стоял на его письменном столе. Только с огарком уже совсем другой свечи. Та, первая, давно сгорела до конца.

Никогда и никого больше Лео не мыл так нежно и осторожно, как свою жену в первый раз. Так моют ребёнка, иногда целуя его в мокрый животик, щёчки, спинку, попку, не в силах удержать восторга любви к нему. И никогда так остервенело не отмывался он сам. Никогда больше Стаси с таким захлёстывающим дыхание чувством новизны и острой близости не рассматривала мужское тело, как в этот раз.

– Теперь ты уверена в нашей чистоте и не солёности? А, врачиха ты моя чистюльская? – Лео обмотал её в простыню и сам обматывался, полуобернувшись. Его мужское естество бушевало и мешало нормально замотаться, чтобы выглядеть мало-мальски прилично. – Идём ко мне на ручки, я просто презирать себя буду, если не донесу жену до брачного ложа.

У Стаси от волнения слегка кружилась голова, а Лео ещё и целовал её, и кружился по широкому коридору спецособнячка не в силах остановить свой восторг от драгоценности, которую нёс.

– Ты меня уронишь.

– Ни за что! Никогда! – Лео осторожно опустил её на кровать. – Вот и всё. Не уронил. Свечу потушить?

– Зачем? Я хочу всё время видеть тебя.

– Да я-то только «за», но… – Лео вдруг смешался.

– Тебя что-то смущает? – Стаси серьёзно и взросло смотрела на него, он ей чем-то напоминал растерявшегося мальчишку-подростка, который вдруг споткнулся и не знал, что делать дальше.

– Всё смущает. Понимаешь… ну в общем, ты меня простишь, если я буду не очень уж ловким и умелым?

– Поцелуй меня. Говорят, что женщины никогда не забывают своего первого мужчину. А ты у меня станешь ещё и единственным. Я очень хочу тебя, у меня всё горит внутри, это нормально.

Возможно именно этих слов и не хватало ему, чтобы исчезло сомнение, боязнь «окарать», и природа повела его по точному, давно ею обкатанному маршруту.

– У меня совсем сна нет, я только о тебе и грежу все ночи. Не верю, что это ты уже со мной. Это, ведь, ты? – и он, смеясь, прижался к ней, ложась рядом.

Гладкое тело, в свете свечи окаймлённое светящейся полоской контура, как лёгкий и точный пластичный контур рисунка, возбуждало сознанием того, что внутри, в глубине этого контура громко стучит и рвётся навстречу любимому воспаленное страстью и предвкушением смертельного восторга пылающее нежное сердце.

И только два желания рвали каждое из двух сердец на части: смести последнюю преграду и вознестись и… не торопить этот единственный в жизни миг, последний миг на краю огромной и невозвратимо поглощающей их бездны, в которую навсегда погружались Стасин мир девственной мечты, её сказочные идеалы и мир прежнего Лео.

Лео только сейчас понял смысл обладания, ибо мог ВСЁ! И он внезапно затормозил время, реально ощущая, что всё, что таилось в нём, может воспламениться заживо. Он вспомнил о трепещущем цветке в её сказке и стал ласкать её, просто ласкать и нежить, согревать дыханием вдруг похолодевшие соски, животик.

Он, не давая себе чёткого отчёта в том, что он делает, зажигал лепестки того цветка, который отныне будет непрерывно гореть внутри него благодарным, тёплым и мягким, уютным пламенем, зализывая его рубцы и раны, которые жизнь неизменно наносит настоящему мужчине, пока он охраняет и отвечает за свою крокодилью крепость.

К слову: по другому жизнь настоящего мужчины и не складывается. За настоящую жизнь мужчина постоянно находится на боевом ристалище так или иначе. Пробивает новый путь в пустыне, во льдах, в науке, в битве за жизнь страны, своего народа, своей семьи, племени, в битве за справедливость и истину.

И в последней из них, виртуальной, казалось бы, – битве за справедливость и истину – жертв бывает обычно больше всего.

Мочки её ушек и шейка с его любимыми завитками, объятые поцелуями, остались вскоре одни, зажженные им и пламенеющие, а его губы поползли туда, куда потянула их рука, ниже… к соскам… и ещё ниже…

Боль небольшого спазма, казалось, утихнет, если он поцелует её животик… но нет, не утихала, …

А он, как почувствовал это, положил тёплую ладонь на больное место, согревая его, и вернулся к губам, там он лучше её чувствовал, и там она лучше следовала инстинктам, которым во все прочие времена не очень доверяла.

Только теперь она смогла по достоинству оценить его теоретическое предположение о настоящем поцелуе. Да, стоять бы было невозможно и оторваться просто так – тоже невозможно!

Это преддверие даёт иногда больше смысла и восторга, чем открытие самих дверей. И ничего не поделаешь, никуда не свернёшь, если от веку рука мужчины тянется туда, где центр жизни всей вселенной. В нём жизнь зарождается, в нём растёт, пока необходимо расти, и из него на свет рождается. Рождается уже совершенная, наделённая всем необходимым и важным, новая жизнь, зачатая в любви.

Рука Лео прижала её, выгнувшуюся в изнывающей истоме желания, она затихла и он ощутил натяжение нити, связывающей их в этот момент, понял, что больше тянуть эту звенящую струну наслаждения нельзя, можно задохнуться от страсти и желания и умереть. Последнюю преграду необходимо снести напрочь, ни о чём не сожалея, не стыдясь. На мгновение он как бы стал ею, чтобы понять, как надо сделать последнее, самое тревожное и нежное, и склонился над животом её, прокладывая путь поцелуями от пупка и ниже. А рука шла впереди, разглаживая, снимая спазм вытолкнувший влажный комочек, чтобы уж точно любому недотёпе стало бы всё понятно, что его отчаянно ждут. Запах влажности тронул его обоняние, и разум работать перестал совсем. Работали, и очень чётко, только инстинкты и чувства. Ноги её разошлись в стороны под упругими поглаживаниями, и он, оторвавшись, почти одними губами сказал: «Стаси, я никогда этого не делал. Я боюсь, тебе будет больно, да?»

– Я хочу, чтобы мне стало больно. Это пройдёт… быстро.

– Надо посмотреть. Боюсь промахнуться сдуру, я же ничего не соображаю.

–Встань на колени и приподними меня на себя. Вот и всё, я думаю. Или спусти меня на край кровати ближе к свече.

– Нет, лучше приподниму. Но если будет очень больно… Господи, и почему ты не сделал так, чтобы это мне было больно? А? Я же трясусь весь, Стаси.

– Я тоже. Но дальше уже невозможно …

– Да понимаю я всё. Только ты меня прости за всё заранее, ладно?

– Хорошо, любимый.

– Любимый ?– тихим эхом повторил он и отчаянно ловко подтянул жену свою на колени и сосредоточенно, и чётко сделал всё, что просила его эта душистая капля, смазавшая весь путь и сгладившая короткую резкую боль первого узнавания.

Стаси, удерживаясь от вскрика, закусила губу и вытянулась, а Лео смотрел на неё и чуть не плакал и от вины, что причинил ей боль, и от гордости, что она, наконец, его женщина, такая желанная и томительно-сладкая. И теперь…

– Ляг на меня, я хочу почувствовать твою тяжесть,– тихо выдохнула она.

– А я раздавить тебя боюсь. Я сегодня всего боюсь. И я так тебя хочу… уже не вижу ничего, ослеп.

– Обними меня… Какой же ты тёплый там внутри меня, я это запомню навсегда… ты со всех сторон меня обнимаешь…

– Тебе не больно?

– Немного.

– Можно не бояться?

– Да, можно.

–Ты не жалеешь? – он виновато уткнулся в её шею.

– Нет, любимый.

– А я знал, что нравлюсь тебе. Чувствовал и видел твои зрачки, глупенькая моя девочка. У тебя глаза и сейчас горят, но если будет больно…

– Просто… поцелуй мне… грудь… – их шепот прекратился. И только прерывистое дыхание и влажные звуки заполняли темноту комнаты.

Ей больше не надо было просить его ни о чём, он почувствовал свою юную женщину, истекающую соком любви и желания, и древний точный ритм спаял их, вознося всё выше и выше, и руки его, увлекая её за ним, всё крепче сжимали её талию, и губы всё жестче прихватывали эти маленькие бугорки, которые когда-нибудь будут кормить его сына или дочь, а пока они были только для него, возбуждали и тащили его на гору ещё неиспытанного им блаженства с юной женой всё выше и выше. Тело Стаси стало упругим и послушным ритму, покрылось лёгкой испариной и появилось в нем что-то звенящее. Его губы сомкнулись на её шее, запрокинутой и безвольной, и его толчки напоследок ещё раз вскинули его наверх, и она почувствовала, как струя ударила в неё, наполняя её горячим теплом вытекая из наэлектризованного тела… и… она осталась одна в глухой пустоте парения, на полпути к своей вершине.

Она видела в полумраке его вздыбившиеся над ней плечи, очерченные контуром света, почувствовала появившийся вдруг незнакомый ей раньше запах мужского, разрядившегося тела, слышала, как он прихватил её за мочку уха и что-то пытается шептать, но всё это проплывало мимо неё в тёмную пустоту так внезапно оборвавшегося восторга.

– Что ты говоришь? – переспросила она, плохо слыша, и он тут же поднял голову.

– Что-то не так, Стасенька?

– Почему?

– У тебя такой голос…

– Какой?

– Обычный… Тебе хорошо было?

– Мм. Нормально. Хорошо.

– Стаси, – он торопливо поцеловал её в губы и внимательно вглядываясь взял её лицо в руки. – Нет, что-то не так. Я же чувствую. Тебе больно?

– Да. Больно.

– Фу ты, голова ты моя квадратная! Что ж ты мне раньше не сказала, сейчас я осторожненько… сильно болит?

– Мм. Болит.

Ничего у неё так уж сильно не болело, просто ей грустно стало.

И в учебнике по физиологии это всё описывалось не совсем так, и женщины рассказывали совсем про другое.

Застенчивая и сдержанная с чужими, Стаси всегда избегала участия в женских «посиделках», случавшихся иногда после обеда в садике больницы, или когда устраивали обеденное чаепитие вместо похода в столовую. Она уединялась где-нибудь неподалёку с книгой или газетой. Но слушать эти женские байки ей, тем не менее, было интересно Замужние и рожавшие женщины, прошедшие все женские «окопы», «огонь и медные трубы», не особо стесняясь, делились опытом или переживаниями с товарками.

Частой темой была одна: «Да я ещё и не разогрелась, а он уже к стенке отвернулся и храпит. Устаёт, конечно. Ну, а мне, что делать прикажешь? Куда бежать?»

«Да уж, эгоисты эти мужики. Да и у нас, надо признать, только после родов и приходит иногда понятие, что и зачем»», – подхватывала другая.

«Не у всех приходит. Да и вообще, по мне, так скорее бы отвязался и уснул, мне и так хорошо. Лежит рядом и греет – ну и всё,– резко охладила всех третья, сестра-хозяйка, вечно куда-то спешащая и резкая женщина. Ей явно неплохо было бы побольше ласки получать.

«А у меня не уснёт, пока по полной программе меня не обрадует: «Мне одному, говорит, это и не нужно вовсе. Не хочешь – ну и спи», – обижается. Так что не отвертишься. Да и то сказать, девоньки – ну нет же ничего слаще этого? Иной раз так и по три раза за ночь успеваем. Не-е-е, я без этого не согласная», – это обычно так говорила Рая, санитарка. .

«Ага, слаще. А когда тебя на аборте выскребают, без наркоза, без нифига? Сколько раз уже зарекалась, что не дам больше. А потом забываешь, конечно. Да и как тут быть? Ходит, виновато смотрит. Ладно хоть резинки эти появились. Мои деточки тут учудили. Мы с моим приходим домой из кино. А у нас по всей-то зале белые шары надутые лежат. На пианино два по краям лежат. На люстре три висит. Это они резинки-то наши нашли и подумали, что мы им шарики купили и прячем, чтобы сюрприз к празднику сделать. Вот и они нам решили сюрприз сделать. Так растянули, что не скатаешь обратно-то. Мой полночи пытался скатать, нахохотались досыта. Зато теперь знаю, что не порвутся. А то многие говорят, что они рвутся и что их специально непрочными делают, чтобы, значит, мы рожали больше. А куда больше-то? И так трое. Налог за бездетность сняли и хватит», – расстраивалась лаборантка Зоя из процедурного.