– Мама, ну один звонок только – и я испарюсь. Ну, пожалуйста. Ты всё можешь! – давно её сыночек так умоляюще не смотрел на неё и не складывал ладошки в лодочку…Кира Михайловна подняла трубку телефона.

– Вася? Не спишь? Да и я тоже. Ничего. Мы же и не такое переживали с тобой? Слушай, тут у меня Лёдик сидит. Он мне вторую неделю проходу не даёт, просит, чтобы мы разрешили ему Стаси увидеть… Я-то понимаю, но эти доводы на него не действуют. Он готов даже стерилизоваться ради этого, как он говорит… Да шучу я. Как думаешь, можно это в принципе осуществить? Ну, разумеется, конечно. Ладно, порешаем. Когда ему к тебе подойти и куда? Хорошо. Спокойной ночи, если они у тебя есть сейчас, спокойные-то. Двенадцать уже. Хорошо. Спасибо, Василёк.

– И что? Куда, когда? – Лео, впервые услышавший такое неформальное обращение матери к Васе, за собственной радостью пропустил это всё мимо ушей. Какая разница, как она там его называет, если ему разрешили, наконец, увидеть его любимую Стаську.

– Завтра подойди с утра пораньше. Часов в шесть, они там рано начинают сейчас. У тебя возьмут анализы, которые необходимы. Всё. спокойной ночи, сын.

– Ма, спасибо тебе, – и впервые за много лет сын обнял её и прижался так, что она тут же вспомнила, как пах её маленький сынишка тогда, когда не было ещё этой проклятой войны. Сейчас он пах ещё и слезами, которые старательно скрыл, быстро отвернувшись и выйдя из кабинета.

Кира Михайловна долго провожала глазами фигуру сына, похудевшего, стройного, легко и быстро удаляющегося в свете ночных ярких фонарей прочь.

Дверь в палату бесшумно открылась. Как предупредила сестра на посту, Стаси спала где-то в этой полутьме.

Глаза привыкли к сумраку палаты и слабенькому свету от прикрытой маленькой настольной лампочки. На высокой кровати, где-то среди этих белых простыней должна была лежать Стаси. Его любимая милая Стаська. Лео разглядел остриженную голову на большой подушке и руку привязанную бинтом к основанию кровати с иголкой капельницы, бесшумно отмеряющей каплю за каплей, исчезающие в трубочке, прикрытой простынёй. Вторая рука лежала поверх одеяла и была тоненькой и почти прозрачной, синие жилки просвечивали сквозь кожу и кое-где были видны зеленоватые синяки.

«Отчего эти синяки?» – механически подумал он, закрыв на минуту глаза и втягивая глубоко воздух.

Как не готовил его Вася, увидеть Стаси такой он не предполагал.

Остриженная головка её, идеально гладкая, как у ребёнка и была, как у большого ребёнка, она казалась ему неестественно маленькой. У Лео защемило в груди, и он глубоко вдохнул, чтобы справиться с первым шоком от увиденного. Под глазами у Стаси были огромные тёмные круги, Ни бровей, ни ресниц не было. А губы её, такие любимые и милые, сейчас были потрескавшимися и в мелких лохмотьях шелушащейся кожицы.

Он сидел неподвижно, боясь разбудить её, сжимал глаза, чтобы зажать эти чёртовы слёзы, которые сейчас были совсем недопустимы. Ему так хотелось прижаться к её руке, поцеловать в голову, ощутить прежний любимый запах волос…

Маска, натянутая на всё его лицо, тихо впитывала слёзы. Случайно, забывшись, Лео швыркнул носом. И тотчас её глаза распахнулись, как ему показалось, заняли собой всё её бледное личико. Он понял выражение «одни глаза остались», как говорили иногда про него мам и бабушка в детстве, когда он тяжело болел.

У Стаси тоже остались одни глаза, которые смотрели на него, не узнавая его за этой маской и Васиной шапочкой врача.

– Привет, солнышко, – тихо прошептал Лео, стараясь, как можно мягче вернуть её к действительности.

– Лео? Ты зачем здесь? – Стаси свободной рукой натянула на себя одеяло, закрывшись до самого носика, заострившегося сейчас и выделявшегося светлым пятном на лице, слегка освещённом лампой.

– Как зачем? Я без тебя совсем не могу. А эти перестраховщики меня к тебе пускать не хотели. Но я их убедил, наконец.

– Тебе не надо здесь находиться. Это небезопасно, – Стаси, не мигая, смотрела на него и узнавала постепенно любимые черты, которые так давно не видела.

– Я тут полностью простерилизован и переодет в стерильное. Только целовать тебя не разрешили. Только через марлю эту дурацкую. Я теперь каждый день буду приходить, когда вечером народу тут меньше.

– Лео, тут и для тебя опасно. Не только для меня.

– Несколько минут ничего не решают. Как ты, солнышко моё?

– Не очень. Голова всё время болит. И противно подташнивает.

– Тебя тут нормально кормят, хоть? Мне запретили приносить с собой абсолютно всё. Ты очень похудела, я сразу в темноте этой тебя и не узнал.

– Ты меня и при ярком свете бы не узнал. А есть мне сейчас ничего нельзя просто.

– Как это?

– Так. Но меня нормально кормят. Видишь? – Стаси кивнула слегка в сторону капельницы.

– Это тебя так кормят?!

– Да. Сейчас только так можно. Как вы там с папой?

– Мы? А что – мы? Как все. Работаем. Спим немного, снова работаем, и так – по кругу. Сейчас главное – как ты, моя любимая? Может быть надо что-то из Москвы заказать…

– А какой сюрприз ты привёз из Москвы? Ты когда приехал?

– Двадцать девятого и прилетел. Только в десять вечера. Опоздал я, Стасенька. Прости меня.

– А сюрприз? И как это – прилетел? На чём? Ты же поездом должен был ехать? – она медленно, но как-то одновременно сразу задавала все вопросы, которые с трудом вспоминались ею

– Нас сразу же всех собрали, на самолёт военный и сюда привезли. Очень просто.

– А сюрприз?

– Сюрприз? – Лео сжал зубы. – А не было никакого такого особого сюрприза. Просто ещё одну звёздочку приделали, будь она проклята.

– Почему, проклята? Ты – подполковник теперь?

– Нет. Я не подполковник, я просто идиот. Я никогда себе не прощу, что остался там на это обмывание этих звёздочек. Если бы я приехал – ничего этого бы не произошло.

– Ну, что ты говоришь, Лео. Всё это никак не связано между собой. Оно само произошло.

– Нет, любимая. Если бы я послушался твоей цыганки и был в эту ночь с тобой – ничего бы этого не произошло. Я же чувствовал, что что-то не так у меня на душе? Чувствовал. Но уступил приятелям. Вся наша рота собралась. Ну и вот. Я бы все звёзды мира бы отдал, чтобы вернуть ту пятницу. Всё бы отдал. Только никому теперь этот мой подарок нафиг не нужен. Мне прямо в ухо кто-то нашёптывал, а я не слушал. Это и раньше у меня так бывало. Я просто дурак. Не слушаю свою интуицию, или ангела своего. Он так настойчиво и тихо мне шептал весь вечер, что я делаю совсем не то… Прости меня, лапочка моя. Ни разу он меня не обманул. А я тебя обманул. Сволочь я.

– Лео, ты не при чём. Это совпадение. Просто совпадение. Папа тоже меня отговаривал, Везти никак не хотел. Я сама упёрлась. Хотя тоже понимала, что не стоит его так расстраивать. И вот. Как он?

– Сам не свой ходит. А когда тебе можно будет нормально питаться?

– Не знаю. Всё зависит от анализов. Они мне ничего не говорят, значит, дело обстоит не очень хорошо, насколько я знаю Василия Петровича.

– Но он сказал, что воспаления лёгких не допустили. Сильно вы там замёрзли, пока отмывались?

– Замёрзли? Я не помню. Перенервничали сильно. А теперь ты иди, Лео. И позови мне сестру. И завтра не приходи, мне тяжело пока разговаривать.

– Хорошо. Только помни, что я тебя люблю. Очень люблю. Я обязательно приду и просто посижу рядом, а ты будешь спать. Ладно?

– Ладно, Лео. Иди. Папе привет, – и Стаси закрыла глаза, не желая видеть, как за ним закрывается дверь.

Всю ночь в бредово перемежающемся с бодрствованием сне Стаси снилась эта закрывающаяся дверь, за которой был свет, в котором растворился Лео, а ей этот свет нестерпимо резал глаза.

Василию Петровичу с трудом удалось привести Лео в себя, налив ему граммов сто спирта.

– Я тебя предупреждал, Лео. Ты же не слушаешь никого. Прогнала – и правильно сделала. Ей сейчас силы нужны, чтобы выжить. Хорошо, хоть, воспаление купировали как-то. Температура же вспыхнула! Организму надо спасибо сказать. Кстати, что она тебе сказала о ребёнке?

– Ничего. Я эту тему вообще не трогал, – у Лео шумело в голове.

– А может и зря. Мне кажется, что именно это для неё – основной шок, что она теперь ребёнка не сможет никогда родить. Как мы все обрадовались тогда! Господи. За что нам всё это?

– Можно, я завтра снова приду, Вася?

– Поживём – увидим, как она ваше свидание перенесёт. Судя по тому, что она тебя практически выгнала – не очень. Я тут с ней, пока шёл период внешнего благополучия, так сказать, много по ночам разговаривал, чтобы она засыпала, хотя бы. Она уснуть не могла. Знаешь, о чём она меня попросила?

– О чём?

– О том, чтобы я ей помог… как бы это помягче-то выразиться? Ну, короче, отвязаться от тебя.

– Отвязаться? Так и сказала?! Она меня возненавидела.

– Да нет. Она тебя любит больше, чем себя.

– Тогда в чём дело?

– А дело в шляпе, Лео. Если Стаси выживет, детей она иметь не сможет. А мы же там всем колхозом ликовали. Козу завели, понимаешь. Вот её и обуяла идея похоже, чтобы ты с ней развёлся и женился, и родил себе кучу ребятишек, и чтобы все были счастливы. Вот так. А она, если выживет, уедет к себе в деревню там какую-то.

– В Берлуши?

– Вот-вот. В них самых.

– А что же ты мне сразу, до того «как», всё это не рассказал, Вася?

– Думал, что вдруг она увидит тебя и переменит своё решение? Значит, не переменила, насколько я понял. Она просила меня помочь ей каким-то образом спокойно расстаться с тобой. Понимаешь? «Я, – говорит, – сейчас просто мыслящая пустая коробочка на двух ножках и с двумя ручками. Совсем и навсегда пустая. А Лео должен продолжить свой род и быть очень счастливым. Это неправильно, если из-за меня они все будут несчастны и в доме не засмеётся его ребёнок».

– А почему, Вася, ты всё время говоришь «если выживет»? Она что, может и не выжить?!

– Лео, всё на волоске висит, и всё зависит от сил её организма. Несколько человек уже выписались. Понимаешь? Люди разные. Органы разные. Ну и доза разная, разумеется. Один на пятне стоял, а другой только рядом. Один в маске всё время, а другой так открытым ртом эту заразу и заглатывал рядом. Кстати, Стаси там этими масками может и не одну жизнь спасла, солдатики говорили. Содой заставляла их рот полоскать и носы промывать. Зоны эти ограждали они с офицериком дежурным. Тоже лежит у нас парень. И тоже много хватанул. Но ему-то аборта не делали. Этим ещё всё усугубляется же. И ещё она йодные шарики с собой взяла – несколько коробочек купила в аптеке. Так, говорит, на дурака купила, чтобы показать пацанятам, как они выглядят и дать попробовать, йода же у нас всегда не хватает. Пригодились. По крайней мере на день щитовидку немного подстраховали. А, может, кого и от смерти спасли. Не знаем мы ничерта про эту дрянь – радиацию эту. – Василий Петрович говорил и говорил, чтобы Лео потихоньку понял и принял, насколько положение Стаси серьёзно, перемежая свои разговоры о болезни, намерениями Стаси, разбавляя одну мысль другой, менее резкой, как ему казалось, но не менее ужасной для самого Лео.

– Вася, ты вот тут юлишь, частишь, и меня заговариваешь. Ты мне прямо скажи – какая доза у неё? Про остальное я сам уже прочитаю, раз вы такие нерешительные. Что толку прятаться, надо же что-то реально делать? Может быть в Москву её вывезти? Я организую.

– Они там меньше нашего знают.

– То есть вы – ничего не знаете, а они ещё меньше вашего? Так, что ли, по-твоему?

– Ну, не совсем так. И нечего нас сравнивать. Мы сколько людей уже на ноги поставили? Некоторым даже допуск вернули. Это тоже, знаешь, – не баран начихал. И крыс выхаживаем. Так что – не надо тут…

– Каких крыс?

– Каких, каких. Смертельно облучённых крыс выхаживаем в институте. А там пока только думают.

– То есть, есть способы излечения даже для смертельно облучённых? – голова Лео, привыкшая логически разрешать многие вопросы, крутила лихорадочно мысли, ища выход в безвыходном лабиринте трагедии.

– Так прямо я тебе ничего не говорил.

– А косвенно? Не томи, Вася. Просто скажи всё, как есть.

– Просто? Ладно. У Стаси сейчас процесс гемопоэза…

– Чего-чего? Давай по-русски, – Лео нетерпеливо тряхнул головой.

– Ты знаешь, что такое наша кровь?

– Ну?

– Лапти гну. Кровь – это всё. Эта система доставки кислорода к лёгким, питания к тканям, защиты от внедрившихся бактерий и вирусов. Это сложнейшая и важнейшая система организма. И вот из-за этой треклятой радиации разрушен механизм образования рабочих тел этой самой крови. Тромбоцитов, лейкоцитов, эритроцитов, фагоцитов и прочих цитов. Ну и соответственно доставки нужных веществ к нужным органам. По сути она сейчас задыхается, практически не сопротивляется инфекции, голодает и не дай бог ранку какую-нибудь получит, а мы тут тебя пустили, дай теперь бог – пронесёт. Сейчас принудительно вливаем ей раствор питательный, чтобы хоть как-то заставить что-то эти самые оставшиеся ещё в живых «циты» разносить в ней и ослабить кишечное поражение, если оно есть. А оно есть, тошнит же? Пару раз рвало. Ей сейчас главное пить и писать, как можно больше. Промываться.

– И?

– Что «и»?

– Крысы при чём?

– При том. Если поражённый мозг заменить другим, свежим, с целыми , непоражёнными программами образования этих самых «цитов», то кроветворение может восстановиться. Не сразу, но может. Но вот тут надо суметь выжить ещё с этим самым чужим мозгом.

– Это я понял. Что дальше, Вася? Какое это отношение к Стаське моей имеет? Можно ей этот самый мозг заменить? Ты же к этому ведёшь?

– А вот это – один бог знает. Ну и мать твоя ещё немного.

– Она мне ничего вообще об этом не сказала.

– Всё, Лео. Всё. Ликбез окончен. У меня ночной обход начался. Извини. Всё остальное с Кирой Михайловной, пожалуйста, выясняй. Я – пас!

– Ну ладно, Вася. Я пошёл. Что вы от меня скрываете, а?

Окна в кабинете Киры Михайловны были тёмными. Почти всю ночь Лео просматривал журналы Стаси и учебники, к утру всё основное он уже кое-как понимал в общих чертах. Под утро попытался уснуть, но это плохо удавалось.

Едва заснув, он тут же в ужасе просыпался, ему снилась Стаси на подушке, сливаясь с ней, утопая в ней, и только глаза её вдруг широко раскрывались и руки её, тоненькие, с воткнутыми иглами капельниц, тянулись к нему.

На следующее утро, в тёмном сумраке ещё, сдавая кровь на анализ растерявшейся от его напора лаборантке, Лео спросил, как долго определяется группа крови.

– Долго? Да за минуту можно определить.

– И вы можете?

– Могу. Но указаний в вашем вчерашнем, кстати, направлении ничего про это не указано, поэтому делать я ничего не буду.

– Вы наберите пожалуйста, этот анализ сейчас, а? Просто время дорого у всех сейчас, некогда ещё раз приходить и сдавать заново. А этот анализ мне может быть очень нужен, девушка.

– Ладно. Я наберу. Он два дня может быть годным. Только Вы сами с Василием Петровичем объясняться будете по поводу этого самоуправства.

– Да само собой. Он вас ещё и поощрит, я уверен.

Вечером Стаси стало хуже. Она даже глаз не открыла, когда он пришёл и все отведённые ему десять минут молча сидел рядом и смотрел на ненаглядное личико, ставшее ещё более бледным и маленьким, как ему показалось.

Все эти минуты Лео не отрываясь смотрел на освещённую руку жены, зажав голову руками. На её лицо он старался не смотреть, опасаясь, что потревожит её взглядом. В голове звенел тяжёлый больной колокол. Как бы он хотел сейчас поменяться с ней местами, услышать её серебристый заливистый смех, поносить её на руках и покружить в воздухе, от чего она всегда восторженно ахала и вцеплялась в него, болтая ногами… Всё это, такое обычное и простое, стало недостижимой мечтой в один момент…

Потом пришла процедурная сестра и тихонько махнула ему рукой на выход.

Сквозь прикрытые веки, Стаси снова увидела, как Лео, её Лео с такими любимыми сильными и так страшно дрожащими пальцами снова растворяется в этом ослепительном свете. Слёзы неудержимым ручейком полились на подушку.

– Стаси, я доложу врачу, что Вы плачете. Вам нельзя сейчас волноваться, понимаете?

– Доложите. И передайте от меня просьбу, чтобы его больше сюда не пускали. Хорошо?

– Вы уверены? – сестра вынула иглу капельницы и осторожно согнула локоть Стаси, чтобы ранка затромбовалась.

– Уверена. Мне очень тяжело сейчас разговаривать.

– Всё. Спите спокойно. Я скажу.

К Васе Лео больше не пошёл.

В кабинете матери свет горел.

Она сидела за столом, обложенная кучей бумаг, и торопливо что-то писала.

– Привет, ма.

– Здравствуй, Лёдик, – ответила она не поднимая глаз от лежащих перед ней документов. – Подожди немного, у меня срочное дело, – она явно была не слишком рада ему сейчас.

А он и не торопился никуда сегодня. Откинувшись на стену головой, он закрыл глаза и всё смотрел и смотрел один и тот же «фильм» – бескровное личико Стаськи, его озорной Стаськи, и бледные в синяках руки, безвольно лежавшие поверх одеяла. На минуту ему показалось даже, что он снова в этой полутёмной палате, рядом с её кроватью и даже не может взять её за руку, чтобы не нарушать сон любимой и такой беспомощной своей девочки.

– Я слушаю тебя, сын, – раздался усталый голос матери где-то над ним. Открыл глаза и увидел мать стоявшую над ним.

– Я уснул? Извини.

– Незачем извиняться. Все сейчас на ходу засыпают. Василий Петрович сегодня, пока ждал термометр, заснул и выронил градусник, который ему сунул в руку больной.

– А мы с ним долго вчера проговорили. Это из-за меня.

– Да не только из-за тебя. Врачей не хватает. Работают все с перегрузом. Одна сестричка получила уже дозу, и легла рядом со своими подопечными. Лёгкая форма. Оправится. И таких будет не один человек.

– Мам, я сейчас от Стаси. Ей хуже.

– Я знаю.

– Но это же не от того, что я вчера у неё был?

– Лёдик, понимаешь, человек – это такой сложнейший биологический аппарат, что никто не может знать, как всего одно, даже слово, не действие, а лишь слово, может отозваться в теле. Тем более в больном теле. Древние недаром говорили, что словом можно убить. Взглядом можно убить,– Кира Михайловна тяжело вздохнула и вернулась за свой стол.

– Мы ни о чём таком с ней не говорили. Так. Просто говорили ни о чём. Как отец? Когда я приехал? Вот и всё.

– Лео, сейчас абсолютно бесполезно гадать. Есть факт, что Стаси стало хуже. Но в принципе так и должно быть. У неё начинается следующая стадия развития картины болезни. Это общее для всех.

– И что эта следующая стадия может означать?

– Следующее усугубление симптомов. Возможно осложнения, возможно появление ещё не проявленных симптомов. У Стаси очень быстро выпали ресницы.

– Не все выпали, – Лео упрямо нагнул голову.

– Теперь выпадут, – почти безучастно ответила мать.

– Ма, Вася мне говорил, что есть способы…

– Есть. Вернее разрабатываются и опробуются во всём мире различные способы. Никаких точно спрогнозированных и точно обоснованных способов пока нет. Хотя над этой тематикой работают с тридцать девятого года. Есть отдельные успехи, намечаются общие пути. И только! Мы не имеем права смотреть на ситуацию с точки зрения нашего хотения, Лео. Тут малейшая ошибка, малейшая ошибка, Лео, – и жизнь под откос.

–А так – не под откос, ма? Она же даже глаза сегодня не открыла. Не смогла.

– А может быть и не хотела? Женщине очень сложно принять себя такой, какой она стала после такой беды. Понимаешь?

– Понимаю. Но надо же в неё как-то вдохнуть хотя бы надежду…

– Стаси очень умная и мужественная женщина. Таких вообще в жизни встречается немного. Хотя в этом городе все, рано или поздно, становятся почти такими. Здесь живут особенные люди. Или становятся особенными.

– Ма, ты ближе к делу, пожалуйста. Я сегодня всю ночь шерстил Стасины журналы, тетради и книги. Пересадка возможна в принципе.

– Ну да. В принципе всё возможно. На Луну можно тоже слетать в принципе. А не в принципе, а вполне конкретно ты себе представляешь сложность такой операции?

– Но делают же?

– Делают. Уже есть несколько удачных, и не на крысах, что стало делом вполне обычным, а на людях.

– И почему на крысах это уже обычно, а на людях нет?

– Ты смешной, ей-богу. А говоришь, что всё прочитал. У крысы сколько братьев-близнецов, или сестёр? Десять-двенадцать. А у человека? Хорошо, если хотя бы один есть, у которого кровь точно такая же, как и у облучённого. Одинаковая! Понимаешь? У Стаси есть разве сестра-близнец? Нет. Вот и весь ответ.

– А мать? Бабушка? Может быть у них подходит?

– Даже, если и группа одна, но их кровь для Стаси никак не подходит. В крови старых людей слишком мало уже стволовых клеток, ради чего и делается пересадка. И кровь просто близких родственников совсем не обязательно подходит. Кроме группы крови нужно обязательно совпадение по антигенам комплекса гистологической совместимости. То есть, как бы одинаковость по нескольким параметрам, чтобы чужая кровь принялась организмом почти за свою и не так агрессивно её отторгало им. Хотя бы на семьдесят процентов. Понимаешь?

– Понимаю. И неужели нельзя найти что-то подходящее? Столько доноров в стране!?

– Эх, Лёдик, ты мой Лёдик. Если ты внимательно читал, то знаешь, что вероятность подходящего совмещения один к десяти тысячам. И то – не факт. Нет надёжной статистики даже на этот счёт, так как нет у нас достаточного для статистики опыта и понимания точного нет. В области совместимости тканей сейчас следуют одно за другим открытия, атом резко подвинул всех к изучению возможностей лечения лейкозов.

А со Стаси, – мать отошла к окну, чтобы сын не видел её лица, – вообще ситуация совершенно критическая.

– Почему?

– Потому что у неё четвёртая группа крови. Редкая очень. От трёх до шести процентов людей её имеют. В основном японцы. Но японскую кровь нельзя переливать русским, даже если бы и была таковая.

– Но у нас же тоже есть наверняка. Три из ста-то есть?

– Есть. Возможно. Теперь откинь стариков, младенцев и неподходящих по антигенам. А теперь представь, кто и где будет выбирать эти данные и делать эти все анализы? А потом этого донора нужно везти сюда, к больному, чтобы он был точно под рукой, был бы подготовлен как следует, обследован и не отказался бы в последний момент от болезненной и, если уж быть точными, то не на сто процентов безопасной операции. Реально представь?

– И что же делать, мама?

–Во-первых, не паниковать. Паника – худший советчик. Во-вторых, я сделала запросы в Свердловск, Москву и даже Ленинград. Пошла на использование личных связей. В Челябинске ни один донор не подошёл. Ни один. Остальные ищут. А в-третьих, в жизни случаются чудеса. Надо верить.

– А у нас в городе тоже нет ничего близкого?

– У нас?! Да тут здоровых-то, у кого можно брать кровь, как у донора, – по пальцам пересчитать.

– А у меня, какая кровь?

– У тебя? Слушай, а я понятия не имею, какая у тебя кровь. У меня вторая.

– А разве группа родителей не передаётся ребёнку?

– Когда как. Чаще передаётся, но всякие варианты есть. А почему ты спросил?

– А у отца у нас четвёртая группа. Стаси как-то пошутила, что они кровные родственники.

– Я же тебе объяснила про кровь пожилых и больных?

– А у меня-то какая, ма? Это разве очень сложно определить? Лаборантка мне сказала, что это за минуту определит любая из них.

– Да, разумеется, только её сначала нужно сдать, кровь.

– А я утром сегодня сдал. Она у них два дня будет годной, сказали. Тем более, что я вчера спирта граммов сто намахнул. Законсервировал. Ма, позвони Васе? Ещё не поздно, всё равно лаборатория у них день и ночь работает, как я понял?

– Ты надеешься на чудо какое-то?

– А кто только что мне говорил, что чудеса бывают, и в них надо верить? Ма, разве у нас есть сейчас право не использовать всё, что возможно?

– Нет у нас такого права, – Кира Михайловна, подумав секунду, решительно взяла трубку. – Вася, слушай, тут такое дело, у Серёжи, оказывается, тоже четвёртая группа крови… Да нет, разумеется нет. Но какая у Лео группа? Вася, разве мы имеем право не использовать всё, что только возможно? Да нет, не надо сдавать. Она уже в лаборатории есть, он утром сдавал, чтобы пропустили, для предварительного анализа точно можно попробовать Правда она там со спиртом, которым ты его вечером накануне напоил. Хорошо, жду. Ждём, – поправилась Кира Михайловна, взглянув на сына.

Жизнь замерла на несколько десятков томительных минут. Лео даже не подозревал, что то, что он сейчас произносит – самая настоящая яростная молитва о жизни его любимой, хотя никто его молиться и не учил.

Когда-то бабушка, перебирая свои драгоценные заветные вещицы в большой полированной деревянной шкатулке, закрывающейся на крошечный золотистый ключик, позволила и маленькому Лео покопаться в этой шкатулке – сладостной мечте маленького внука рассмотреть сокровища бабушкиной жизни.

– А это кто, ба? На красивой картинке?

– Это? А это человек, которого иногда, в самый тяжёлый момент своей жизни, можно попросить о чуде. Только очень искренне попросить, от всей души, как последний раз в жизни просить. Понимаешь?

– Понимаю. То есть о велосипеде тоже можно, ба?

– А разве велосипед –это самое тяжёлое в твоей жизни? – и Лео был вынужден признать, что это совсем не самое тяжёлое в жизни человека.

Потом он просил о матери. И она приехала на несколько месяцев. А потом уехала. И Лео сам точно знал, что она уехала потому, что они с отцом её не простили.

«Пусть всё совпадёт! Пусть всё совпадёт! Пусть всё совпадёт!…» – бесконечно и яростно просил он кого-то, сжав зубы и закрыв глаза, чтобы не видеть ничего, что отвлекало бы его от этой мысли.

Звонок врезался в его сознание резким топором, разрубившем мысли на бессмысленно существующие части, которые по мере разговора матери с Васей воспламенялись от нахлынувшей волны радости.

– Понимаешь, Вася говорит, что группа совпала Лёдик. Четвёртая.. Но подожди, Лео! Да отпусти ты меня! Надо ещё раз всё перепроверить, другим лаборантом. И без спирта, разумеется. И вообще, группа – это хорошо. Но ещё нужны анализы на гистологическую совместимость антигенов. Это не быстро будет. А без этого не о чем говорить. Завтра ничего не ешь и не пей с утра. Сдай. Если подтвердится совпадение – тебя положат тут же в больницу, чтобы приготовить к операции. У нас очень мало времени, сын

Лео опустил мать на пол.

– Бесполезно проверять. Я точно знаю, что совпадёт. Как надо, так и совпадёт.

– Лео, не забывайся. Обязательно надо всё проверить и не раз. Выспись, пожалуйста и завтра иди сдавай кровь. Свежую надо и исключить ошибку, если вдруг такое произошло. Такое бывает.

– Нет никакой ошибки, ма. Я знаю. Я пошёл, спасибо тебе, ма, – Лео крепко обнял мать и умчался в ночь, спасать свою единственную любимую.

На третий день после утреннего разговора с Лео, Василий Петрович зашёл к Стаси, как всегда перед дневным сном.

– Стаси, мне тут доложили, что ты не хочешь видеть Лео? Это правда?

– Правда, Василий Петрович. Я приняла решение, я же Вам говорила.

– Говорить-то ты говорила. Только Лео это не остановит, насколько я его знаю.

– Ну, Вы же можете ему запретить приходить сюда?

– Нет. К счастью не могу, – Василий Петрович грустно улыбнулся.

– Почему к счастью? Мне трудно с ним разговаривать сейчас.

– Ладно, прямо к тебе он не придёт. Это решено. Но вообще… Впрочем пусть-ка твоя свекровушка тебе всё расскажет. Это она замутила. Вечером придёт сама. А пока спи. Сейчас тут твою палату обработают, а тебя переведут куда-нибудь на час-два с новой капельницей. Поспи.

– А что Кира Михайловна замутила, как Вы говорите?

– Не-не. Она просила этого не говорить. Сама уж. Вот и за тобой приехали, – Василий Петрович посторонился, пропуская каталку к постели Стаси. – А ты мне обещай спать. Хорошо?

– Хорошо, – Стаси не любила эти уборки в её номере, удаляясь от привычного уже освещения и высокой кровати, она старательно засыпала, чтобы время шло быстрее.

Проснулась она в полумраке чужой палаты, с воткнутой в её привязанную руку капельницей. Это была даже не палата, а какая-то полупустая комната с двумя сквозными дверями, и за одной из этих дверей слышались голоса. Женщина явно плакала, а мужчина тихо и ласково утешал её. В тишине вечера голоса слышались хорошо.

– Понимаешь, сейчас свою жизнь за неё отдала бы. И моя вина есть в том, что случилось, Василёк. Внучка моя погибла навсегда. Понимаешь?

– Ну, успокойся ты, Кира. Кто же мог такое предположить даже. Чудовищный случай. Много людей заплатят за это своими жизнями. Это огромная трагедия.

– Никогда не иметь детей, Василёк! Я, как никто, может быть, её понимаю.

– Ну, почему. Я тоже понимаю. И тут таких много. Мы, наше поколение, ни в чём не виновато, что именно нам пришлось и войну вынести, и это вот гадство на себе выносить.

– Ты мог сюда и не ехать. Я же просто тебе тогда написала. Георгий умер, мне так одиноко было, вот и написала. Я думала, что сумею загладить свою вину перед ними.

– Да, Кира! Никакая это не вина твоя! Недопонимание – да! Но не было никакой твоей вины ни в чём. То письмо он тебе написал?

– Написал. Но я всё время думаю, что тогда произошла какая-то большая глупость.

– Да не глупость, Кира. Слово – не воробей! Тоже должен был понимать, что можно писать на фронт, а что нельзя ни при каких обстоятельствах. Тем более, что про твои обстоятельства он ничерта не знал.

– Всё равно, как-то глупо получилось. Я тогда просто на эмоциях вспылила. Мне так обидно стало. Я так понимаю Стаси. Как она сказала? Пустая коробочка?

– Да. Пустая думающая коробочка с ручками и ножками. И она тоже готова бросить Лео. Буквально нацелилась на это. Мне кажется, что она специально запрещает ему приходить сюда, чтобы его отучить от себя.

– Да нет, Вася. Очень трудно ощущать себя женщиной, когда ты обрита наголо, на животе шрамина от пупа и ниже. Гадкий общипанный бесполезный утёнок – вот как я себя ощущала.

– Вы обе красавицы. И умницы. Когда Козицкий-то обещался приехать? Анализы падают в пропасть.

– Сегодня обещал. Всё подготовили? Мы должны сработать очень чётко. На все выходные и ещё потом останется, сколько понадобится. Отпуск там какой-то взял.

– Да всё мы подготовили. Завтра генеральная репетиция. Но пока ещё рано, насколько я понимаю. Ты боишься, Кира?

– Не хочу бояться, Василёк. Ты боялся, когда резал меня под бомбами?

– Да я их не слышал даже. Что мне делать-то было? И генерал со своим пистолетом у виска.

– Вот и я не боюсь. Козицкий со сроками определяется как раз. Протоколы изучает. И нам с Лео нужно время. Спасибо тебе, Василёк. За всё спасибо. Все мои медали после госпиталя полученные – это твои медали.

– Ну да. Скажешь! Лео-то как?

– Дождаться не может. И Серёжка даже приходил. Он любит Стаси, как родную дочку, которую я ему так и не смогла родить. Мда. Странная судьба связывает нас.