До ночи на пригорке рядом с ним просидел знакомый мужик из соседней деревушки, заметивший прошагавшего в сторону спалённой «Добровки» солдата. Сосед, прихватил с собой бутылочку самогона и солёных огурцов, пошел вслед за вернувшимся к своему пепелищу солдатом, чтобы до глубокой ночи вместе с вернувшимся поминать погибших А утром, абсолютно поседевший за ночь, Дмитрий Силантьевич Шишкин отправился в районный военкомат и попросился, чтобы и его отправили вместе с его полком к месту назначения. Больше родных у него не осталось. Так он, как и сотни других, оказался на берегах четырёх озёр в глубине Уральской тайги. Всё начало войны дядя Митя строил мосты, собирал понтонные переправы, часто под бешеным огнём с другого берега, бывало, что и пятачок плацдарма для закрепления переправы приходилось оборонять, пока не подтянутся основные части.

За выдержанный характер и абсолютное спокойствие перед лицом любой опасности, которое у него пришло после того, как получил письмо о гибели старшенького в партизанском отряде после освобождения их области – беречь свою жизнь стало не для кого – ему предложили стать командиром роты. Особой роты – штрафной.

Посвящённые знают, как эти роты создавались в 1943, уже наступательном, году повсеместно по приказу Сталина, который в народе называли «Ни шагу назад!»

Несмотря на повышенный военный аттестат и выслугу военных лет, что влияло на многие льготы на гражданке, особо желающих служить командирами в этих подразделениях не было. Сто два человека, из которых все поголовно уже имели «отсидки» за уголовные преступления и рвались на фронт, ибо там, в штрафных ротах сроки отсидки уменьшались многократно, сокращаясь до нескольких месяцев. Если выживешь.

И к концу войны многие уголовные элементы мечтали попасть в эти штрафные роты особенно, чтобы суметь в мутной водице окончания войны пошмонать как следует буржуев, когда и к ним туда, в их европы, докатится волна победоносной войны.

Вся сложность работы с таким контингентом состояла в том, что на многих из этих отпетых головорезов не действовало ничего, кроме страха быть тут же пристреленным за нарушение воинской дисциплины. Направлялись эти роты в самые горячие точки. Провинившимся тяжелыми преступлениями перед народом или оступившимся давали возможность кровью искупить своё преступление и быстро вернуться в общий строй советских людей. Командирам, разумеется, были даны особые полномочия. Только дело сделать, выполнить боевую задачу этими особыми полномочиями невозможно. Это должны были делать люди, к которым многие командиры спиной боялись поворачиваться. Старший лейтенант Шишкин ничего не боялся. Он просто выполнял с подчиненными ему людьми задачу с минимальными потерям, ибо каждую жизнь на вес золота ценил, и с максимальной эффективностью, ибо дело своё знал, и люди ему верили.

Дядя Митя скупо рассказывал о своей службе. За него всё рассказывали, кто эти рассказы понимал, три Ордена Красного Знамени, два Ордена Отечественной Войны первой и второй степени и несчётное количество боевых медалей.

Не принято было тогда рассказывать о штрафных ротах и штрафных батальонах.

А тут на этом пятачке уральской земли совершенно случайно, – или совсем не случайно?– встретились двое, которые изнутри знали всё об этих, покрытых тайной неразглашения, военных боевых подразделениях.

Греч, начальник Лео и Глеба, был тоже оттуда. Но только из офицерского штрафного батальона. Политическим заключенным, каковым оказался к началу войны Греч, путь в штрафные батальоны был, вообще говоря, заказан.

К слову сказать, штрафные батальоны и штрафные роты – это вещи разные. Штрафным батальонам поручались самые сложные, требующие не только мужества, но и военной выучки и специальных профессиональных знаний для успешного выполнения военных операций. В этих батальонах и обстановка, и отношения между «рядовыми» были другими. Сегодня он просто рядовой, а завтра ему возвращали звание подполковника или майора, возвращали награды и ставили в строй командиром, за заслуги в бою. Это были самые дерзкие, умные и бесстрашные подразделения в каждой армии. В батальоны офицерам попасть было труднее, даже если и очень хотел бы. Политическим заключённым, если они имели чин офицера в прошлом, путь в эти штрафные батальоны практически был заказан по, опять же, политическим соображениям. На слуху тогда был предатель – генерал Власов.

В сформированных по одному на каждую армию, штрафных батальонах собирались в основном офицеры за дисциплинарные проступки, уголовные и бытовые преступления, за проявленную в условиях боевых действий трусость и малодушие. И сроки, к которым они были приговорены, тоже сокращались до нескольких месяцев. Десять лет пребывания офицера в тюрьме покрывались шестью месяцами пребывания в штрафном батальоне, или ранением в бою. Если офицер остался жив или был ранен, или выдержал все шесть месяцев наказания штрафбатом, ему возвращались все воинские звания и награды.

Греч писал заявления с просьбой направить его в такой батальон несколько раз, уже отсидев три года в лагере. И что послужило решающим фактором в получении, наконец, разрешения вступить в ряды штрафников из офицерского штрафбата, Греч узнает много лет спустя. Он тоже мало о чём рассказывал, только иногда, вскользь упоминая своих боевых друзей. В конце концов, получив обратно все свои воинские звания и награды, Греч попросил, чтобы его оставили ротным в роте разведки его штрафного батальона. С ним он и дошел до Берлина.

– Слушай, Юра, а как же ты тут-то оказался? – спросил как-то Сергей Дмитриевич друга.

– Как? Да просто. В один день получил письмо от сына и похоронку на него. Уж, казалось, вот она – победа. Мечтали, как встретимся, наконец. И вот…

У меня война не кончилась со взятием Берлина. У меня к этим гадам есть свой личный счёт. За сына. Казалось бы мы, ну в самом пекле мы бывали. И мне – ничего! А он уже был в Будапеште. Снайпер его зацепил. Там много недобитков разных по подвалам и чердакам маскировалось.

Кому как везёт. Моему парню не повезло. Сейчас уже тридцать два было бы.

Был у нас командиром роты пацан один, совсем молоденький лейтенант после училища. Даже усы сначала плохо росли ещё. Пацан! Его вот пули не брали. То автомат как-нибудь вдруг приподнимет, и бац! – в затвор пуля! А он синяком отделался. То бинокль свой опустил в руке на ремешке – бац! и футляра нет, бинокль с разбитым стеклом! Сапог распорот. А нога целая! Везунчиком был, пока на Одере при переправе не ранили его в голову, плацдарм он первым взял с парнем одним, лётчиком. Первыми они туда на его командирской лодочке переправились. Ну тут и наши подтянулись, закрепились. А потом уже прошел слух, что погиб этот ротный, и тот второй, лётчик тоже погиб. К званию Героя их представили – это всех тогда к «Герою» представляли, кто сумел закрепиться на плацдарме на том берегу первым. Весть прошла, что оба они погибли. А через пару дней нашего пацана-штрафбатю без сознания, но живым, в воде подобрали наши. Сам обратно на наш берег случайно по течению прибился на плоту каком-то. Не знаю, как дальше судьба его была. Мы дальше пошли. Только знаю, что наш батальонный в представлении к Герою его фамилию снял. Орденом Красного Знамени заменил. И такое было. Многое от комбата в этих делах зависело. А наш комбат упорок был такой, что пока сам орденок не получит за операцию, которую штрафники сделают, никого к более высокому ордену не представлял, – рассказывая это, Греч зло щурил газа на огонь ожившего в доме камина и надолго замолкал, давя в груди боль и обиду за друзей, которые жизни там не жалели, а им суки всякие заслуженной награды не давали даже посмертно. – Шкура этот комбат был редкостная. Но передовую и калачом не заманишь. Только команды подавал из блиндажа по телефону. Матом крыл, что разберётся ещё, мол, с нами бездельниками. А сам ничерта не понимал ни в действиях моей разведки, ни в наступательной тактике. Совсем ничерта! И как такие в командиры попадали – совершенно непонятно. По блату, что ли? Этот наш «штрафбатя», пацан с усиками, его на передовую не раз звал, приходи, мол, сюда, тут и разберёмся, что к чему и как надо делать. Сразу затыкался, сволочь. Такие сволочи штрафников на минированные поля посылали, шкуры! И даже не скрывали, что просто он так решил, и – всё! А можно же было огнём миномётным проверить, частично уничтожить, потом разминировать! Нет! И никто им не указ. Обидно люди погибали, ни за что. А эти, поди, и сейчас в чести ходят, в героях.

А когда закончилось всё, наши офицеры кто куда попали. Кто остался там в комендантской службе, кто был назначен комиссаром округа, города. Кто в службе консульской пристроился попервоначалу. Только всех нас фронтовиков очень быстро заменили шустряки тыловые. Их к концу войны вдруг появилось в воинских частях, как опарышей в тухлой рыбе. И где они все были, пока настоящие бои шли?

– А зачем они вообще там появились, дядя Юра? – Стаси не понимала.

– Как зачем, Стасенька? Это же участием в войне считалось, пока мир не подписан? Героический, стало быть, он мужик! Воевал! Кто там потом разбираться будет, чем он фактически занимался? Да, никто! Кто живыми остались рады были самому этому факту. Знаешь, как говорят, действительно умные и честные говорят об идеях и сути событий. Середнячки о поступках, кто, что да как, а мелочь о людях сплетничает, кости перемывает, подсиживает, к местам примеряется хлебным. Документально война-то пока не закончилась, а они же находятся в районе боевых действий! Некоторые даже медальки успели получить под общую мазурку, за взятие того-сего, – Юрий Максимович тяжело вздохнул, поправляя угли дров в камине. – И как сразу заметно люди стали меняться с приходом мира. Вот пару месяцев назад был нормальный мужик, как все мы, даже в разведку ходил. Был нормальный мужик, хоть и не русский, но вёл себя, как русский, наравне со всеми, и о его французской, как у нас говорят, национальности думать и в голову никому не приходило! А тут к нему со всех сторон понаехали все снабженцы всех армий и полков рядом и дружно! Нюх у них что ли собачий на всякий сытный кусок пирога? И он уже за место коменданта зубами взялся, спихнул боевого офицера в консульскую охранную службу с этого места! Да ладно. Кому-то и снабженцами надо быть, хотя и тут снабженец снабженцу – рознь. Вроде пайка каши и тушенки одна по уставу, а каша в разных подразделениях разная. Да и боевые генералы, о которых и сроду бы такого не подумал, за барахло взялись, вагонами же отправляли барахло в Россию!

Ну нам, среднему комсоставу, кому что стали предлагать. Молодым – прямой путь в академию, кто военным хотел стать. А мне – какая ещё-то академия? Одну давно закончил. И ехать некуда. Ну и попросился туда, где, как на войне сейчас трудно, где ещё бой идёт. Где люди не за барахло сражаются, а за дело. За сына хотел поквитаться ещё.

Не согласен я был, что война окончена, пока хоть один гад по земле живым ходит, надо было их до Атлантики гнать. Многие тогда на это согласны были. Но политики свои резоны имели. А их, недобитков этих, там миллионами ходило на американской стороне. Да и англосаксы все эти уже ножи на нас точили с фигой в кармане и с бомбами своими. Вот и приехал сюда. Сразу и направили. Такие вот дела.

– Да, а тут нас с Юрой Царевский нос к носу столкнул, – радостно подхватил дядя Митя. – Его самого, Царевского-то, назначили как раз начальником лагеря и строительства, он был уже генерал-майор инженерных войск. Юра-то с ним ещё в Первой Конной встречались под одним флагом, а потом и в ВЧК вместе работали. Фамилия Греч – не частая. Выцепил как-то его Царевский. Потом говорил, что и из лагеря он его случайно выдернул, на фамилии знакомой глаз остановился. Крутой хозяин был, и инженер толковый. А меня он тоже сразу выцепил, поскольку с зеками я дела много имел в моей роте. Острый они народ, зеки. Но и с ними надо по-человечески. В большинстве своём – это были когда-то или сироты, или дети обиженные, недолюбленные, обозлившиеся. Для них честное доброе слово много значит. Некоторые и сроду его не слыхали. Как поставили их в колею обстоятельства жизни, так недоумками глупыми и едут по ней. А остановишь, встряхнешь, человека в нём разглядишь, – так он и много лучше других ещё. Но, тем не менее, они привыкли к поводку на шее. Не сразу они обычными людьми становились. Но становились многие. Обретали себя. И тут то же самое бывало. Люди везде одинаковы. Есть и твари конченные. И сюда такие тоже попадали.

В них, в этих друзьях Сергея Дмитриевича, Стаси всегда слышала канонаду войны, счастливые и горькие песни войны и тихий набат тревожного и важного долга. Простые тихие житейские удовольствия они всегда превращали в звенящую радость жизни. Как житель сухой пустыни, обнаружив в тени камня крошечный цветочек религиозно-трепетно охраняет его, поливает и любуется чудом жизни.

– Леон, ты в самоварчик-то подкинь щепок, а я воды принесу. Чаю что-то после рыбки хочется. И душу печёт, как вспомнишь те денёчки. Хорошо тут у вас дымоход-то летом приделали. И дома – и у самовара! – дядя Митя радостно улыбнулся такой удаче.

– Так это – твоя заслуга, Митя. И для самовара ты же предусмотрел, вытяжку? – Сергей Дмитриевич тоже улыбнулся радости приятеля.

– Не. Не я. Это наши предки всё предусмотрели, а я только позаимствовал, – опять счастливо улыбнулся дядя Митя

– Дядя Митя, вы сидите, я сама принесу, у меня вода приготовлена, – вскочила Стаси.

– И ты сиди. Я сам принесу. Нечего тяжести таскать, – Лео, прижав Стаси рукой к дивану, исчез в темноте коридора.

На эти его слова «Силычи» одновременно вскинули на Сергея Дмитриевича вопрошающие глаза, а тот в ответ немного смущённо и печально только отрицательно помотал головой, незаметно для Стаси. Не получалось у молодых обрадовать всех их стариков пока.

– А помнишь, Митя, как ты бывшую сормовскую шпану организовал, когда штампы надо было делать?

– Ну! Такое не забудешь., – дядя Митя снова радушно рассмеялся.

– Как это? Прямо шпану? – Стаси всегда с раскрытым ртом слушала рассказы этих «почти отцов», как их называл Сергей Дмитриевич.

Да и сама Стаси всегда чувствовала, что за её спиной они стоят плотным каменным забором. К праздникам они дарили ей игрушки и конфеты, как маленькой общей их дочке. От них пахло густым запахом гуталина от всегда начищенных до блеска сапог, ещё от Силычей пахло папиросами «Казбек», немного бензином и хозяйственным мылом. А ещё пахло проветренными на ветру кителями и рубашками, обрызганными в праздники для смягчения всех обычных «сермяжных», как отшучивался дядя Митя, запахов одеколоном «Шипр». Или «Тройным одеколоном» – самым крепким и мужским – в обычные дни. После бритья они наливали его себе в горсть и по военной привычке просто омывали им лицо, чтобы никакая зараза на порезы не садилась.

– Ну, шпаной они были там у себя. На Сормовском. А когда сюда попали со спецконтингентом, как говориться, тут уж никто быть шпаной не мог. Тут они стали рабочим классом, хотя и с особенностями. И среди них было много отьявленных и отчаянно смелых парней. Таким быть где-то в самом пекле – самое то для самоутверждения.

А тут такое дело подвернулось! Надо было на одном единственном станке без малейшей передышки штампы делать круглые сутки. Крыши над головой нет, снег порхает, окон ещё нет, а станок работает, уже подключили. Около станка мангалы с горящими дровами стоят для обогрева. Но и мангалы мало помогают, только угар от них, пламя ветром забивается. Сквозняк, холодина, работа до пота прошибает. Вызвались парни. Им условие поставили, что после отработки положенного времени, тут же стопку водки, бутерброд в рот, а после успешного окончания всего задания – премиальные сразу и талоны на мануфактуру. На сапоги, кому на калоши, кому на рубаху. Ну, кому что там надо будет, короче. Организовали они карусель. Этот принцип карусели часто тогда у нас везде применялся. Один выбьется из сил – ему тут же водку и хлеб с колбасой приносят для подкрепления сил, и он снова в свою очередь к станку становится. Тут не обманешь. Всё на виду. Да и на войне с такими парнями обманы не проходили. Они сами в роте железный порядок устанавливали, чтобы без дураков всё было, и всякие там биндюжники не хлыздили в бою. Все – так все!

Мда-аа! Ну так вот, чтобы им спать не хотелось, оркестр из таких же отчаянных, согласившихся на морозе в дудки дудеть пригнали на все сутки. Сюда, в цех, их около мангалов поставили. Одни отдыхают, а другие марш бодрый играют, или песню какую по заказу. Даже «мурку» играли. Так двенадцать человек в этой своей карусели и сделали обычный месячный план за сутки. Гнали мы тогда, как могли.

– Митя, а котлован-то ты же в самом начале застал? – глаза Юрия Максимовича даже заулыбались при этом воспоминании.

– Заста-а-ал! Это вон Серёга у нас, интеллигенция специальная, на всё готовенькое приехал!

– Ну и ладно! Мы с Бородой свои Олимпы покоряли.

– Да уж. Олимпы у вас те ещё были. Тебя-то, когда, Серёга, вывели? – Юрий Максимович сощурился, глядя на огонь.

– Меня в начале пятьдесят первого окончательно вывели. С тех пор только с бумагами дело имею. Шабаш. С бумагами и с теорией теперь обнимаюсь. Но скучаю по делу, – отец, прищурившись, смотрел на огонь, и непонятно было, от чего у него так заблестели глаза, от жара пламени или от воспоминаний недавнего прошлого.

Юрий Максимович, как и все на некоторое время замолк, вспоминая былое, что никогда уже не будет ими забыто, потом продолжил: «Наши сотрудники везде тогда были. На каждом участке присутствовали в качестве работников и спецов, или помощников всяких для мгновенного решения вопросов. И все рассказывали, что вновь прибывшие просто ошарашены были тем, как тут работает такой муравейник из людей, и все точно знают своё место и дело! И какой железной волей все были связаны в единое дело».

– Да уж. Дисциплина железная была. А сейчас слышу, что стали часто за периметр высылать, из-за дисциплины, – дядя Митя взглянул на Юрия Максимовича.

– Часто. Жаль, нет Лаврентия Палыча. Хоть и объявили его врагом народа, а без него ничего этого не было бы. Чёрт знает, откуда у него столько энергии было?! Везде успевал! – Юрий Максимович прихлебнул свежего горячего чая, заваренного вездесущей тётей Таней.

– А попробуй не успей! Даже Зевсы наши, Царевский-то со Славским, так и жили на краю этой ямы в хибарке какой-то. Круглосуточно дежурили около телефона. Каждые три часа доклад в Москву делали, – дядя Митя весело хмыкнул. – Генералиссимус им всем этой энергии умел додать!

– Расскажите, что это за яма такая? – Стаси прислонившись к тёплой кожаной спинке дивана впитывала каждое слово этих людей, которые о городских людях-легендах, и даже о генералиссимусе, говорили, как об обычных людях, иногда шутили про них.

– Это не яма, Стаси. Это Котлован. С большой буквы, – дядя Митя улыбнулся. – Этот котлован у всех, как кость тогда в горле стоял. Это первый шаг такой был к «Аннушке» нашей. Вот представь: поставили нам в августе задачу вырыть котлован этот самый восемьдесят на восемьдесят метров в проекции сверху и на восемь метров вглубь. К концу декабря вырыли. А спецы-то там у себя тоже не дремлют. Работают, считают, чертят. И выходит нам резолюция, чтобы углубиться в кратчайшие сроки на шестнадцать метров ещё. Всё вручную. Лопаты, грабарки эти каруселью… Там тоже карусель организовали. Одна грабарка за одну минуту заполнялась…

– Грабарки?

– Да, это тележки ручные для отвоза грунта. И их-то не хватало. Помнишь, Юра, как у нас стибрили двадцать этих новеньких тележек из моего РМЗ?

– Помню. Нашли же? – Юрий Максимович рассмеялся.

– Смеёшься?! А мне тогда вообще не до смеху было. Твои же ребята меня к ответу и призвали, обвинили даже, что мои подчиненные их кому-то там пообещали и сами отдали. Представляешь? За мзду!? А он, сука, выговором отделался! Жулик! Он у меня и ломы ещё дюзнул потом для своих орёликов. А другие что? Пальцем деланы, что ли?! Руками пороют? – дядя Митя, разгорячась и забываясь, ругался при Стаси и тёте Тане почти матом.

– Да ладно тебе кипятиться. Быльём же поросло?

– Да не люблю я таких… смышлёных. Все одно же дело делали! И всем инструмент по мере надобности давали. Ну не было же ни хрена! Подвозить не успевали.

– Не успевали. Тут уже котлован роют чем можно, один экскаватор и сотни грузчиков вокруг, а там в июле только ЛЭП успели запустить для РМЗ твоего, чтобы оборудование к октябрю выпускать вы могли. Это только представить, за месяц всего по пересеченной лесистой местности высоковольтку проложили аж тринадцать километров. Ездил я к ним сам, уточнял нужды. А там один лесовоз пыхтит из последних сил, вывозит весь спиленный лес, две грузовых машинешки, которые постоянно ломаются, материалы подвозят. Их тут же на месте механики чинят, и тут же конюхи со своими тринадцатью лошаденками тоже брёвна, что помельче, вывозят, расчищают тайгу. И два стареньких трактора на все тринадцать километров – площадки под опоры ЛЭП ровнять. Мне когда принесли документы на подпись после проверки истраченного спирта, табака и консервов, я не проверяя подписал. Я им это сам даже по пути завозил. Видел. Комарьё жрёт. Без бани. В палатках. На измот мы все тогда жилы тянули, чтобы быстрее этот котлован вырыть.

И тут же железку буквально своими костями к Кыштыму и между объектами дорожники стелют. Днём изыскатели-геодезисты носом роют по направлениям, ночью проектанты проектируют, в своей пожарке там, чертежи чертят. Оборудование выгружают прямо на землю, а следующим днём уже кусок пути прокладывают по проекту. Ничего. К декабрю успели. Тогда уже свободнее чуток задышали. Склады можно было строить и завозить бесперебойно, что надо, – Юрий Максимович аж лицом светился, когда вспоминал эти сумасшедшие в своей жизни дни.

И жизнь его ему самому казалось насыщенной и уже долгой. И не зряшной. Успел и он положить свой камень в тот теоретически невероятный, но фактически блестяще осуществлённый проект, который своей продукцией нахрен похоронил мечты бывших союзничков о новой победоносной войне с СССР.

Да и то сказать, у каждого человека есть такой период в жизни, когда свершалось самое важное и значительное в его конкретной жизни. А когда одним делом, самым важным и значительным, связаны сотни и тысячи людей – это забыть невозможно. А если таким делом связаны миллионы – это становится красной нитью всей жизни, и часто горькой и жёсткой, но самой незабываемой. Как война для Победителей.

– И при этом и Город строили, Стасенька. Всё сразу: дома, больницу, школы, детсады. Дом культуры, парк чистили. Сейчас вспоминаю и не понимаю, как мы это всё сумели?! Молодые, что ли, были ещё? Я с площадки на площадку целый день мотался, всё в узлы собирал, что привезти, что заказать, проекты утрясти, РМЗ под завязку загрузить. Строители же тоже с листа работали. Начертили проектанты – отдали в работу – сразу без утверждения отдали. Головой за всё отвечали. Ошибёшься – Лаврентий Палыч поправит лет на десять. Это тогда легко было за своё разгильдяйство схлопотать. Приду в свою каморку, рухну, утром будильник. Иной раз и в сапогах засыпал, – дядя Митя радостно ухмыльнулся себе самому.

«Самая большая роскошь в мире – роскошь человеческого общения.»

– А котлован? – Стаси напомнила им обоим начало рассказа.

– А что котлован? Экскаватор ломается всё время, ремонтники тут и спали возле ямы где-то, круглосуточно дежурили. А тут зима. Её не попросишь подождать. А в яме пятьсот землекопов в одну смену. Тут уж инженеры головы сломали, как это так сделать, чтобы и тележки катились каруселью, и чтобы по всей площади равномерно более-менее слой снимать и без перерыва загружаться. Нормы установили, как водится. Ну и премиальные, конечное дело. За выполнение нормы на сто двадцать пять процентов – одно лишнее блюдо в столовой полагалось. Это для того времени для зэков – просто круто было! Если на сто семьдесят пять процентов тянешь – два блюда в придачу к обеду. И ещё 200 граммов хлеба. Это – уже шикарная жизнь! Ну, а если ты стахановец – больше двухсот процентов рубишь, тогда ты – король! Им давали плюсом три блюда в столовке плюс 200 граммов хлеба, ещё, помнится, рублей на сто промтоваров за наличку и купоны на дефицит всякий, а главное водки сто граммов ежедневно, двадцать пять папирос, да каждый месяц по выбору несколько килограммов мяса или рыбы, жиры там, ещё обязательно рыбы полтора килограмма, овощей с ведро и молоко. И вольнонаёмным и зэкам одинаково на котловане платили, честно. Честно и пахали многие за этот паёк. Соцсоревнование организовали между бригадами. Бодрили людей, короче. Сурово тогда всё было. За жизнь страны боролись не на жизнь, а на смерть. Как на фронте тогда всё было Стасенька. Нам это привычно было. Но выдерживали не все, конечно, такую напругу в жилах. Многие бежали. Ловили таких, срок давали. А если кто способствовал или покрывал бегуна – в обычный лагерь, лет на десять.

Ну вот, прошли мы до десяти метров вглубь, а там – скала! Ну и проходили мы её, выкапывали эту скалу с октября и, аж, по март! Сколько там взрывчатки повзрывали, сколько шурфов наковыряли, сколько проводов протянули – только снабженцы знали. Тонны! Дошли до восемнадцати метров, и тут выяснилось, что надо ещё до сорока трёх углубляться, оказывается, по новым расчётам. А это же надо новые выезды для самосвалов делать, для экскаватора. Тут подъёмники грунта уже установили на промежуточных площадках. Дошли до сорока трёх метров, а оказывается ещё надо десять! Это уже к концу осени ближе было. Вода мешала. А насосы высокого давления где взять-то? Опять промежуточную станцию установили, ну, то есть, накачают в баки наверху, сколько могут, а из тех баков дальше наверх другим насосом качают. Ну так до зимы и ползли потихоньку изо всех наших силёнок вглубь земли-матушки. Сроки поджимают. Царевский со Славским без лица ходят, разговаривают только рыком. Славский свои басом, как рявкнет – даже камни проседали, кажись, когда срыв какой обнаруживался вдруг. Нервы не выдерживали. Их-то тоже каждый день к телефону требовали не по разу. Они каждый шаг буквально тогда докладывали, что да почему задерживается или срывается с графика. Их-то тоже не гладили по шерсти. Чуть ошибся – снимали без разговоров, тасовали их тоже серьёзно, потому на весах наша вся жизнь лежала А тут в самые морозы сорок седьмого года уже на промежуточной насосной вдруг вода перестала откачиваться. Внизу всех топит. Мокрые там все по пояс в воде. Холодина! Царевский вообще только матом разговаривал тогда, помнится, пока разбирался, что там и почему. Ну и разделся мужик один донага, механик тех установок, и нырнул в промежуточный бак тот. Оказалось, что там клапан заело. Ну, нырнул несколько раз, поправил он тот клапан вручную. Героем дня стал. Во всех газетах про него у нас написали тогда, на всех досках почёта висел. Молодчина.

И на последних десяти метрах, это уж точно на последних, как нам сказали, решили тогда только добровольцев привлечь – штурмовать эти метры жижи грязной. Усадили на краю котлована кассира с мешком денег, хлебом и колбасой. Отработает кто свою часть – ему сразу тут и расчёт. Сразу! Там много героев было. Напрягались мужики. К апрелю и выкопали все пятьдесят четыре метра. Короче танцевали мы все вокруг этой пропасти без двух месяцев целый год.

– А дальше? – Стаси готова была слушать эти былины бесконечно.

– А дальше на боковую надо нам всем идти. Тётя Таня вон уже носом клюёт со своими носками. На следующий раз рассказы наши оставим. Много чего было. И ничего лёгкого. Но не о чем тут говорить. Устаканилось всё, слава богу. Сейчас тут не жизнь, а праздник. Ну, бывает иногда заморочка, но уже умеют справляться. Просто каждый на своём месте работай, чтобы за тобой проверять не надо было, ну, с такой личной установкой надо работать. Проверять тут всё равно будут и всё на три раза. Опытный тут народ и ответственный, проверенный. Тут расслабляться нельзя никому.