На следующей полке витрины, которую любопытные и пристрастные глаза Лео быстро выцепили и тщательно, и подробно теперь рассматривали, лежали упаковки с импортными комплектами нижнего ажурного белья из тонкого шелковистого шерстяного трикотажа. А дальше на плечиках и перекладинках, как цветы на клумбе, стройными рядами висели шёлковые, отделанные кружевом, так называемые комбинации – обязательная для любого наряда в то время нижняя тонкая рубашка с трусиками в гарнитурном наборе.

Но изюминкой нового поступления товара были впервые поступившие в продажу ночные шёлковые рубашки и пижамы, отделанные широким шифоновым кружевом, расшитым шёлком. Нежно-лимонные комплекты ночных рубашек и пеньюаров, контрастировали с чёрными изысканными комплектами, больше похожими на вечерние туалеты дам из зарубежных кинофильмов, чем на ежедневные постельные аксессуары работающих женщин. Кроме них тут же висели в добавление к невиданным ночным рубашкам невиданные нашими неизбалованными женщинами пеньюары для вечернего туалета или интимного завтрака и ужина. Они были голубого, нежно-салатового, розового, чёрного и белого цветов – на любой вкус любого мужа. У женщин глаза разбегались при виде такой заграничной польско-чешско-болгарской роскоши, которую им привезли к ноябрьским праздникам.

Товар недавно выставили на витрины и вывесили в отделе, и около витрин собралась целая толпа молоденьких женщин. Мужья некоторых из них со скучающим видом, боясь насмешек, околачивались где-нибудь рядом.

Лео торжествовал! Всё получалось даже лучше, чем он мог себе представить. Тут сегодня были все, или почти все, кому он хотел бы утереть нос и отомстить за невольно допущенное им же самим нарушение границ их со Стаси крепости. Мелькнули знакомые, слишком уж дружески улыбающиеся лица Лены и Глеба, девушек из бывшего окружения Лео. Парни с его работы, успевшие обзавестись подругами, толпились недалеко у лестницы, коротко приветствуя Лео с молоденькой женой, отворачивались и о чём-то весело ржали. Потом развернулись фронтом и стали наблюдать.

Лео, потерев под шляпой уши, слегка прихваченные морозцем, занял широко расставленными руками весь прилавок: «Ну что, девушки-красавицы, будем закупаться?»

– Так конечно надо! Смотрите, какую красоту нам привезли. Дорого, конечно, но красиво же?

– Красиво? Как ты, Стаси, думаешь? По мне – так ничего, сойдёт, – видя, что Стаси уже приготовилась «смыться» отсюда, Лео обнял её за талию и прижал к себе.

– Лео, ты чего творишь? Люди же смотрят? Мне ничего не надо. У меня всё есть, даже кое-что лишнее.

– Это что у тебя лишнего? – тихо шепча, с любопытством уставился Лео на свою жену. Он вообще ничего похожего, не то что лишнего, у неё в гардеробе не увидел.

– Пижама например, – едва слышно шепнула ему Стаси прямо в ухо.

– Ну, ты сказала! Зачем замужней женщине эти детские пижамы вообще? Глупость раздражающая – и больше ничего, – так же тихо, но сердито сказал Лео. – И теперь у тебя вообще ничего не осталось. Вообще! Ноль!

– Как это? – Стаси видела, что сейчас её муж точно не шутит.

– А так. Выбросил я всё то, чего коснулись руки моих приятелей. Осквернили они мой дом, Стаси! Чужие руки! Пусть все знают, город же у нас считай – все родня, что моя жена никогда не наденет белья, которого коснулась чужие мужские руки. Я очень щепетилен. Ты не знала этого, любимая? Знай, теперь и впредь навсегда…

– Лео, целая толпа уже тут собралась. Кто осквернил? Какие чужие?! И что ты несёшь? – панически шептала Стаси.

– Это не я. Это приятели мои. Это Мишка несёт. Всё разнёс уже, я думаю. Теперь я, да и ты тоже – местные знаменитости. На недельку так, я думаю, хватит восторгов.

– Ты что такое говоришь? Ты о чём, Лео?! Какие приятели ещё? – беспомощно шипела Стаси, оглядываясь и ловя на себе восхищённые взгляды мужчин и оценивающие взгляды женщин.

– А вон оба стоят. Глеб и Мишка. Я же их на солянку сегодня пригласил. Мишка услышал, что я хвастаюсь твоей соляночкой, ну и напросился в гости. И Глеб заодно. Я же не знал о твоём коварстве?

– И что?!

–А что – «что»? Да ничего. Солянки мне что ли жалко для вечно голодающего холостяка Мишки? Отлично ты у меня готовишь, моя любимая Йони, пусть знает, какая у меня женушка золотая хозяйка, – совсем тихо шепнул он ей.

– Какой ужас, Лео!

– Да нет у нас с тобой никакого ужаса. Это у Мишки ужас, что он, как последний идиот жену себе найти не может. Причём, этот наглец успевал первым везде зайти. Ну пока я всё собранное и вырванное из их рук в спальню заносил, значит.

– И в гостиную – он тоже первый?!

– Нет. В гостиную мы вместе зашли, моя любимая, – Лео пощадил трогательную в своём детском ужасе свою девочку-жену. – Да что ты так переживаешь-то? Ты посмотри, с какой завистью все на меня смотрят? Прикинь? Зато пол можно завтра не мыть.

– А пол-то тут при чём, Лео? – упавшим до самого слабого шёпота голосом спросила Стаси, испуганно оглянувшись на парней, которые с нескрываемым интересом и наглыми улыбками почтительно раскланялись с ней, и тут же отвернулась.

– Ну, как при чём? Они же от хохота валялись по всему коридору, любимая. Вытерли его до блеска своими задницами и спинами. И зубами скрипели от зависти, читая твои записочки. Они мне тоже очень понравились. Особенно последняя. Всё в силе? – Лео участливо склонился к ней, а в глазах у него сверкали недобрые огоньки, как показалось Стаси.

– Лео, пойдём лучше отсюда, а? Я всё просто постираю – и всё, – Стаси потянула его за рукав. Но он вместо ответа крепко прижал её к себе и продолжил общаться с продавщицами, деликатно дававшими ему поговорить шёпотом с женой.

– Так, девушки, всё самое лучшее, что есть тут у вас для моей жены, кладите на стол, я сам выберу, что нам подойдёт, – и Лео постучал рукой по прилавку, он и здесь себя вёл, как в кабинете Василия Петровича, и все это принимали спокойно. Сарафанное радио в Городе никогда не сбивалось с правильной волны.

– Лео, ты с ума сошёл! На нас все смотрят в упор. Господи, сейчас сквозь пол этот провалюсь!

–Да нет же, Йони моя любимая, я тебя удержу. А эти – пусть посмотрят, как я честь свою восстанавливаю, рожи мерзопакостные! Пусть сдохнут от зависти! И нам же ещё сейчас в ресторан идти! – и Лео, повернувшись в сторону двоих торжествующих приятелей, показал им за спиной кулак. На что оба заржали и довольно громко. И мелко-завистливо.

– В какой ещё ресторан, Лео?! Я домой хочу, папа же приехать обещал?

– В обычный. В парке. Суббота же, Стаси! Мы просто обязаны с тобой «окультуриться» и отдохнуть после таких стрессов! – ожидая, пока продавщицы выложат всё на прилавок и начнут упаковывать отобранное им, Лео крепко прижал к себе свою жену и поцеловал её самым невинным и самым интимным в мире поцелуем – в волосы – и затянулся их запахом. Больше он не отрывал своих восхищённых глаз от жены, невозмутимо что-то ей ворковал в ухо и однажды даже слегка прикусил его, шутя. Пусть все видят, какой он счастливый, раз так беззастенчиво на них глазеют.

Парни отвернулись.

Эти Воротовы просто транжирили деньги по мнению вездесущих продавщиц! Уж кто-кто, а они-то знали, кто и на что тратит деньги в этом городе, в этом самом большом универмаге. Что тот, что другой Воротовы, как с катушек съехали и тратили не оглядываясь, а эта их Стаси ведёт себя, как последняя деревенская идиотка, вечно краснеет и заикается, вместо того, чтобы пользоваться тем, что само в руки идёт.

И теперь, одетая «с иголочки» Стаси, невзирая на её жалобный шёпот, на глазах всего Города снова обрастала коробками, упаковками и свёртками, которые громоздились уже кучей около счётов, на которых одна из продавщиц весело щёлкала костяшками, записывая для проверки цены на бумажке.

– Ты с ума сошёл, Лео, мне это сто лет не износить! – возмущённо шептала красная от смущения Стаси, глядя, как муж, не торопясь, рассматривал каждый предмет и что-то браковал, а что-то откладывал в уже необъятную, сваливающуюся со стола кучу переливающегося в лучах люстр шелкового белья.

– Так мы это всё вдвоём же будем носить? Ты надевать, а я снимать. В четыре руки, как на пианино, – ёрничал весело Лео.

Лео выбирал быстро. По одному комплекту каждого цвета. Только одна заминка вышла: «Стаси, а какой у тебя размер лифчика-то? – Лео неуверенно взглянул в свою согнутую ладонь. – Как он меряется-то? Ты мерила? А я и не ума, что и тут всё по размерам?»

– Так какой будем брать? – внимательно спросила продавщица, наклонившись к Стаси.

– Второй, – еле слышно ответила Стаси, у которой по ногам маршировали нервными вспышками толпы нервных мурашек, – как же я ненавижу эти магазины!

– Что вы сказали? – продавщица, набиравшая из стопок «изделия» разного цвета, обернулась к Стаси.

– Да это мы между собой разговариваем. Вы кладите, кладите. И упакуйте, пожалуйста, красиво. А то тут так красиво всё висит. Ленточки есть?– Лео, как ни в чём ни бывало, с интересом рассматривал строчку на « корсетных изделиях»

– Найдём, Леонард Сергеевич, вы нам тут такой пример другим показываете, что завтра будем новый заказ оформлять, как мне кажется.

Пример другим они тут действительно показали. Стаси ещё раз попыталась оглянуться и тотчас, не замечая довольной ухмылки Лео, уткнулась ему в плечо.

– Лео, они все на нас смотрят. И, по-моему, смеются. И сколько же это всё будет стоить, Лео!? Это же целая брешь в бюджете!?

– Брешь? В бюджете? Ты думаешь? А по-моему так это совсем не брешь в нашем бюджете, а, наоборот, плешь у них на их наглючих башках образуется. Расцапались тут, понимаешь! Но нет худа без добра, Йони моя сладенькая. Я просто заранее млею, представляя, как буду всё это с тебя стаскивать и рвать в клочья от страсти!!! – Лео, прижавшись к красному и горячему ушку жены, шёпотом весело шутил и смеялся.

– Ты смеёшься?! Как и они?! Ты с ними заодно подвергаешь меня этим вашим фокусам!

– Они уже не смеются. Посмотри, – Лео обернулся на приятелей и снова прижался к ушку своей смешной зардевшейся от смущения Стаси. – Они стали задумчивыми и мрачными. Уже думают. Пусть думают. Стаська, да улыбнись ты, держи носик свой вверх, ты же им незабываемый день подарила! Мужики просто в эротическом шоке от тебя, любимая. А бабам так ещё и орудие массового поражения ты дала. Думаешь, это я один носки разбрасываю по всем комнатам? Они сами признались, что у них всё то же самое дома, – и Лео прижался губами к волосам своей чудненькой Йони. – Вот пусть теперь и они за свои грешки попробуют своих жён умилостивить. А я тебя умилостивил, а, Йони моя ненаглядная? Как же я хочу дома побыстрее оказаться наедине с этими штучками!

В ресторан идти, и ещё и «окультуриваться» там, Стаси не захотела ни за какие коврижки.

А в отделе женского белья и около него ещё долго не стихали разговоры, страсти и переживания, и пережёвывание чужой жизни.

Лео тоже долго думал после того, как отец почти с ног до головы одел Стаси. И потом, забегая в магазин, прежде, чем вести её в эти ненавистные ей магазины, Лео придирчиво отыскивал и оценивал для жены меховую муфту или фетровую шляпку, подходящие по цвету к пальто, к шубке, кожаные перчатки, валеночки и бурки – тёплую зимнюю мечту всех женщин и даже мужчин того времени.

У мужчин сходу, именно по буркам, тогда определялся ранг мужика. Бурки были дорогой элитной зимней обувью больших руководителей.

Белые женские войлочные бурки на кожаном коричневом подборе с кожаной, узорной в дырочку, обсоюзкой стоили дорого, целых четыреста с лишним рублей, по тем стандартам красоты они были очень тёплыми, нарядными с высоким каблучком, и позволить их себе могли далеко не все.

Но только не Воротовы для своей Стаси. Эти могли себе позволить купить для неё всё, и позволяли. Им нравилось баловать её, видеть её искреннее, как у маленькой девочки, смущение и восхищение красивыми вещицами. Она ими восхищалась, но не более того. В ней начисто отсутствовало женское тщеславие. Она легко бы обошлась и своим стареньким плащом и ботиками, ни на гран не теряя восхищения и восторга от окружающей её жизни, детской непосредственности восприятия чего угодно и заразительной весёлости.

Но мужчинам Воротовым приходилось дважды напрягать свои извилины, если им хотелось подарить ей достойный её, как они считали, предмет гардероба и бесцеремонно грубо не нарушить при этом её принципы жизни, естественные и простые. Можно сказать, что оба они, и отец, и Лео, «играли» в свою любимую куклу и «носили её на руках». А она просто стряпала им пироги, собирала вокруг них любимых друзей и устраивала, как могла, уютный быт, независимо от вида её платьев и пальто.

Но в этот раз Лео грубо нарушил всё, что только мог. Весь город мог теперь лицезреть, во что будет одета его любимая вечером перед сном и утром после. Немногие могли себе такое позволить. Но Лео был на сто процентов уверен в поддержке отца, который, конечно, прикроет весьма значительную, но такую необходимую, «брешь в бюджете» молодых.

Отцу Стаси, очень смущённая всем произошедшим в отделе дамской галантереи, разумеется, не стала ничего демонстрировать. Постаралась всё молча, незаметно и быстро утащить в спальню. А отец, радостный, что они, наконец, пришли, быстро наливал им в их общую тарелку порцию разогретой горячей солянки и, смеясь, рассказывал о приятеле в профилактории, который никому толком не давал выспаться, крича во сне дурным голосом: «Херихора ловите! Херихора! Спиртуйте его, каналью египетскую!» Это было результатом поразившего того на отдыхе чтения книги «Фараон». Поэтому отец и смеялся весь вечер, вспоминая.

Как же, оказывается, они скучали друг по другу! И дом их снова превратился в самый уютный для них дом, а не в камеру ожидания папы с такими непредсказуемыми результатами.

С тех пор иногда по утрам Сергей Дмитриевич прятал за своей газетой довольную ухмылку, видя, как его сынуля с обожанием лицезрит Стаси в прелестном утреннем халатике, смущённо отворачивающуюся от слишком откровенных взглядов мужа, с трудом скрывающего свой пыл в присутствии отца.

Вся долгие годы сдерживаемая потребность мужчин этого дома иметь и обожать женщину, достойную самого высокого пьедестала, осуществилась и размягчила до состояния тёплого воска их души мальчишек, которыми мужчины остаются до самой смерти.

Мальчишки мальчишками, но Лео абсолютно изменился в отношении Стаси. Исчезла вся его неуверенная горячность и некоторая настороженность к непонятным, порой, ему лично движениям души и мыслей жены. Он стал просто слепо доверять им, с интересом ожидая, что же получится в результате её новаций и неуёмной энергии, высоко перехлёстывающей допустимый им у себя самого уровень фонтанирования идей.

Она была неистощима, как маленький ребёнок в интересующем его лесу. Но все её фантазии приводили к тому, что н всё более чувствовал себя оберегателем, защитником, двигателем и устроителем их жизни, прочной крокодильей шкурой, которая становилась все прочнее и красивее. И в их пещере всегда горел ровный жар уважения к уму и цельности натуры друг друга.

Но самым значимым для самого Лео в эти месяцы стало обоюдное притяжение тел. Для мужчин это всегда самое знаковое подтверждение взаимной любви. Таковы уж они – сеятели и землепашцы, возделыватели ночной нивы.

Его длинные сильные пальцы, проникая, иногда будили её среди ночи, и ещё с закрытыми глазами она тянулась навстречу его желанию, молча и сладостно сливаясь с ним на несколько минут, как это научаются делать с полувздоха понимающие и любящие друг друга супруги. После торжества соития она снова быстро и мирно засыпала на его груди. И звук его удовлетворённого мягкого дыхания был для неё лучшей колыбельной в глухой ночи.

Иногда она, проснувшись от привиденного, нежно ловила его сосок, ощущая его набухание, трогала рукой тотчас отзывающийся на её ласку член, будивший мужа, и у неё возникала почти детская самоуверенность в своём праве на несомненную общую радость их упоительной близости, связывающей и укрепляющей их крокодилью крепость.

Их мир в общем и целом гармонизировался, но стычки иногда случались, и довольно резкие. Ну разве можно не выяснять, куда это она собралась сегодня в таком нарядном платье? Праздников вроде нет? Или о том, куда лучше сегодня пойти в кино или в театр? А что делать, если она любит его меньше, чем он её? Она же первая забыла позвонить, что задерживается в клинике, и он, как полный дурак, ждал её возле поликлиники, и в результате прозевал-таки? А что это за девушки были, с которыми он так весело целый час почти смеялся у ступенек магазина, поджидая её, что даже не заметил её? А она, между прочим, уже успела туда давно прийти и накупить всего? Целую авоську!? Вообще поводов поссориться можно найти сколько угодно, если что-то сильно сердит.

Стаси приняла Соломоново решение, чтобы долго не выяснять, очень или не очень сердится вторая половина. Повёрнутый спиной к зрителю, а ярким клювом к стене, фарфоровый аист на секретере в гостиной, немного скосивший в задумчивости один глаз, чётко давал понять, что супруг или супруга просто в бешенстве уже! И тут уж оставалось надеяться на любовь, благоразумие и правильно применять дипломатические приёмы налаживания мира. И обязательно развернуть длинноклювого посланника, давая понять, что виновник к миру «всегда готов!» и просит снисхождения.

Срабатывало.

У Лео был один, но совершенно беспроигрышный дипломатический ход. Он начинал смешить Стаси. Хоть чем. Однажды, извиняясь за устроенный беспорядок с носками, он даже сам начал штопать свой дырявый носок, сопя и выразительно вздыхая, пока совершенно не запутал все нитки в один всклокоченный моток, который пришлось вырезать «с мясом», увеличивая дыру и дружно хохоча с простившей его женой. Опоздав к ужину на два с лишним часа, хотя обещал прийти пораньше, он начал отжиматься бесчисленное множество раз прямо на ходу в коридоре, чтобы она специально запиналась об него. И при каждом отжимании он тупо и монотонно повторял раз за разом: «Я люблю свою Йони. А она мне не может простить, что я просто мужчина, который не понимает, как девочек надо любить. Мне очень плохо. Мне уже совсем плохо. Я скоро сдохну. А прощать будет уже поздно тогда. Ну, забыл я про футбол сказать. Всего два часа. Но я очень хороший и послушный труп буду через пять минут. Аист, ну клюнь ты свою любимую Стаси в её чудненькую попку. Ну откуда я с этого стадиона позвонить-то мог? А матч очень важный был, решающий, можно сказать. Все мужики пошли. Пусть простит, а? Я и холодное всё съем. Зачем это она тут всё разогревает и сердито бегает? Пусть лучше поцелует…». – на такие выдумки Лео тоже был неистощим, пока Стаси не расхохочется и не дёрнет его за волосы, прощая какую-нибудь обидную ей глупость.

Стаси совершенно иначе начинала умилостивлять своего господина. Она точно знала, что если за день состоялось восемь, а лучше больше, тактильных контактов, которые были обоим приятны, то гроза быстро пройдёт. Ну какой мужчина, даже «смертельно» обиженный, сможет долго противостоять нежно воркующему над ухом голосу любимой негодяйки, обидевшей его, но так пленительно делающей сейчас ему хороший массаж воротниковой зоны и кусающей его за ухо? Да пошло оно лесом это её вечернее долгое отсутствие из-за корпоративной, как сейчас говорят, вечеринки у кого-то по поводу какого-то события. Куда лучше обнять её и тут же на стуле окончательно помириться, завоевав её своим фирменным поцелуем. И он, бывало, внезапно задерживался. Она же прощала?

Аист возвращался на место неизменно и быстро, не нанося большого урона никому. Может и правду говорят: «Милые бранятся –только тешатся?»

Глава 10 Каминная кампания

В доме от изменившегося света за окном появилось особенное зимнее чисто-уютное настроение, немного праздничное и торжественное, быстро сменяющееся вечером особым тёмным тихим семейным уютом от тепла батарей, горячего ужина и чая, и недолгих посиделок за приятными домашними делами, чтением и шахматами отца и сына, шутливо и громко празднующих каждую оплошность и промах друг друга.

По субботам отец больше не уходил к «Силычам». Тётя Таня, вооружившись кастрюлями, скалкой и желанием порадовать «мальчиков», как она их всех называла, всю субботу готовила в кухне Воротовых субботний ужин для всей честной кампании. Никто не захотел после летних посиделок около костерка и мангала отказываться от такой чудной привычки – проводить субботний вечер вместе. Это были изумительные вечера, подтверждающие утверждение чудесного сказочного писателя, что самая большая роскошь – это роскошь человеческого общения.

Разный возраст и разный жизненный опыт придавали необъяснимый аромат вечерам, наполненным особенной радостью обретенного почти домашнего счастья. Почти домашнего, насколько это было возможно. Все мужчины этого узкого кружка, кроме Лео и Сергея Дмитриевича, разумеется, были одинокими. Хотя до появления Стаси в их доме и они, Лео и отец, по сути были одинокими, каждый на свой лад.

Стаси стала огоньком, который привлекал теперь всех сюда. Даже тётю Таню привлекала возможность быть здесь не просто тоже хорошей соседкой, а очень нужной. Нужность, как известно, – великий стимул к сотворению добрых и тёплых дел, и тётя Таня старалась от души всё делать с великим тщанием и любовью.

Василий Петрович, или Вася, как его тут называли все, кроме Стаси, обычно прибегал последним, внося с собой в помещение запах процедурного кабинета, запах хлорки, спирта, марганцовки, стерильных бинтов, валерьяны и ещё бог знает чего, чем он пропитывался насквозь в своём врачебном царстве-государстве.

История Васи была самой обычной. Школа, четыре курса мединститута, война – и быстрое карьерное продвижение: работа санитаром в эвакуационном эшелоне, медбратом, помощником хирурга и всем остальным, что приходилось тогда делать, заодно осваивая практику на деле.

Потом снова институт, чтобы закончить начатое образование. Недолгая работа врачом в клинике. Потом Вася влюбился в пациентку и женился на простой, вроде, девчонке. Но, как выяснилось, совсем не по любви вышла она за него, а из-за вожделенных симпатичной девицей городских квадратных метров. Так и жили потом: Вася с родителями в одной комнате, а она в другой. В той самой, в которой Вася, удивившись в первую же брачную ночь, но замяв для ясности возникшие вопросы, начал, было, строить с ней свою семейную жизнь.

И потом в её законной комнате, постоянно заполненной кем-то из её весёлых и шумных друзей, практически не прекращались праздники и шумные посиделки с застольем и гитарой.

Предложение, или направление, работать в этом Городе – это тогда можно было расценивать как угодно – Вася, а с ним и его родители, восприняли, как освобождение от гнетущего чувства растоптанной и испачканной жизни. Отец Васи тоже пришел с войны целым и невредимым, прошагав в пехоте всю Европу. Он был грамотным слесарем-монтажником, которые тут были, как впрочем и все специалисты своего дела, на вес золота.

Вася же, с учётом его военного опыта, – тут таким отдавали предпочтение среди всех прочих, ибо «проход через войну» был лучшей профессиональной характеристикой врачу-специалисту тогда – принял только что отстроенную клинику в свои руки, а тётя Таня долго работала пекарем в хлебопекарном цехе, который сразу запустили на территории какого-то опустевшего склада в близ лежащем посёлочке, как только привезли первых рабочих. Без хлеба-то – куда?

А потом, когда «Аннушку» уже запустили, отец Васи, обслуживающий смонтированные им и его бригадой производственные трубопроводы и соединения где-то хватанул «пыли». Нарушали они ради скорости технологию. Им казалось, что если не надевая противогаза, просто на вдохе заскочить «туда» на секундочку посмотреть, что надо, – ничего страшного и не случится. Потом выдохнешь – и всё! Случилось. Это же не просто пыль была. Это очень «цеплястая» за организм пыль была. Накопилось и случилось. Такое заболевание даже имело своё название в те годы – плутониевый пневмосклероз. Так и не вылечился Пётр Авдеевич. Упокоился в Берёзовой Роще, вместе со многими другими своими друзьями, оставив жену на попечение сына в большом доме, выделенном Васе, как главврачу больницы и заведующему по совместительству и поликлиникой. Не много врачей изъявляло желание ехать сюда, даже за неплохие по тем временам деньги. К этому времени врачи кое-что о радиации уже знали. Хиросима и Нагасаки, о которых время от времени появлялись публикации в журналах, немного, но кое-чему научили. Жениться второй раз Вася так и не решился. Да и кандидаток тут маловато было. Не Иваново! Тут каждая появлявшаяся женщина мгновенно находила себе поклонника. Не успевал Вася со своей занятостью обгонять более расторопных. Да и не стремился он к женщинам по наблюдениям матери и уклончиво отвечал, что занят он по горло, что на семью просто не остаётся времени. И желание жениться, по понятным причинам, было отбито у него напрочь.

Но иногда мать заставала сына в редкие минуты его отдыха за написанием каких-то записей в тетрадь, которую Вася тут же убирал, засовывая между страницами нечто похожее на фото или открытку. Тщательные поиски матери этой тетради успехами не увенчались. Похоже, что с собой он носил эту тетрадку или на работе хранил, предупреждая болезненный интерес скучающей матери к нему и его личной жизни.

Василий Петрович после общего ужина присаживался где-нибудь в уголочке, охотно смеялся смешным историям обычно про войну или про давние времена строительства Города, рассказанным другими, но сам молчал, своего не рассказывал. Смешного в их эшелоне не случалось. Только обстрелы, стоны раненых, крики умирающих, кровь на телах подвезённых к поезду раненых, или уже убитых, вперемежку с землёй от разрывающихся снарядов. Красные кресты на крышах вагонов были заметными целями для «мессеров». За ними даже специально охотились «бравые орлы вермахта», пока эти кресты не убрали совсем. Пулемёты были слишком слабой защитой, когда эшелон попадал под обстрел. Свои два ордена и медали Василий Петрович запрятал подальше и надевал свою сохранившуюся, благодаря стараниям тёти Тани, военную форму капитана медицинской службы только один раз в год. В День Победы. Дома.

Из Германии Вася привёз матери шёлковый платок и отрез на платье, отцу привёз прочный новый, бисером вышитый кисет для табака и нож перочинный и, конечно, бритву. А себе – конечно, тоже бритву и очень хороший, очень большой и очень дорогой набор медицинских инструментов, на который ухлопал весь свой денежный запас, выделенный на приобретение трофеев.

Кроме Лео и Сергея Дмитриевича такими же опасными бритвами пользовались и их друзья, дядя Митя и Юрий Максимович. Только и у дяди Мити, и у Юрия Максимовича на бритвах было каллиграфической немецкой вязью выгравировано название знаменитой фирмы, производящей бритвы из знаменитой немецкой стали. Хорошие бритвы делали в Германии в местечке Зелинген. Эти бритвы у приятелей были теми единственными военными трофеями, которые они привезли с собой в своих офицерских чемоданчиках.

Некому им было везти другие подарки, возвращаясь на родину.

А в Германии многие победители, получив положенные им наградные премии и деньги по аттестату, не могли выслать домой то, что хотелось бы, чтобы порадовать домашних всякими трофейными диковинками, которые в изобилии продавались на блошиных рынках оголодавшими немецкими жителями, охотно стремившимися выручить деньги на еду у непривычных торговаться русских. И дядя Митя, и Юрий Максимович не раз рассказывали, как высылали от своего имени семьям боевых друзей-товарищей неиспользуемые лично для себя «позволенные трофейные килограммы посылок».

Кстати: русские вообще всегда не очень умели торговаться. Никому не завидовали и ни о чём из барахольного, что и само часто лезло в руки, не жалели тогда. Живыми же остались! Даже менялись «не глядя», просто «на интерес».

Наверное эта простота и нестяжательность и делают нас такими? С загадочной русской душой? Да и чёрта ли в барахле-то этом? Другое дело – малых своих позабавить игрушками, гармошками губными, свистульками. Ну и жене там платье, платок какой, чтобы понимала, что он только о ней и думал, о любушке своей. Ну, бритву острую, или нож хороший себе на память купить – это другое дело. А вообще лучше деньги, конечно же, домой привезти. Кто знает, как там удастся устроиться-то после войны? Разрушено же столько!

И по-разному устраивались вернувшиеся с войны. Чаще всего с нуля начинали восстанавливать свою жизнь Победители. Только разруха и труд в основном их ждали тут нетерпеливо. Да ещё истосковавшиеся жёны и ребятишки. Если выжили.

Но они сумели всем миром за пять лет восстановить потерянное! Сумели! Они же были Победители!!!

Дядя Митя и Греч всегда приносили с собой к столу что-нибудь из закуски, копченую селёдочку, охотничьи колбаски, сушеную воблу, которую неизвестно где доставали и припасали к субботним пивку или водочке. Пили всегда сдержанно и немного. Фронтовые сто граммов обычно. Для снятия недельной усталости и теплого разговора этого вполне хватало.

Дядя Митя не сразу начинал говорить или рассказывать. Обычно сначала он с аппетитом съедал борщ, щи или солянку, которые тётя Таня со Стаси неизменно готовили, потом запивал горячим сладким чаем один-два куска пирога, и только после этого его небесно-голубые глаза становились лучистыми, живо реагировали на всё, и дядя Митя расслаблялся, получив свою порцию водки, вкуснейшей еды, любви и внимания, которые и Стаси, и тётя Таня щедро им всем дарили, подкладывая на тарелку пироги и пирожки, подливая чай в огромный бокал, который как-то облюбовал для себя где-то на полках универмага, а потом и сюда, к пылающему камину, притащил его, дядя Митя.

Когда-то и у него дома был почти такой. Когда-то. Когда ещё не была разрушена его деревня, его дом, когда ещё не была сожжена заживо его жена с маленьким сынишкой, когда ещё был жив его старшенький, ушедший в партизаны. Когда ещё не было войны, которая отняла у него всё и всех, самых любимых.

Война, как исторический факт, закончилась, а дядя Митя со своим полком ещё стоял в Австрии. Оттуда и домой вернулся. Вышел срок его мобилизации.

Его полк направили из Австрии сразу сюда. На строительство Города. Никто не знал, куда везут тех, кому ещё надо было дослужить своё, положенное по закону, в армии.

В своей деревне дядя Митя не нашел ни единой живой души. Даже кошек и собак там не было. Только некоторые печные трубы, обгоревшие, ещё стояли памятниками тем, кого в этой деревне сожгли фашисты вместе с жителями. Сутки он сидел на бугорке, который когда-то был фундаментом его дома, в тени клёна. Клён уцелел частично, немножко подальше от дома стоял.