Хроники любви провинциальной. Том 2. Лики старых фотографий, или Ангельская любовь

Но приятные воспоминания Стёпки были грубо прерваны.

В хозяйственном проезде на задах огорода Степка услышал треск мотоцикла, это только Ларик мог так приехать к нему. Тот и правда подкатил, выключив на последних метрах движок, подъехал бесшумно, чтобы не пугать корову, пришедшую с пастбища. В этом году Степка уже отработал свои пастушьи смены, теперь мать только встречала и провожала коров, давая сыну выспаться.

– Привет, Степ, – Ларик сегодня был веселее, чем обычно. Что у него случилось, Степка не знал, но друг не так давно приехал сам на себя не похожий. Смурной, молчаливый, замкнутый. Степка не понимал, как можно рядом с Настюшкой быть таким набыченным. Из девчонки просто искры сыпались веселые. Она не ходила – она летала по улице, казалось, она себя сдерживает, чтобы не затанцевать, когда идёт. Ну и что ж, что маленькая? Поржать-то, повеселиться с ней – ой, как можно! А этот, как бирюк, тоска в глазах.

– Привет Подсвечник. Ты чо такой?

– Какой такой?

– Надулся, как мышь на крупу.

– Да ничо я не надулся. Ты на танцы сегодня пойдёшь? Суббота.

– Пойду, конечно. Х*ли не пойти, девок не помять? Пойду. Щас помоюсь слегонца и пошли. Подождёшь? Мы уж сметали, пацаны сами жерди поставят, я чо-то седня устряпался, – Степка деловито оборвал висящие неаккуратно клочки сена и поднёс корове, которая мягкими мокрыми губами, шумно нюхая и фыркая, несмело взяла свежее сенцо из его рук.

– Подожди, в бане окачусь немного и приду, высохну по дороге уж.

– Давай, – Ларик сел на мотоцикл боком. Он был в своих неотразимых, застрявших чуть ниже бёдер, оранжевых штанах, благодаря которым в городе у него за спиной многие крутили пальцем у виска, и в любимой малиновой рубашке с расстегнутым до волос на груди воротом. Но здесь он мог и за законодателя моды слыть. Деревня.

Ларик злорадно представил, как его там обступят со всех сторон, будут просить прокатить. Ну, вот он их и покатает. Там – цветник на выбор. От бывших старшеклассниц и до бывших когда-то замужем молодок. Даже и детные одиночки среди них были. Им к старухам на крылечко скучно ещё присоседиваться. На танцах-то веселее. Женихов тут не больно найдёшь, а время весело провести – запросто!

Все друг друга тут давным-давно знали. На Ларика многие из девчонок засматривались, когда он ещё парнишкой тут бегал, поповский внук. Он выделялся из рядов пацанов прежде всего длинными, как у всех артистов, почти до плеч густыми русыми волосами. Его тонкий, и даже хищный, горбатый нос, широкий лоб со свисавшей длинной чёлкой, которую он то и дело резко откидывал назад, и острые серые глаза, насмешливо, а часто и недоступно-жёстко, смотревшие прямо в девчачью душу из-под «чайкой в полёте» раскинутых бровей, снились многим влюбчивым девчонкам по ночам. Волосы уже слегка снова отросли, правда до прежней красоты далеко было, но и так он своим видом сжимал девчачьи сердечки до хруста.

– Сейчас ему только усов и бородки недоставало – и был бы вылитый гранд испанский какой-то, только поносастее, – шутил Николай.

На танцах было много народу, бестолково и душно. Пытались открыть забитые аршинными гвоздями окна, но не тут-то было. Сердитая тетя Паша, убиравшая в клубе и в администрации, свирепо отогнала желающих открыть окна: «Неча тут командовать! Вон форточка открыта и хватит, кому мало – валите на улицу!»

Ну и повалили все, в конце концов. Вынырнули в слегка охлажденный вечерний воздух.

Ларик начал катать всех девчонок по очереди – один круг вокруг клуба и административного корпуса. Это здание стояло на главной площади посёлка, или точнее – широкой улице, и конечно, она называлась «ул. Ленина». На обоих корпусах висели транспаранты с призывами: «Крепить дружбой семью советских народов», «Ежегодно повышать надои молока», – это красовалось на фасаде администрации. И «Слава советской молодежи», – это висело над входом в клуб, куда, впрочем, не только молодежь ходила.

Почему совхоз назывался «Пыталовский» точно никто не знал и не помнил. Если кто-то кого-то здесь и пытал, то это давно бурьяном и крапивой заросло. Знали только , что через их село Берлуши, когда-то пролегала линия сопротивления уральского казачества красноармейским отрядам. И те и другие насмерть стояли.

На Урале решалась тогда судьба России. И с этой стороны к городу ни один красноармеец пробиться не смог. Пробились с другой стороны по железной дороге, как и белочехи в своё время.

Много лет, вспахивая огороды, выбирали селяне пустые патронные гильзы и даже целые гильзы иной раз попадались, с острой смертельной головкой, на чьё-то счастье они остались в земле и кого-то не убили.

А потом на землях «Пыталовского», – может отсюда и название пошло?– разместили один из лагерей ЧелябЛАГа. В наследство от него осталось здание администрации лагеря, и в нём разместилось со временем правление совхоза и совмещенное с ним здание клуба. В нём и сейчас был клуб, только без прежней помпезности и, за вечным неимением средств, довольно обшарпанный.

Ларик не просто девушек катал, он среди них самую подходящую для своего мщения выискивал. И тут морочиться долго не пришлось, самые смелые руки обняли его гораздо ниже линии ремня.

На том и порешили.

И очередная девчонка желающая покататься с Лариком, «Подсвечником» по местному прозвищу, так и не дождалась веселого тарахтенья мотоцикла. Он увез счастливую избранницу далеко за деревню, в берёзовый лесок. С непривычки дело не сразу наладилось, и комары не дали паре насладиться вполне ни красотами окрестностей, ни друг другом. Комары, отчаянно звеня, пикировали на полуголый зад Ларика и на всё, что им было доступно в покладистой молодке.

К слову, мазей от комаров в этой полосе России тогда ещё не существовало в принципе. От лица комаров отгоняли сломленными веточками полыни. А когда в лес ходили, то глухо застегивались на все пуговицы и платки повязывали «по-крестьянски» не от веяний моды, а по зову души, страдающей от укусов.

– Ой, милая ты моя, и сколько же этого комарья-то терпим, да паутов! Наварим корни лопуха и пырея, острые да белые, чтобы себя при нужде отваром мазать, да коровку от оводов и мух жигалок. Спасу же нет! Ладно мужики приспособились от червей потом избавляться. Они их горлышком молочной бутылки приспособились выбивать. Наставят на шишак под кожей бурёнушки, и по дну ладонью со всей силы – бац! Только вздрогнет бедная бурёнка, а черви уж в бутылке по стенкам сползают. Ох и гадость тошнотворная. Но куда деваться? Ларик это умеет делать, спасает нашу Бурёнушку. Да, деревня – это тебе не молоко в бутылках, не мёд в бочках и не хлеб на прилавке. Настоящее дело – оно всегда и грязное, и тяжелое, и кровавое – хоть что возьми. И зерно, и скотина, и война, и больница. Всё. И человек появляется в крови и боли. И всё это и есть соль земли. Без неё и цветы не нужны никому. Так-то милая, – сетовала Насте бабушка Марфа на житьё в деревне, помогая названной внучке малуху отмывать и время от времени выглядывала во двор: «Чтой-то нашего хозяина нынче долго нету? Темно уж. А никак приехал?»

– И вот зачем это на земле существуют комары? – тайна эта, зашифрованная в пищевой цепочке всех времён, была для Ларика сейчас невыносима!

Ларик тайком отлил у Эльки раствора соды и унес в кабинет Алипия, к которому понемногу привыкал. Нет, такие свидания его не устраивали. Задница и спина чесались нестерпимо всю ночь. Приснилась, было, Алька, но она была в эту ночь неуместна в его сне, и даже неприятна, на фоне отчаянно зудевшей задницы состоявшегося мстителя.

В середине следующей недели Ларик свозил Настю в институт, удостовериться, что она зачислена, и узнать, какие документы ей надо ещё принести. Эля заранее дала Ларику пять рублей, чтобы он тортик «Киевский», безе с орехами, или «Полёт», где-нибудь постарался купить для вечернего праздничного чая. Такое событие для девчонки надо было обязательно отметить. Настя и в свою бывшую школу заскочила, выкупить фотографии с выпускного вечера, которые сделал для их выпуска чей-то знакомый фотограф. Сделал он ей и портрет, и во весь рост сфотографировал.

Так на всю жизнь и застыла девчушка, похожая на фото на белокурого ангела в белом платье со смущенным и радостным взглядом, изумленная чем-то. Настя и самой себе понравилась. А бабулечки нашли старинную картонную рамочку-паспарту для фото. И теперь Настя, улыбаясь изумленно и смущенно, смотрела на саму себя в рамочке на столе. Толстая её коса, уложенная в узел, выглядывала на затылке, украшенная бантом и кончики слегка вьющихся волос пушистым облаком светились вокруг лица. А рядом стояли портреты папы, который улыбаясь смотрел на свою дочурку. И Насте казалось, что выражение папиного лица на этих портретах всё время менялось. Сейчас папа был спокоен за Настю. Ей казалось, что горькая складочка возле рта у него стала гораздо мягче.

Ларик только по нужде принимал участие в этих милых и радостных для Насти событиях. Он и сейчас взял кусок торта и ушел на крыльцо пить чай. Не хотел он никакой радости видеть, когда у него самого было так погано на душе. Да, он был эгоистом и прекрасно это осознавал. Да, он ещё и сволочью хотел бы быть, и тоже давал себе в этом отчёт. И эти мысли, и осознание, давали ему тщеславное мстительное удовлетворение, он мысленно мстил всем женщинам, кому ни попадя, за то, что с ним происходило. Несчастнее себя он никого вокруг не видел.

– Чем хуже, тем лучше, и пусть все идут к черту! – Ларик остервенело глотал горячий чай, не чувствуя ни вкуса торта, ни обожженного языка, ни комариных укусов.

Глава 6. Карьеры бывают разными

А Настюшка в те дни остервенело и весело терла и мыла коридоры и классы. Надо же успеть всё вымыть гораздо раньше, чем наступит первое сентября. Маляры даже смеялись, что она не даёт им возможности качественно работать, наступает на пятки: «Настюша, ты куда торопишься-то? Всё равно вперёд нас не проскочишь».

Весёлая девчонка всем нравилась, директриса быстро поняла, что мытьём полов могла бы заниматься и другая, менее способная к общению девушка или старушка, и что эта девушка – сущая находка для их школы. Ближе к первому сентября директриса завела с Настей разговор на предмет должности старшей пионервожатой в их Берлушевской школе (или Пыталовской, как числилось в районо) на полставки и с укороченным рабочим днём, как и положено было по закону для несовершеннолетней.

Разумеется, Настя согласилась и решительно удвоила, как тогда говорили, «производительность труда», успевая и полы мыть, и в суть работы вожатой вникать. Это для неё труда не составляло. Просто она хорошо помнила свою пионервожатую в школе, Иринку, с её очками, уменьшающими её сливовые выпуклые глаза до чёрных бусин. У Иринки были самые красивые на свете блузочки и юбки, которые только можно было себе вообразить, она была всегда такая весёлая и нарядная, выглаженная и накрахмаленная. А когда в школу примчался посыльный из больницы сообщить, что Иринкин, отец находится при смерти, Настюшка запомнила, как аккуратно спускалась по ступенькам Иринка, белая, как полотно, и, похоже, она ничего перед собой совсем не видела. Но выглядела она и в эту минуту, как всегда – леди.

Самым важным с точки зрения Насти, в работе пионервожатой у Иринке было то, что самых отчаянных шалопаев и бездельников-мальчишек она влюбляла в себя одним простым приемом. Она без устали и без остановки, почти наизусть, могла часами рассказывать у ночного походного костра истории Шерлока Холмса, поднимающие в обступающей ночи у костра стада мурашек на коже у девчонок, (девчонки этого и не скрывали). У мальчишек такие истории тоже, конечно, гоняли эти стада мурашек, но пацаны хорохорились, в худшем случае садились спиной друг к другу, и боком к возможной опасности из окружающего темного леса. А ещё Иринка знала почти наизусть Жюля Верна, и тоже могла часами рассказывать про эти путешествия. Ребятня гонялась за ней по двум этажам школы, отвоёвывая право держаться за руку. Авторитет у Иринки был непререкаемым для всех пионеров школы, и даже комсомольцев, которые выходили потом из рядов этих пионеров, пока Иринка заочно училась в «педе». А потом она ушла работать в редакцию газеты. Но и несколько лет спустя помнила всех своих пионеров по именам и кличкам.

Вечерами Настя, обложившись методичками, заранее писала план мероприятий, которые надо было проводить со всеми классами пионерского возраста. Провела перепланировку пионерской комнаты, организовав посередине большой стол для посиделок за кружкой чая, как и они с Иринкой когда-то сидели вечерами, слушая и рассказывая всякие истории и случаи, и так незаметно и спокойно сплачивались и сдружались. Тут в селе всё было ещё проще. Ребята знали друг друга с пеленок, ну, по крайней мере, с садика – точно.

– Коля, в следующий раз привези сюда собрание Жюля Верна, Шерлока Холмса и ещё книги про индейцев, пиратов, и путешественников для Насти, – попросила Эля, от души обрадованная таким «карьерным ростом» своей подопечной.

Книги тогда были в жутком дефиците, почти как хрусталь и автомобили. Эля тоже помнила Иринку и вполне понимала, какую неоценимую и притягательную радость Настюшка даст ребятишкам, подчас ни одной книги в руках не державшим, кроме как хрестоматии из школьной библиотеки.

На день рождения Насти, в конце июля, Эля с мужем подарили ей подарочное издание Конан Дойля – это был шикарный подарок. Ларик купил ей модные тогда духи «Визави», а бабушки подарили старинную агатовую брошь в оправе из кружевной серебряной скани. Не сразу уснула в тот день Настенька, любуясь в свете луны на драгоценные и милые знаки внимания от любимых, необыкновенных, ставших ей такими дорогими людей.

Ларик только хмыкал, косясь на непонятное ему старание сестры и Насти – устроить всё наилучшим способом, предусмотреть неожиданности и сложности в самой пустяковой на его взгляд работе «главной пионерки».

– Зачем это всё надо, когда тебя, какой бы ты ни был распрекрасный и общительный вот так, «на раз», взяли и растоптали? Никто не вспомнит ни Шерлока Холмса, ни Фенимора Купера с его благородным индейцем, когда задумает подлость какую-нибудь.

Настенька и её родители.

Шло время, Ларик приспособился осуществлять свою месть в более комфортных условиях. Во вдовьем тупике его длинная и невольно становившаяся сутулой, от желания быть, как можно незаметнее, фигура, достаточно регулярно появлялась глухой ночной порой у ворот некоторых местных прелестниц, которым закон был не писан, а мужья давно стали этапом прошлой неудачной жизни.

Бабушки не сразу обнаружили исчезновение Ларика из дома по ночам. И только Настя с обескураженным видом каждый раз наблюдала из своего окна, выходившего через огород на улицу, как Ларик тихо выходил из калитки, придерживая рукой щеколду, и растворялся в ночи, приходя домой далеко заполночь, а то и под утро. Её сердечко рвалось от жалости к нему, и жгучей боли от черных дыр в её собственной душе. В её уютной комнате к осени уже бушевал костёр из первой девичьей любви, жалости к Ларику и яростного неприятия всего того, что стояло в глубокой ночи за исчезновениями Ларика. Её сердце пылало. И помимо её воли в ней исчезла домашняя милая весёлость и детская непосредственность. У Насти всегда находились теперь неотложные дела, убрав со стола, она торопливо пила вечерний чай и сразу уходила, как только Ларик садился к столу и молча ел то, что ему подавали молчаливые бабушки. В доме повисала гнетущая тишина.

Изредка Настя старалась развеять эту тишину рассказами о своих пионерах. Теперь она пропадала в школе до позднего вечера, пока директриса не выгоняла её домой.

Ларик стал приносить иногда деньги, уж где-где, а во вдовьем тупике работа для мужчин всегда была. Деньги для расчета не всегда, правда, там были. Но самогон там варили хорошо. И не все запахи мог учуять чувствительный мясистый нос местного участкового Маросейки. При всей въедливости, принципиальности и остром чутье носа Маросейки Ивана, бодро шагавшего по карьерной милицейской лестнице местного масштаба, расчёты «поллитрами» процветали.

После первого прихода Ларика «на рогах», бабушка Марфа позвала Финиста на разговор в малухе, подальше от глаз Насти. Впрочем, Настя и сама, как только увидела его пьяным, ретировалась в свою комнатку, и, сжимая в руках мокрый носовой платочек, почти до утра проплакала, согнувшись в три погибели на кровати, благо, наутро был выходной, и не пришлось никому постороннему объяснять, что это у неё глаза такие припухшие. А бабушки никогда ничего такого у неё и не спрашивали.

После второго «заплыва» Ларика, обе бабушки ночью глаз не сомкнули, отпаивая пьяного в дупло Финиста горячим сладким чаем. К вечеру следующего дня приехала Элька, вызванная бабушками.

На все её расспросы Ларик отвечал необычно жестко и скупо: «Эля, давай, ты не будешь лезть в мою мужицкую жизнь? Договорились? Я тебя очень люблю и уважаю. Но я тебе не позволяю лезть ко мне в душу. Останемся «при своих». Хорошо?»

– Коля, надо что-то предпринять, у Ларика голову сносит совсем. Поговорил бы ты с ним. Отец не скоро приедет. Чего доброго сопьётся ещё, глупый. Неужели женщина может так мужика перетряхнуть? Впереди всё у него ещё.

– Может, Эличка. Ещё как может. Просто Ларик впервые получил по носу. Детский сад кончился. Армия тоже частично – детский сад, решения за тебя принимает дядя в погонах. А сам себя он не потянул. Не бойся – это болезнь роста изнеженного впечатлительного мальчишки. Поговорю я с ним. Как мужик с мужиком.

Да, Ларику шел уже двадцать четвертый год, и он имел право делать всё, что захочет. Другие, говорят, в таком возрасте полками командовали… когда-то. Но после того, как в третий раз пьяный Ларик упорол куда-то в ночь, в туман, подальше от обеих очень нудных в своих нравоучениях и ахах-охах бабушек, у бабушки Марфы случился сердечный приступ. Настя сбегала за скорой в больницу, а потом, побежала за Лариком, которого непременно захотела увидеть бабушка Марфа «перед смертью».

Любящее сердце вещун, как говорят, но у Насти не только сердце было вещуном. Рифленую подошву Лариковых ботинок, чётко отпечатавшихся на необычно рано выпавшем снегу, она узнала бы из сотни других таких же. А в Берлушах других таких и вообще не было. До окна Ленки Подкорытовой рукой не дотянуться было. Пришлось грязные снежки лепить, да кидать в окна, где горел свет.

Открыв форточку Ленка присвистнула: «А ты чего тут делаешь, пионерия?»

– Позовите Ларика.

–А больше тебе ничо не надо?

– У него бабушка при смерти, за ним послала, – Ленкин силуэт исчез, а на крыльцо вывалился Ларик, надевая на ходу пальто и шапку.

– Ты что, выслеживаешь меня, что ли? – он был зол и шагал стремительно и так широко, что Настя за ним не успевала, а Ларик так же стремительно и трезвел, хватая рукой чистый снег с обочины и вытирая им лицо.

– Зачем мне тебя выслеживать. И так все знают, где ты по вечерам пропадаешь.

– Скорая приехала, говоришь. Ладно. Спасибо, – Ларик пропустил мимо ушей её подначку, сказанную бесцветным голосом.

На этот раз обошлось. Поставили бабушке Марфе магнезию и прописали полный покой. В больницу Марфа отказалась ехать наотрез: «Вот сколь суждено – столь и проживу. А если уж родной внучек решил меня в гроб вогнать, тут никакая больница не поможет. Так тому и быть, значит», – разумеется, это был наглый шантаж со стороны любящей старой женщины.

Дело приняло серьёзный оборот: чего-чего, но быть причиной смерти любимой бабушки Ларик не хотел и на время присмирел со своими ночными вылазками.

Близился Великий Октябрь. Настя с утра до вечера пропадала в школе, готовясь к самому важному празднику всех советских людей и народов. Когда успевала вечером забежать в магазин, то радовала старушек сладостями к чаю, если поста не было, конечно, очередного. И до позднего вечера сидела за учебниками и зачетными работами.

Теперь Ларик по вечерам часто запирался в комнате Алипия, обрастал недельной щетиной, мрачнел, стал молчаливым. Да и холодно стало на улице совсем. Сентябрь заканчивался. Ларик мало с кем общался, за обеденным столом тоже не задерживался. Единственное, чем он регулярно дома занимался – дрова таскал в сени и в дом, к двум печам, и в баню. И воду из колодца носил домой и в ту же баню. В самом конце сентября Ларик устроился работать на местной пилораме, разнорабочим «подай-отнеси» на девяносто рублей. На еду должно хватать, а больше он ни о чём не думал. День да ночь – сутки прочь, из дома надолго по вечерам он больше не уходил.

К моменту появления Воротова в их доме, у Ларика всё встало на свои места, как он полагал. Женщины делились четко на две части. Одна их часть – пять человек, составляли ту волшебную часть женского рода, о которых пишут стихи поэты, сочиняют песни композиторы и которых всегда носят на руках мужчины. В его конкретном случае это были две бабушки, его мама – верная спутница отца во всех командировках, и Элька. Вот уж кого не фигурально, а вполне материально и физически муж носил на руках, когда не пропадал на работе, ак это Эльку.

Эти женщины всегда были так умны, спокойны и целомудренны, что никому и никогда, как думал Ларик, и в голову не могло прийти думать о них, как об источнике самых настоящих чисто мужских фантазий, страстных мечтаний и желаний. Ларику казалось, что даже племянники его у Эльки и её мужа появились не в результате страсти молодых влюблённых супругов, а так, отпочковались случайно, как бутоны.

Инфантилизм и трусость Ларика не давали его любимым женщинам в его глазах спуститься на грешную землю. Он держал их всех на высоком пьедестале и готов был умереть у подножья этих пьедесталов, охраняя целомудренность и женскую безмятежную чистоту, отгоняя даже в мыслях допущение, что эти дорогие и любимые им женщины «несовершенны», как и все, кому он мстил. И это ощущение реального существования такой неземной высоты чувств, и произведенная им самим мысленно «кастрация» вполне живых и теплых, родных ему женщин, подобная той, что когда-то случившаяся у Блока с его женой, как ни странно, давала ему силы жить и во что-то верить.

Поскольку все остальные женщины, смотрели на него с живым интересом играли бедрами и походкой, проходя мимо него(пару раз даже дрались из-за него на задворках клуба, как говорили), ему и усилий не приходилось прилагать, если он к девушке в гости хотел прийти. На некоторые, очень ехидные, злобные и поэтому непонятные ему исключения из их числа он вообще внимания не обращал. Иногда приходил. И не останавливался ни на одной постоянно. Всё его «мщение» слилось в один тоскливый непреходящий хоровод одинаково манящих глаз, одинаковых движений тел, одинаковых довольно глупых слов, одинаково повторяющегося стыдного одинокого всплеска физического восторга, охватывающего его на мгновение, и тут же тускло и сыро гаснущего. После секунд неловкости сразу и непременно возникало отторжение, неприязнь и брезгливость, как к выкинутой в коровье пойло кожуре картошки. Даже самая глупая из его «виз-а-виз» понимала, что ему от неё «одного надо». Слава холодного «козла-донжуана» за ним закрепилась быстро и прочно.

И только женщины постарше злорадно шипели: «Ничо, ничо. Прижмет и тебе какая-нибудь хвост твой потасканный». Но из всего пятитысячного населения села, большую часть которого составляли женщины, такой не находилось. Слишком свысока смотрел на всех них Ларик.

Настя, как член семьи, на правах почти младшей сестры, тоже стояла на пьедестале среди любимых им родных женщин по праву живущей с ними в ладу и под одной крышей. Но, по мнению Ларика, этот пятый пьедестал был довольно шатким. Всем известно, что от младших сестер может прилететь такое, что мало не покажется никому. Ларик вообще относился к молодым девчонкам с опаской и предубеждением: «Какие же они все дуры несусветные! Только бы им влюбиться. Потом проходу не будет, в слезах и соплях утонешь», – и во избежание недоразумений предусмотрительно обходил их далеко стороной.

Обе бабушки, как личную трагедию переносили соседские подколки насчёт «неутомимости» их «Ларивоши».

– И чем это вы его кормите, как с цепи кобелёк-от сорвался? Вот перейдёт дорогу кому, накостыляют по шее-то, даром, что оглобля такая.

– Тут скоро полдеревни таких горбоносеньких забегает. Как с внуками-то справляться думаете?!

Но Ларик не был жадным и на «чьё-то» добро не зарился. Пусть сами разбираются, со своими верными невестами, ему хватало и свободных. Честно говоря, он иногда даже сомневался, а мстит ли он тут кому-нибудь вообще? Месть – это же равноценное страдание? Никто по нему так не страдал, как он в своё время. Или он не видит ничерта?

И насчёт внуков соседки зря горячились, между прочим. Николай, выслушав слёзы Эльки и причитания бабушек, приехал в следующий раз с большим свёртком презервативов. И где он их достал? Они и в лучшие времена не навалом лежали на аптечных прилавках, а тут во времена повального дефицита, изделие №2 – и навалом, сколько хошь – такая роскошь! Пришлось Ларику выслушать заодно и курс про опасности жизни молодого бойца сексуального фронта и принять всё к сведению, хотя СПИД тогда даже в кошмарном сне никому не мог привидеться. «Птичья болезнь», да «утренняя капля» – это да. Бывало. Что-то более серьёзное бывало тоже, конечно, но редко.

И если быть совсем объективным, то про подвиги Ларика больше слухов ходило, чем эпизодов было. Просто передаваемые из уст в уста слухи ходили по деревне, обрастая несуществующими подробностями и пикантностями, возвращались к истоку неузнаваемыми и очень – просто очень – повышали и увеличивали сексуальные подвиги и славу Ларика. Как-то быстро ему всё это ну, не то, чтобы надоело, но азарт мести и злость прошли. Скучно стало. Где-то в душе Ларик понимал, что эти собачьи совокупления без страсти, без того трепета, который когда-то он испытывал были слишком обыденным делом, неинтересным и малость противным даже. По природе Ларик был брезглив. Правда он стал очень сомневаться и в том, что и тогда-то он испытывал нечто такое, от чего кровь наэлектризовывалась и стегала по оголенным нервам. Всё то, что происходило с ним в Керчи, сейчас выглядело совсем иначе в его же глазах. И о своих страданиях он мог рассуждать уже с некоторой иронией.

Если теперь Ларик и убегал по ночам, то уж по «дежурной нуждишке» больше, а совсем не из-за священной мести.

И вот в это самое время, когда в жизни Ларика потихоньку всё как-то устаканивалось, однажды поздним октябрьским вечером к ним пришел в гости легендарный Воротов. Этому мужику с такой фамилией и клички не надо было. Его все звали просто Ворот, или Леон. Имя у него было такое. Леон. Леонард, если совсем точно. Молодежь его цитировала, мужики завидовали. Легендарным Ворот был потому, что что он умел, якобы, ругаться небоскребным отборным матом и, якобы, умел фантастически ублажать женщин. Об этом глухо ходили легенды, во «вдовьем тупике» (так назывался «аппендицит» села, расположенный на отлете от основного поселения через мост, и жили там как на подбор, почти исключительно одиночки: вдовы, старые девы, соломенные вдовы – и прочие другие статистически одинокие женщины) и ни у одной Ворот не оставил животворного следа, доказательств никаких не было. Он жил в селе совсем недавно, пару-тройку лет, и довольно замкнуто, у него было всего два приятеля: Окороков и Ребрышкин. Вместе их звали «суповым набором», на что эти, взрослые уже, мужики не обижались и держались друг за друга крепко и в питии, и вообще по жизни. И жили в доме рядом с Воротом. Дома их были самыми дальними по улице, стояли на отдалении, выделяясь красивым внешним видом, белёными заборами палисадников и резными старинными наличниками. Далеко заполночь в окнах дома Леона горел свет. По деревне шептали, что Ворот «сидит, пишет там что-то», но точно никто ничего не знал о нём.

Ворот пришел к Ларику исключительно потому, что кроме всех прочих достоинств, Ворот обладал ещё одним достоинством, высоко поднимающим в глазах женщин его планку в котировке мужиков. С некоторых пор он стал заведующим сельским клубом села Берлуши, совхоза «Пыталовский» – местной интеллигенцией от культуры. Правда, заведовал он им совсем недавно, с полгода. Вообще было непонятно, за каким чертом этот красивый, и явно не простачок, мужик приехал в эту глухомань. Ходили слухи, что он и раньше вроде здесь живал, мать вроде похоронил недавно, сестру, но точно опять же никто ничего из молодых не знал, а старики и не помнили.

Ворот заведовал клубом, в котором были: фойе с отгороженной раздевалкой (с набитыми на стену вешалками с крючками, и просто с гвоздями «сотка» – для одежды);зал на двести посадочных мест. Если ряды сидений стояли посередине, то это был зал для просмотра фильмов или концертов сельской самодеятельности на сцене (метровом возвышением над уровнем пола). Если сиденья растаскивали и ставили вдоль стен, то это был зал для танцев; кроме того здесь были: помещение для переодевания актёров и участников, артистическая уборная, так сказать; три больших комнаты для кружковой работы на втором этаже; небольшая сельская библиотека с до дыр зачитанными, рассыпающимися книгами; и кабинет для себя любимого.

Администрация совхоза и помещение клуба соединялись между собой коридором, и важные приезжающие гости заходили в клуб для общения с общественностью не с улицы, а уже респектабельно раздетыми. Короче говоря, заведующий клубом – это была Должность в совхозе «Пыталовский».

Не просто так Ворот пришел на чаёк. В областном комитете культуры началась очередная кампания по продвижению культуры в массы. На одном ответственном заседании было решено везде, где есть клубы, срочным образом организовать хоры и оркестры, или, по крайней мере, аккомпаниатора для хора выписать, найти руководителей-дирижеров для музыкальных оркестров и хоров. Для этого нашли деньги из скудного областного бюджета огромной промышленной области-донора, чтобы в каждом клубе, стоящем на балансе, в кратчайшие сроки были созданы музыкально- хоровые коллективы.

Вот так: всё найти и создать в кратчайшие сроки и ни днём позже, чтобы к празднованию столетнего юбилея великого вождя, (это событие было самой ответственной датой страны в наступающем году) уже можно было провести смотр-конкурс и выбрать победителя. И наградить, как и положено: вымпелом, упоминанием в районной газете, и премией всем причастным руководителям и начальству. Участникам – новые концертные костюмы, по коробке дефицитных шоколадных конфет и палке копченой колбасы к праздничному столу.

Ларика Воротов Леон Сергеевич видел не раз на танцах, но знаком близко не был, хотя слышал о его талантах, что хорошо поёт, мол, парень и вообще на любом инструменте играть может.