Земля войны

Проклятый фриц, видимо приехавший на одну из бесчисленных конференций, проводившихся в залах «Савоя», ошибся комнатой. Мочить иностранца явно не требовалось, и Аслан повернулся так, чтобы заслонить от его взгляда пистолет с глушителем. Он ожидал, что докучливый посетитель повернется и уйдет, но глупый тевтон, вместо того, чтобы сообразить, что дело пахнет жареным, сделал шаг вперед и на безупречном германском наречии поинтересовался у чеченцев:

– Bitte entschuldigen, Ich suche…

Даже если бы Аслан и понимал по-иностранному, он бы так никогда и не узнал, кого именно ищет этот персонаж из «Кольца Нибелунгов». В следующую секунду левая ладонь арийца ударила вперед. Удар был такой силы, что мгновенно размозжил хрящи и вогнал носовую перегородку глубоко в беззащитный мозг. Чеченец умер раньше, чем упал на землю. Незнакомец подхватил выпавший из его рук пистолет. Сухо крякнули два выстрела, белокурая бестия сгреб Мориса в охапку и приказал:

– Валим отсюда. Гд е братва? Что ваще, тут за цирк?

Спустя пятнадцать минут дрожащий от ужаса Морис сидел в «Мерседесе» напротив 83-го отделения милиции, куда увезли всех задержанных, а белокурый торговался с главным ментом о том, сколько будет стоить всех отпустить. Мент просил триста тысяч, но до десяти утра. «Если после десяти, – сказал мент, – будет пятьсот».

Они сошлись на двухстах пятидесяти, и белокурый, сев в машину, сказал Морису:

– Поехали за лавэ. В темпе.

Морис, разумеется, понимал, что деньги причитаются с него. Во-первых, это он был устроителем банкета. Во-вторых, как-то так всегда получалось, что деньги брали именно с него. Но больше всего его изумляло другое.

– А вы… кто… собственно? – спросил Морис.

Тевтон рассмеялся.

– А я, собственно, виновник торжества. Меня зовут Раджаб. И если ты когда-нибудь назовешь меня по-другому, я тебе глаза на жопу натяну и моргать заставлю. Понял?

* * *

Хаген Адриан Мария Хазенштайн родился в маленьком горном селе, которое называлось Мюнхен и было расположено в сорока километрах от Бештоя.

Это было одно из двух чисто немецких сел, находившихся между хребтами Алатау и Яналык. Немецкие колонисты были поселены там в середине 19-го века, дабы приучить диких горцев к порядку и единообразию, а буде возможность – обратить их в христианскую веру. Село состояло из аккуратных домиков с красными черепичными крышами и каменной лютернской киркой на главной площади. В 1944-м году оба села были высланы в Казахстан за компанию с чеченцами, и бабушка Хагена рожала его отца в теплушке с двумя чеченками-повитухами. Когда она умерла при родах, одна из чеченок выкормила дитя.

В 57-м немцы вернулись назад. Они нашли свое село занятым – в домики с черепичными крышами заселились аварцы, ногайцы и греки. Хазенштайн-старший взошел на порог своего дома, который достался ему от деда и прадеда, посмотрел на черноволосых детей, играющих с кошкой, сел и заплакал. Кто-то тронул его за плечо, и, обернувшись, Адриан Хазенштайн увидел за собой высокого худого старика в барашковой шапке и с крючковатым посохом в руке.

– Тебе не стоит беспокоиться, – сказал старик, – это ваши дома, и вы будете в них жить. Клянусь Аллахом, нет преступления страшнее, чем отнять у человека дом, где жили его предки.

Горцы выполнили свое обещание: они ушли из немецкого села, как они ушли из чеченских сел, занятых новыми жильцами по приказу советской власти. Никто не покусился на чужой кров, а спустя немного времени на противоположном склоне горы, в десяти километрах от Мюнхена, выросло село-побратим, основанное теми, кто вернул дома их хозяевам.

Ничего не изменилось в селе Мюнхен: все так же блестело оно красными черепичными крышами, и коровы, выгоняемые по утрам на пастбище, все также звенели силезскими колокольчиками, и учительница в школе говорила с учениками начальных классов на языке Шиллера и Гёте. Вот только каменная лютеранская кирка на главной площади навсегда осталась мечетью, и у новорожденных детей, помимо официального, в паспорте записанного имени, все чаще появлялось еще одно, домашнее. Например, Хаген – и Раджаб.

Маленький Хаген Адриан Мария Хазенштайн рос в доме, где горцы считались братьями. Он играл с мальчишками из соседних сел – аварского и чеченского, и частенько ему доставалось за его белокурые волосы и не желающую загорать кожу. Кто кричал ему «хъазахъ^[6]», а кто «лай^[7]», и так было до тех пор, пока десятилетний Хаген, раздобыв где-то старый кинжал, не кинулся на своих обидчиков. Мальчишки разбежались, а предводителя Хаген поймал, и, зажав его горло между скалой и ножом, сказал: «Меня зовут Раджаб».

И так его и стали звать.

Не было в окрестных селах мальчишки, который откалывал трюки более опасные, чем Хаген. Он ловче всех лазил по скалам и взбирался на самые опасные кручи. Он ходил к гости к своим друзьям ночью, когда вдоль горной дороги был слышен вой волков, и он не раз и не два на спор переплывал Кара-Ангу во время половодья, когда река становилась похожа на взбесившегося быка, бросающегося на бурые тряпки скал.

Хагену было двенадцать лет, когда старик из соседнего села, тот самый, который когда-то вернул дом их семье, начал учить его читать Коран. Ему было пятнадцать, когда его заметил на отборочных соревнованиях немецкий тренер и пригласил тренироваться в Германии.

Нет антисемита более яростного, чем иной крещеный еврей. Нет русского националиста более отчаянного, чем армянин. Белокурый Хаген Адриан Мария Хазенштайн был фанатично влюблен в Кавказ. Он никогда не пропускал время намаза и соблюдал пост в месяц Рамадан.

Ему было двадцать пять лет, когда Кемировы купили ему пост замминистра внешнеэкономических связей в правительстве республики, и Хаген вместе с Зауром Кемировым поехал в составе делегации договариваться о западногерманских инвестициях в экономику РСА-Дарго.

Немцы были очарованы безупречным выговором Хагена и тем фактом, что чиновником многонациональной республики является чистокровный немец, и все шло совершенно отлично до той поры, пока на встрече не появилась депутат Бундестага, считавшаяся вероятным кандидатом на кресло канцлера. Пожилая светловолосая немка протянула руку замминистру внешэкономических связей республики РСА-Дарго, и тот сообщил ей на чистом немецком:

– Простите. У нас за руку с женщинами не здороваются.

Лишь одно обстоятельство омрачало жизнь Хагена Хазенштайна. Это было его прозвище, неизбежное, как снег зимой на Ялык-тау. Вся республика звала его Ариец.

* * *

Кирилл проснулся в час ночи от какого-то неясного беспокойства, царапавшегося о донце сна. Он долго тер глаза, а потом накинул куртку и вышел из гостевого домика на улицу.

Стояла морозная высокогорная ночь: вверху не было ни облачка, и звезды были как крупная мелочь, выкатившая из желтой копилки луны. За озером, слева, вздымалась пологая гора, и Кирилл в свете луны впервые заметил на ее вершине настоящий замок: над пятиметровыми высокими стенами угадывались сторожевые вышки.

Лет десять назад Кирилл впервые приехал в Италию и увидел похожие замки на загривках Аппенин; они возвышались над старыми городками, напоминая рождественские игрушки, и прожекторы у подножий высвечивали в ночном небе резные шпили, увенчанные флагами какой-то организации, охранявшей исторические памятники.

Здесь тоже были прожекторы: они были направлены вниз, беспощадно высвечивая каждую колючку на опоясывающей стену горе; сама же стена в безлунные ночи должна была казаться глыбой мрака.

Кирилл нахмурился, вызевывая остатки сна и пытаясь определить, что его подняло, а потом вдруг понял: машины. Площадка на другом берегу озера была совершенно пуста, а между тем вечером, когда он ложился спать, в том доме оставалось еще человек тридцать, и Кирилл, засыпая, слышал гортанные голоса и мужской смех.

Дорожка вдоль озера была перекрещена шпагами фонарного света, и тени от голых сучьев шевелились на ней, как муравьи. Кирилл прошел до главного корпуса; дверь была закрыта, но Кирилл каким-то шестым чутьем чуял, что комнаты на втором этаже (а там должно было быть что-то вроде казармы) пусты.

Кирилл обошел здание кругом и оказался на темном, тщательно выметенном плацу. По три стороны площадки располагалась профессиональная полоса препятствий: стена со следами вбитых в нее крюков, узкие бревна, беспощадно проложенные на пятиметровой высоте, и длинная полоса вспаханного солдатскими животами песка; над полосой была натянута колючая проволока. Когда, семнадцать лет назад, по таким полосам гоняли Кирилла, поверх проволоки бил настоящий пулемет, чтобы бойцы не вздумали задирать зад и привыкали к выстрелам. Глиняный взгорок в конце полосы ловил пули.

Зачем бы ни тренировал своих людей Джамалудин, он делал это не для того, чтобы выбивать дань из ларечников. Ларечники платили б ему и так.

В середине плаца располагалась огромная зеленая доска. На этот раз, ради разноообразия, она была украшена цитатой не из Корана. Изречение гласило: «Тот не мужчина, кто думает о последствиях. Имам Шамиль».

«База отдыха ФСБ, блин!» – подумал Кирилл, повернулся и пошел спать.

Глава третья,
в которой сын президента республики лично разбирается с собственными киллером, а Джамалудин Кемиров играет последнюю партию в покер в последнем казино города Бештой; и в которой читатель присутствует на суде шариата по факту кражи военного вертолета

Когда Кирилл проснулся утром, солнце пробралось меж кружевных занавесок и плясало на широкой постели в бревенчатом домике.

База была по-прежнему пуста; на дорожке у домика скучал черный бронированный «Мерс» и при нем – вчерашняя троица. Двухметрового водителя звали Ташов, а у автоматчиков-близнецов оказались самые удивительные имена, которые Кириллу когда-либо приходилось слышать. Кирилл сначала решил, что это их клички, но потом оказалось, что это все-таки имена. Одного звали Абрек, а другого – Шахид.

Абрек и Шахид сообщили, что мэр города Бештоя Заур Кемиров ждет его в своем кабинете, когда Кириллу Владимировичу будет удобно.

Кирилл позавтракал за огромным столом, за которым могли уместиться по крайней мере сотня человек, сел в машину и поехал в мэрию.

* * *

Бештой, один из старейших городов Северной Аварии, был основан при халифе ал-Мансуре, когда в 754 году наместник Йязид ас-Сулами переселил около двух тысяч арабов в крепость, основанную им на древнем торговом пути от Каспия к Грузии.

Монголы, разорив Дербент, не дошли до Бештоя – их лошади испугались вертикальных скал, уходящих к небу, и Бештой остался вольным обществом. В начале 18-го века жители этого общества стали на сторону Хаджи-Дауда, объявившего джихад против персов, и тогда в их краях впервые появились русские. Петр I пришел к Куршинскому перевалу, объявив, что он идет на помощь своему другу иранскому шаху Гусейну.

К началу XIX века Бештой стал одним из главных торговых городов в Прикаспийских горах. Иранские и армянские торговцы приезжали сюда обменяться товарами, дикие горцы спускались с вершин, чтобы купить нужное им у русских купцов, и в городе у каждого народа была своя слобода и свои обычаи.

Еще Бештой был одним из главных религиозных центров. В его медресе учили такому чистому арабскому языку, который нельзя было найти даже в Египте, и именно из этих медресе газии несли ислам в языческие села и горы.

Потом Бештой оказался под властью имама Шамиля. С улиц города пропали женщины в шляпках и европейских платьях, в городе закрылся единственный театр, исчезла музыка. В городе поселилось довольно много беглых русских солдат, которые делали для Шамиля пушки и порох. Однажды имам позвал их и сказал:

– Нехорошо, что вы живете без Бога. Я не буду заставлять вас принимать ислам, но вы должны найти себе своего попа и построить церковь.

Та к в Бештое построили первую православную церковь. Потом большевики устроили в ней тюрьму.

После падения имамата в Бештое обосновался русский гарнизон. На склоне Ялык-тау выстроили крепость Смелую, и под ее сенью город снова ожил, зашевелился и вырос. К концу 19-го века в Бештое жили армяне и греки, аварцы и кумыки, чеченцы и грузины, евреи и сирийцы, курды и казаки. Бештой превратился в один сплошной восточный базар; каждый дом был лавкой, каждый двор – прилавком, и улицы его тянулись, как огромный торговый молл, – на одной улице курага, изюм и вяленые засахаренные фрукты, на другой – седла и уздечки, все, что нужно джигиту, а на третьей – великолепные кинжалы, сплошь с золотой и серебряной насечкой, отрада богачей и заезжих бытописателей. А на четвертой – скромная маленькая лавка, где можно было, прийдя по рекомендации, купить длинный кинжал с кожаными ножнами, невзрачный на вид, – но зато такой кинжал не гремел в походе, и потная рука не соскальзывала с ножен, когда надо было выхватить его в середине боя.

Но больше всех Бештой славился своими лошадьми. Существовала даже особая бештойская порода лошадей, – выносливая, невысокая, с копытами стаканчиком и головой, похожей на клюв, – не гоночный арабский скакун, не представительская английская кобыла, а мощный джип-внедорожник, приспособленный для гор и скал.

Большевики пощадили половину купцов, но они расстреляли всех лошадей. В Бештойской ЧК был специальный план по расстрелу лошадей, как классово чуждого элемента.

Чекисты тогда окружали села и просили выехать из них всех горцев на лошадях. Потом к лошадям подходил ветеринар и говорил, что они больны чумой. Потом лошадей расстреливали, а горцев с седлами отпускали. Ночью горцы возвращались назад и обносили это место стеной, как лошадиное кладбище. Они понимали, что лучше пусть расстреляют лошадей, чем их и их семьи.

Большевики же считали, что горец без лошади – это уже не горец. Это новый классовый элемент, пригодный для построения равноправия. Им было видней: коммунизм в Бештое устанавливал бывший офицер Дикой Дивизии, отчаянный мусульманин и враг казаков, глава 1-й Красной Шариатской Дивизии Амирхан Кемиров.

Бештойский район был образован в 1922-м году. В нем было поровну чеченских и аварских сел, но он, как и соседний Халинский, отошел Чечне. Однако в 1944 году чеченцев выселили, а через месяц после того, как это случилось, товарищ Сталин призвал к себе первого секретаря ЦК компартии республики Северная Авария-Дарго и сказал: «Мы тут подумали и решили выселить и аварцев. Что вы думаете?» Секретарь компарии подумал и сказал: «Я готов поклясться моей головой, что ни один человек из моего народа не пойдет против России. Если надо, все наши мужчины запишутся в армию добровольцами».

Аварцы очень испугались, что их выселят, и поэтому все стали записываться в армию добровольцами.

На самом деле товарищ Сталин не собирался выселять аварцев. Из двух соседних народов он всегда выселял только один. Балкарцев он выселил, а кабардинцев оставил; ингушей он выселил, а осетин оставил; чеченцев он выселил, а аварцев оставил. И он всегда отдавал земли выселенного народа тому, который остался.

И Бештойский район, так же как и соседний Халинский, отошел Аварской АССР.

В 70-х годах в Бештое выстроили военную базу и два завода: один производил тепловые блоки наведения для баллистических ракет, другой – нефтегазовое оборудование. Завод тепловых блоков умер в середине 90-х, а нефтегазовый уцелел благодаря Зауру Кемирову. Был еще и третий, производивший водопроводные трубы. Он издох, но в его цехах делали направляющие для НУРСов. Этот продукт пользовался повышенным спросом во время первой чеченской. Благодаря ему неразорвавшийся НУРС, предназначенный для пуска с вертолета, можно было запустить с любого удобного места.

Вместе с заводами в Бештой завезли большое количество русских. В середине 90-х они оказались без работы и первыми начали уезжать из Бештоя. Чем меньше высококвалифицированной работы оставалось в городе, тем больше уезжали русские; чем больше они уезжали, тем меньше работы в нем оставалось. К тому же русские были самой незащищенной частью населения. Их первыми кидали при сделках и считали глупостью им платить.

А затем в Бештое избрали мэром внучатого племянника красного шариатиста Амирхана.

* * *

Над Бештоем снова сверкало солнце, и разница температур между ночью и днем была почти как разница между зимой и летом. По улицам бежали ручьи, с крыш не капало, а хлестало.

К некоторому удивлению Кирилла, город вовсе не выглядел обшарпанным и облезлым. То есть конечно, по сравнению с каким-нибудь Дюссельдорфом Бештой был страшной дырой, – но по сравнению со среднерусскими городами эпохи завершившейся перестройки Бештой выглядел очень и очень неплохо.

Предместья превратились в бесконечные ряды пакгаузов, со всех сторон Кирилл видел распахнутые ворота складов и тушки автопогрузчиков. За складами потянулись частные дома, закутанные в хиджабы глухих заборов, широкие бульвары в центре были тщательно выметены, и кучи желтых листьев выплывали из снега у стен переделанного в мечеть кинотеатра. Прямо в ограду мечети были встроены лавки и маленькие кафе. Сразу за мечетью торчал огромный указатель, – стрелка направо указывала направление на авторынок, стрелка налево – на радиорынок, а стрелка прямо гласила: «Рынок „Свободный“.

Кирилл, из любопытства, велел ехать прямо.

Рынок «Свободный» начинался прямо от площади Свободы, что слева от мэрии, и занимал все пространство бывшего футбольного стадиона. Половина рынка ютилась в ларьках, а другая половина – под огромной гофрированной крышей нового павильона, и в глубине Кирилл заметил строящееся здание мегамаркета.

Люди сновали непрерывным потоком, между рядов покупателей, оглушительно сигналя, пробирались маленькие грузовички, и когда московский проверяющий, сопровождаемый Ташовым, остановился в воротах безбрежного авторынка, к нему немедленно подошел невысокий черноволосый кавказец, кучковавшийся в группе таких же ребят, и спросил Кирилла, какая машина ему нужна – угнанная или чистая.

– А какая разница? – спросил Кирилл.

Оказалось, что разница та, что угнанная вдвое дешевле, и такая честность продавцов изумила Кирилла; впоследствии уже Кириллу сказали, что судебная очистка угнанных машин была одним из главных народных промыслов ментов. Сравниться с ним могла разве что добыча нефти из нефтяной трубы; и один гаишник так разбогател на этой очистке, что даже купил себе пост главного судебного пристава.

На вещевом рынке Кирилл зашел в магазинчик мужской одежды и с удивлением увидел небольшую, но хорошо подобранную коллекцию известных марок, цены на которую были вдвое ниже московских. Это сразу решило проблемы Кирилла: во вчерашней рубашке он чувствовал себя прескверно.

Пока московский проверяющий возился с покупками, наступило время намаза, и Ташов тихонько осведомился у продавщицы, не найдется ли для него укромного местечка.

Девушка вздрогнула, услышав голос Ташова, и обернулась к нему. У нее было необычайно белое для горянки лицо, с взлетающими кверху дугами бровей и совершенно черными глазами. Из-за тщательно заколотого под подбородком платка личико ее казалось почти круглым, и Ташов не мог рассмотреть, какого цвета у нее волосы. Даже под мешковатой одеждой девушка казалась тонкой, как нитка черного жемчуга.

Она выглядела точь-в-точь как мать Ташова, на единственной оставшейся у него фотографии тридцатилетней давности, когда она снялась вместе с отцом.

Ташов замер, а девушка залилась яркой краской и сказала:

– Я вам покажу.

Спустя секунду Ташов оказался в подсобке, где висели нераспакованные еще коллекции. Ту т же, в закутке, была и старая ванная. Возле неработающего крана стоял кувшинчик с водой. Ташов вымыл руки и ноги, пригладил волосы и снова вышел в подсобку.

И тут он остолбенел второй раз. Вся задняя стена подсобки, которую он не видел, входя, была заклеена его собственными фотографиями. На одной из фотографий он был в белом кимоно и с огромным позолоченным кубком в руке, а другая была та, где он снялся вместе с президентом Аслановым на чествовании. Тогда Ташова попросили надеть все его медали, и, если честно, в этих медалях он точь-в-точь походил на бульдога с выставки.

Ташов снова впомнил взгляд, который кинула на него девушка в черном платке, и у него вдруг защемило чуть пониже того места, куда его ранили месяц назад, а ранили его чуть повыше сердца. По правде говоря, намаз у него получился совершенно никакой, потому что во время молитвы не полагается думать о посторонних вещах.

* * *

Кирилл прибыл в мэрию к полудню. Мэр Бештоя Заур Кемиров предоставил Кириллу все документы, которые тот потребовал, и выделил ему небольшой кабинет на втором этаже.

Часа через два Кирилл вышел в коридор, и, обнаружив комнатку с буквой «м», зашел внутрь. Он надеялся, что там не будет слишком грязно.

В комнатке было очень чисто. Она была разделена на две части. В одной был деревянный пол, а в другой – покрытое ковром возвышение, и рядом с деревянной частью в пол было вделано что-то вроде душа. Тут же стоял медный кувшинчик.

Кирилл вышел наружу, внимательней изучил смежные помещения с буквами «м» и «ж» и обнаружил под ними еще одну надпись: «молельная комната». Когда он оглянулся, он увидел, что за ним стоит невообразимо древний старик в папахе и внимательно на него смотрит. Кирилл покраснел, как свекла, и пулей поскакал к себе в кабинет.

* * *

Было уже три часа дня, когда к Кириллу в мэрию подъехал начальник милиции города Бештоя. Кирилл хотел расспросить его о том, как продвигается расследование поджога казино.

Начальник милиции оказался тот самый Шапи, с которым его познакомил вчера Джамалудин.

Шапи – веселый, полный, с желтовато-смуглым лицом, сеточкой морщин напоминавшим дыню, не вошел в кабинет, а скорее влетел. Он шумно обнялся с Кириллом, вывернулся из куртки, как медведь из шкуры, плюхнулся напротив москвича в кресло и немедленно покосился на именной портсигар, лежавший поверх разложенных на столе бумаг.

– Дорогой? – сказал начальник милиции города Бештой.

– Да, – ответил Кирилл.

– Убери, а? Старые привычки…

Засмеялся и добавил:

– Поехали пообедаем.

Кирилл ожидал, что они будут обедать в городе, но ошибся. Через сорок минут езды по заваленному снегом серпантину черный джип безо всякой брони привез их в крепость Смелую, расположенную на высоте в две тысячи метров на склоне Ялык-тау. Военного значения крепость давно не имела, но стены ее сохранились в хорошем состоянии – при советской власти здесь построили санаторий ЦК.

Поверх стен бежала колючая проволока, и глухие ворота на тщательно оборудованном блокпосте поползли вбок, как только охрана завидела джип начальника УВД.

Шапи подкатился по вычищенному асфальту к какому-то каменному зданьицу, примыкавшему к стене – не то каземат, не то склад, вышел из машины и повел Кирилла на стену.

Кирилл глянул – и него закружилась голова, то ли от вида, представшего перед ним, то ли от легкой нехватки кислорода.

В голубом небе не было ни облачка, раскаленная корона солнца висела над Ялык-тау, и складки снега спадали с нее, как горностаевая мантия, расшитая драгоценными камнями. Повсюду, куда ни кинь глаз, лежали бескрайние изломанные горы, с белыми склонами и рыжими вертикальными срезами скал, и только далеко слева был виден кусочек Бештоя и спичечные коробки его домов и мечетей.

Стена, на которой они шли, была шириной в полтора метра; основание ее утопало в колючем кустарнике и сугробах, и в полуметре от Кирилла в бойницу смотрела бронзовая пушка, похожая на крокодила на колесиках. Стрелять пушечка уже не могла, но по-прежнему глядела на дома и мечети Бештоя.

Некоторое время стена шла поверх горы; там же, где стена смыкалась со старой цитаделью, она обрывалась пропастью. Кирилл глянул вверх, и заметил, что в цитадели старая кладка надстроена свежим кирпичом; мирно гудел кондиционер, в окнах третьего этажа были стеклопакеты.

Они повернули направо и спустились к главному входу по крытой галерее поверх пристроенного крыла.

В 1930-х годах разрушенную при штурме цитадель перестроили под сталинский ампир. Перед бело-желтым портиком с колоннами были разбиты клумбы, и из снега торчали засохшие стебли. Крыло было только одно, слева, и его широкие окна представляли странный контраст с глухими стенами основного здания. Второе крыло построить было нельзя: там была пропасть.

Красные ковровые дорожки помнили, наверное, еще Брежнева. В холле висел портреты членов ЦК и чернобородый красавец в черкеске с васильковыми погонами и наганом времен Гражданской войны. Из застекленного зимнего сада, расположенного позади столовой, открывался головокружительный вид на скомканные горы, брошенные вниз чьей-то сердитой рукой и вечно тянущие свои изломанные пальцы к расплавленному пятаку солнца.

Там, в зимнем саду, им и подали обед.

Кирилл предпочитал итальянскую и японскую кухню, и при виде хрустальных графинов и черной икры он сразу понял, что меню в этой гостинице было составлено в том же веке, в котором были постелены красные ковровые дорожки. Стол заставили так, как будто собирались накормить десяток генералов. Кирилл боялся, что его начнут потчевать спиртным, но, к его удивлению, Шапи сам не пил и Кириллу не предложил. Вместо водки на столе стоял шипучий лимонад с наклейкой «фирма „Кемир“ и минералка с такой же этикеткой.

– Я извиняюсь, – сказал Шапи, – что Заур Ахмедович не с нами. У него сегодня куча дел. Он в Чечню поехал, одного аварца повез.

– Зачем?

– Он чечена убил. Ножом. В сердце.

Шапи откинулся в кресле, прожевал кусок мяса и добавил:

– Чечен его ограбить хотел. Прямо на глазах у всего рынка, пистолет достал, а наш его ножом.

– И что же? – заинтересованно спросил Кирилл.

– Да чечены, – сказал Шапи, – сами рукой машут, знаем, какой наш был. А все же обычай есть обычай. Заур его на цепи повез. У них такое правило, когда кровника на суд приводят, прямо на цепи и ведут. И цепь отцу убитого передают.

Кириллу еще не приходилось слышать, чтобы в обязанности мэра российского города входили перевозки избирателей на цепи.

– И что теперь будет? – с замиранием спросил Кирилл, – неужели… его убьют?

– Простят, – уверенно сказал Шапи, – в прошлом году одного так возили, так он той семье вместо сына стал. Каждую неделю туда ездит.

Кирилл помолчал и спросил:

– А как продвигается дело о поджоге казино?

– Слушай, как ему продвигаться? – возразил Шапи, – у меня второй месяц киллеры сидят. Им Идрис, дурак, меня заказал.

– И доказательства есть, что это он?

– Да они ему троюродные братья, – сказал Шапи.

– И это все доказательства?

– Варя! – закричал начальник милиции города Бештой, – Варенька! Принеси-ка нам чайку, да варенья… Я их что, на бутылку буду сажать? Как Гамзат?

– Какую бутылку? – ошеломленно спросил Кирилл.

– С шампанским. Ну, то есть без шампанского. Из-под.

И начальник милиции города Бештой руками показал форму бутылки, которую сын президента республики использовал для разговоров с подозреваемыми. Кирилл чуть не подавился лепешкой, а Шапи зевнул, бросил в рот горстку орехов и сказал:

– Да ну. Убью я их.

Когда они вышли из гостиницы, было уже пять вечера.

Две вершины Ялык-тау напоминали согнутую лодочкой ладонь, и в этой ослепительно белой ладони плескалось синее небо.

Каменные хребты разбегались во все стороны, разъезжались, как ножки годовалого жеребенка, и где-то внизу, у подножья горы, возле аэродрома, бесшумно месил воздух крыльями военный вертолет.

Кирилл глядел на бескрайнюю изломанную землю, и не мог понять, почему люди так любят убивать друг друга в крае, в котором, чтобы понять истинное место человека, не надо подниматься в космос или читать Платона, а надо просто забраться на ближайший склон и глянуть вниз.

Они уже садились в машину, когда начальник УВД города Бештой, натянув поглубже черную шерстяную шапочку и швырнув в бардачок пистолет, сказал:

– Дикий народ эти чечены. На цепи, понимаешь, его надо вести. Гд е ты в аварском селе видел, чтобы кровника на цепи вели?

Уже потом Кириллу сказали, что красавца в черкеске с погонами НКВД, портрет которого висел в холле, звали Амирхан Кемиров. В 1919 году 1-я Красная Шариатская дивизия Кемирова взяла крепость Смелую, последний оплот деникинских казаков, и тогда же Амирхан приказал вырезать все соседние казацкие поселения.

В 1923-м году Амирхана Кемирова отозвали в Москву, и он некоторое время изумлял товарищей по партии, расстилая во время заседаний Совнаркома коврик для намаза. В 1927 году трое ближайших друзей Амирхана ушли в абреки, и Амирхана арестовали, осудили и расстреляли в течение недели.

* * *

На следующий день после отъезда Водрова в Бештой глава Чрезвычайного Комитета Федор Комиссаров взывал к себе в кабинет человека по имени Сапарчи Телаев.

Сапарчи Телаев был из очень знаменитой семьи. Его старший брат был тот самый Гаджи, который ограбил свадьбу. Его средний брат прославился тем, что когда начальник СИЗО обложил его по матушке, средний брат выхватил заточку и всадил ее начальнику СИЗО по самое пузо.

Сам Сапарчи впервые сел в тринадцать лет. По правде говоря, он совершенно не собирался садится в тот день в тюрьму. Он тогда возвращался с тренировки, и так случилось, что на площади он встретил двух взрослых мужчин, которые обложили его по матери. Если бы это были его ровесники, то Сапарчи, конечно, стал бы с ними драться. Но Сапарчи было тринадцать лет, и он понимал, что ему не совладать с двумя взрослыми мужиками.

Поэтому Сапарчи ушел домой и вернулся через пятнадцать минут. В руках его было охотничье ружье. Мужики сидели на том же месте и выпивали. Сапарчи прицелился и попал одному мужику в живот, а второй бросился бежать и получил пулю в плечо.

Из-за высокого авторитета семьи и собственной деловой хватки Сапарчи был уважаемым человеком еще в начале перестройки, но настоящее уважение к нему пришло, когда в начале девяносто четвертого года он принял участие в операции под названием «фальшивые авизо».

По правде говоря, собственно авизовками занимался не Сапарчи, а его чеченские партнеры. Именно они учреждали липовые фирмы и подделывали платежки, а потом убеждали операционисток заплатить по фальшивым документам миллионы долларов.

Что же касается Сапарчи, то его роль в операции была не так велика: он должен был непосредственно снять семьдесят миллионов долларов со счетов в Торби-кале и привезти их в Грозный. Деньги Сапарчи снял, но чеченцы их так и не получили. Это случай вырос в большие препирательства между Сапарчи и чеченцами.

Вот уже пять лет, как Сапарчи Телаев был полностью парализован ниже пояса. Несмотря на это, он четыре часа в день проводил в спортзале и поэтому верхняя половина его туловища выглядела как улучшенная модель Терминатора. Кроме этого, Сапарчи приказал вделать в ручки своего инвалидного кресла тайники для оружия, и очень гордился тем, что съездил с этим креслом в Америку. Глупые американские пограничники и предположить не могли, что калека на инвалидной коляске тащит с собой целый арсенал, хотя для того, чтобы узнать это, им достаточно было спросить любого таксиста в Торби-кале.