Александро

– Странно, а я думал, что и от этой получу еще одного Корнелия! И того… был бы уже тридцать восьмой, не считая девятнадцати Корнелиан! Ха-ха!

Какая-то женщина мчалась так быстро, что чуть не сбила его с ног. Корнелий уже поднял плетку, размахнулся ею, но не попал по бежавшей. Он узнал ее. Узнал ту, которая вчера стояла возле графского крыльца, истекая кровью.

Женщина растолкала плотное кольцо толпы, при этом из груди ее не вырвалось ни единого звука, если не считать громкого дыхания от быстрого бега. Зато, очутившись на свободном клочке земли, где лежало тело побелевшей юной девушки, несчастная упала на нее, схватила, прижала к себе и не своим голосом, оглушая всех, кто тут находился, закричала:

– Машенька! Машенька!

А еще через два часа имение облетела весть, что в лесочке, как раз там, где поблизости граф отводил Антону землю, нашли повешенную на суку женщину, что в руках она зажала прядь белых волос, а на дереве, на стволе было ножиком высечено короткое слово «дочь».

ГЛАВА 2
«Граф Герман Крамольный»

Племяннику графа Филиппа уготована в этой истории гораздо большая роль, чем самому графу Филиппу, который отныне в ней не появится, кроме как в воспоминаниях.

В то время, о котором идет речь, то есть в июне 1794 года, графу Герману было тридцать восемь лет.

Как уже упоминалось, тот жил не в лучших условиях, чем простой батрак. Он работал на земле сам, как крестьянин, от зари до темна, как крепостной, вспахивая тот кусок земли, в несколько акров, который прилегал к его маленькому домику, имея на хозяйстве всего одну кобылу, да и ту не отличавшуюся особой силой.

Бывало, ему то и дело приходилось останавливаться, ибо кляча, которую бедняга понукал, быстро выбивалась из сил. Часто ему самому приходилось впрягаться в плуг, пока сама кляча в стороне пощипывала травку, понемногу восстанавливая силы.

Поработав в поле, граф Герман возвращался в крохотный домишко, с двумя малюсенькими, отгороженными друг от друга комнатками, еще более маленькой кухней и узеньким загончиком для этой самой кобылы, да еще двух-трех несушек, одной козы и молоденького поросенка.

В доме графа всегда встречала жена, молодая, красивая женщина, лет на десять моложе его, она подавала к столу все то, чем можно было располагать, заботливо обслуживала уставшего мужа и пятерых девочек, старшей из которых казалось лет семь, а младшей не более полутора лет. Приглядевшись, можно было заметить, что намечается еще ребенок. Женщина то и дело прикладывала руку к талии всякий раз, как ей приходилось снимать с огня полный еды казан или подтащить ведро воды к корыту с грязной посудой, словно бы она убеждалась, что младенец не пострадал от того, что мать вынуждена так напрягаться.

– Сядь же, Марианна, – сказал Герман. – Пусть Мария сама накроет на стол.

– Да, папа, – ответила старшая девочка и принялась проворно вертеться на кухне, накладывая родителям и сестрам порции еды, да расставляя перед каждым тарелки.

– Помощница ты моя, – и мать поцеловала дочку, когда та закончила и села за стол.

В этот вечер на столе стояла самая обычная еда, какую только можно было подать. Вареный картофель, смешанный с кусочками омлета. Запивали же его, кто чем. Марианна и младшие три дочки – козьим молоком, а Герман и две старшие дочки – водой, отдавая беременной матери и сестрам лучшее, что имелось в ничтожном количестве.

После ужина работа по дому распределялась. Муж, в обязанности коего входило лишь обрабатывать землю, лег спать вместе с женой, которая за день намаялась по хозяйству. Старшая дочь Мария взялась мыть посуду, вторая дочь Татьяна, которой было пять с половиной лет, уложила в постель трех других сестер; четырех лет, двух с половиной и полутора, затем отправилась помогать Марии, вытирать тарелки, которые та ей подавала, собирать остатки еды со стола и относить эти крохи курицам. Потом уж и они ложились спать.

Для них постель выделялась отдельная. Вдвоем они спали на матраце, брошенном на пол у кровати трех других сестер, у самой перегородки, за которой спали родители.

Ложась, девочки еще некоторое время шушукались, и разговор их был далек от детского:

– Как поступить с Анной? – печально и раздраженно спросила Мария. – Она ничего не хочет делать, чтобы помочь нам, как будто все наши бедствия ее не касаются. Она даже требует себе больше молока, чем Софии и Елене. Эгоистка! Ей уже четыре года! В том же возрасте я вовсю помогала маме шить нижние юбки, когда у нее была работа в городе. Тогда нам лучше жилось.

– Да. Нас тогда было всего три сестры, – ответила со вздохом Татьяна.

– И больше денег.

– А Анна заставляла всех вертеться вокруг нее, она, чуть что, сразу начинала реветь в четыре ручья.

– Ну, все, завтра же заставлю ее мести загон! Не дай бог, найду там хоть малейшую грязь! – злилась Мария.

– Правильно, – согласилась Татьяна.

Мария не забыла о своем обещании. Когда рассвело, вся семья поднялась и принялась за свои обычные дела. Старшая дочь и мать готовили завтрак, Татьяна выполняла их поручения, а три остальные сестры только готовились натянуть на себя одежды.

– Помоги им, хотя бы! – буркнула Мария Анне, видя, что малышки запутались в своих сорочках.

– Сейчас! – огрызнулась девочка и с ненавистью посмотрела на старшую сестру. Затем, без особого старания, помогла младшим переодеться.

Когда же все собрались за столом, то обнаружилось, что Мария поставила на стол только шесть тарелок вместо семи. Мать указала ей на ошибку.

– Это не ошибка, мама, – возразила дочь. – Все правильно.

– Как? Ты не хочешь завтракать? – удивился отец.

– Я то хочу, папа. И буду. Вопрос только в том, все ли заслужили еду.

Тем временем остальные девочки расположились за столом. Татьяна, узнав свою тарелку, пододвинула ее к себе поближе, Анна, София и Елена тоже уселись на свои места. Но Анна, не найдя своей тарелки, потянулась к тарелке самой младшей из сестер, догадываясь о кознях старшей и надеясь, что кто-нибудь за нее вступится.

Мария резко вырвала тарелку у нее из рук. Анна не преминула пожаловаться матери. Но сестра не дала ей и слова произнести.

– Прошу тебя, мама, позволь мне действовать по своему усмотрению. Ты слишком добра ко всем, а потому не замечаешь, что нарушаешь золотое правило.

– Я? Какое правило, Мария?

– А, вот это: кто не заработал, тот не поел. Понимаешь, к кому это относится?

Марианна не возразила, но с жалостью поглядела на Анну. Мария поняла этот взгляд и возмутилась. Как! Жалеть бездельницу? За что?

Резким рывком, схватив сестру за руку, Мария вышвырнула ее из-за стола.

Анна вся в слезы. Мария осталась невозмутимой.

– Иди, мети загон! – бросила она. – Метла за дверью! Заслужи свой кусок хлеба!

Анна метнула на всех ненавидящий взгляд, прошипела что-то неразборчивое и убежала вон. Остальные доедали завтрак.

– Сурова ты с ней, – заметила мать.

– Отнюдь, мама. Ей уже четыре, так пусть делит с нами все горести.

Марианна нежно провела рукой по голове дочери.

– Ты не по годам взрослая, Мария. Кажется, что тебе не семь лет, а семнадцать.

– Что ж, мама, – вздохнула девочка.

Через полчаса она приготовилась отдать Анне ее часть завтрака, полагая, что за это время та уже начисто вымела загон.

Но Анна не шла. Тогда Мария сама отправилась за ней. Каково же было ее изумление и негодование, когда она обнаружила, что грязь в загоне осталась на месте, а самой Анны нигде не было видно.

– Ну, подожди! Обед и ужин тоже не получишь! – прошипела девочка, сжимая кулаки.

Пока, с утра до обеда семья занималась своими делами, Анна, как ни странно, никому не попадалась на глаза. К обеду мать сама пошла искать ее, но вернулась, так и не найдя дочь.

Отец зашел в дом, чтобы пообедать, а потом снова заняться земледелием и тоже спросил, почему не видно Анны. Она тем более понадобилась, так как младшая Елена извозилась в грязи, и кому-то надо было сменить ей одежду.

Мария снова разложила на столе только шесть тарелок. Все сели обедать. Анна не появлялась.

– Я беспокоюсь, – сказала мать.

– Не надо, мама. Наверняка она сидит где-то и дуется. Что ж, сама виновата. Ишь, принцесса! Все должны работать, а она только есть и спать!

– Она же голодная совсем! – сокрушалась мать.

– Вот и пусть. Разве она заслужила еду?

– Но ведь ей всего четыре.

– В четыре года я уже шила вместе с тобой и хоть тогда мы жили лучше, мне и в голову не приходило отлынивать от работы. А Анна… она села всем на шею и ты не можешь по-настоящему ее отчитать. Прости, что я так говорю, но теперь для нее все изменится. Скоро нас станет восемь, вот и пусть старается для семьи!

Родители смотрели на свою старшую дочь с восхищением. Они не сомневались, что следует позволить ей начать серьезно воспитывать сестру. Они вообще никогда в ней не сомневались и в случае чего, совет Марии решал любое дело.

К ужину Анна тоже не пришла. Ее искал уже и отец, но тщетно. Девочка, как сквозь землю провалилась. Марианна совсем обезумела от тревоги. Мария вконец извелась от ярости.

– Мама, успокойся! Тебе нельзя нервничать! Не дай бог, это отразится на братике! Садись, поешь! Выпей побольше молока. Анне мы его больше не будем давать.

Тем не менее, Марианна не успокоилась. Исчезновение Анны терзало ее, а Мария хоть и злилась на сестру, но уже готова была простить ее, лишь бы успокоить мать.

– Хорошо. Я накормлю ее, мама. Она придет. Ну, а ты чего размечталась, а? Еда остынет! – дернула она Татьяну, которая и в самом деле отвлеклась, о чем-то замечтавшись.

– Знаешь, о чем я мечтала? – Татьяна обрадовалась возможности поделиться с сестрой своими грезами. – Я мечтала о большом-пребольшом доме, о красивых платьях и бесконечных балах! Вот, как! Ты бы хотела все это?

– Мечты! Кому теперь до них?! – отмахнулась Мария, но сама тяжело вздохнула.

Татьяна поникла.

– Ты всегда разбиваешь мои иллюзии! – пожаловалась она.

– Ха, ей всего пять лет, а она о балах грезит!

– Мне пять с половиной! – поправила девочка сестру.

А мать с отцом переглянулись и печально опустили головы. Отец даже побледнел. Тогда Марианна тронула его за руку и чуть пожала ее.

Мария заметила этот жест, но не поняла его.

– Что с тобой, мама?

– Ничего, дочка. Ничего. Иди, поищи сестру.

– Ага, – и Мария направилась к двери.

Она вышла, но спустя минуту вернулась.

– Что такое? – спросили родители, видя, что дочь взволнована.

– Не знаю. Просто, старик Мефодий ведет Анну через поле!

Мать с отцом переглянулись. Что бы это значило? Они вышли на порог. Действительно, по полю мчался их сосед, старик, сердитый и вел за руку Анну, которая едва успевала за ним, все время спотыкалась и вопила, заливаясь слезами. Она пыталась укусить старика, но это ничего не дало. Казалось, его кожа была неподвластна маленьким детским зубкам.

– Боже мой… – прошептала мать.

Отец насупился. Татьяна посмотрела на Марию, а Мария стояла белая от гнева.

Две маленькие сестрички с любопытством глядели, как их старшая сестра отбивается от соседа, плачет и кричит. Особенно любопытствовала София; будучи, старше Елены, она отстранила ее, чтобы занять более удобное место.

Мария же чередовала гнев с тревогой. Она перемещала взгляд с сестры на родителей, и черные глаза ее то вспыхивали, то слезились от жалости, видя, как мать отчаянно прижимает руки к груди.

Наконец, старик довел девочку до дома, потом весьма сурово обратился к ее отцу:

– Поговорите с вашей дочерью, Герман. Она пыталась отнять хлеб у моих внучат!

И не дожидаясь, пока сосед начнет отчитывать свою девчонку, старик повернулся и зашагал туда, откуда пришел.

Мать поглядела на Анну с сожалением и негодованием, понимая, что та чувствует себя обиженной, но и молча, коря ее за нежелание помочь семье.

Отец взял дочь за руку и прикрикнул:

– Воровство?!

Анна вздрогнула и с мольбой посмотрела на мать, зная, что если кто и заступится за нее, то только она.

Марианна была слишком добра и не могла ни поднять на кого-либо руки, ни даже повысить голос. Но когда голос повышали другие, она принималась дрожать и умолять этого не делать.

Так и теперь. Женщина кинулась к мужу со словами:

– Не надо, Герман, пожалуйста!

Мужчина тотчас отпрянул. Не в силах в чем-либо отказать жене, он и теперь ее послушал.

– Но… – тем не менее, протянул супруг.

– Нет, нет. Я сама. Я поговорю с ней.

Она взяла дочь за руку, прижала к своей юбке и повела в дом.

– Ох, мама, мама! – вздохнула Мария, всплеснув руками.

Никто не узнал, что именно сказала мать дочке, можно было только догадываться обо всем, судя по доброте этой женщины. Наверняка в ход были пущены лишь уговоры и жалобы, но никак не угрозы или побои.

Поэтому, начиная со следующего дня, все убедились, что никакого прока эта беседа не дала, Анна по-прежнему отлынивала от работы, занималась только тем, что ей нравилось, а, опасаясь, что Мария не даст ей поесть, всегда приходила на кухню не иначе, как держась за мамину юбку.

Мария ненавидела сестру. Мать ее жалела. Отец весь день обрабатывал участок, поэтому мало времени уделял детям. Татьяна относилась к Анне с презрением, а София и Елена были еще слишком малы, чтобы что-то понимать.

Что же касается самой Анны, то старших сестер она едва терпела, младшими брезгала, матерью только пользовалась, а отца откровенно игнорировала. Одним словом, она никого не любила, никого не ценила, кроме своей собственной персоны.

Анна даже не имела друзей, ибо, будучи отъявленной бездельницей, она, в то время как остальные чем-то занимались, бродила, где попало, собирая цветочки и думая о чем-то своем, забредала на участки соседей, а когда приглашала их детей порезвиться, то слышала одно и то же:

– У нас дела. Нам некогда. А почему ты не работаешь?

– Работать, работать! – фыркала Анна. – Зачем тогда жить, если приходится все время работать? – и шла дальше, в одиночестве, презрительно морщась и ворча себе под нос.

Так было всегда. Никто не мог заставить ее сделать хоть что-то полезное. Анна жила исключительно для себя.

Когда в сентябре ей исполнилось ровно четыре с половиной, Мария снова попыталась на нее повлиять, но Анна, убежав из дома на целые сутки и блуждая где-то по округе, так доконала сердобольную Марианну, что у той чуть не случилось выкидыша. Она слегла, умоляла найти Анну, а когда ее нашли, упросила всех не давить на девочку. Пусть, мол, живет, как хочет, так ей, матери, хоть тревожиться не придется.

Однажды Герман вошел в дом между обедом и ужином, чего обычно не делал, опасаясь не успеть обработать тот или иной клочок земли. Он держал в руках какую-то бумагу, был бледен и очень взволнован.

Марианна лежала в постели. Дети копошились в кухне.

– Что с тобой? – жена, в тревоге, привстала.

– Лежи, – он присел на их кровать. – Мне только что привезли вот это. Это копия завещания дяди. А это извещение о его смерти. Он скончался вчера.

Марианна перекрестилась.

– Но, почему же ты так выглядишь, дорогой? Нам нечего опасаться. Все равно ни гроша от него не получим, а жить будем, как прежде. Ничего не ухудшится. Куда уже? Теперь может быть только лучше. Не волнуйся.

– Ты права. Теперь может быть только лучше. Но при одном условии.

– Каком?

– Что у нас родится сын.

– Какая разница, сын или дочь? Я знаю, ты хочешь сына…

– Не только я хочу. Главное, это дядино условие.

– Условие?

– Да. Только в этом случае мы получаем от него все.

– Все?!

– Абсолютно!

– Но это…

– Это значит, что мы сможем больше не скрывать своего титула!

– И вернуться в нормальный дом!

– Бывать в обществе!

– Дать детям образование!

– Выдать их замуж!

– О, Герман!

– Марианна! Однако не обольщайся. Что, если у нас снова будет дочь?

– О, нет. Я уверенна. Будет сын. Я обещаю тебе.

– Ты не можешь мне этого обещать.

– Могу. Могу!

– Это наш последний ребенок. Ты ведь не забыла, что сказал доктор? Седьмой может стоить тебе жизни.

– Да, знаю. Это наша последняя надежда. И будет сын. Говорю же тебе, я это чувствую! Верь мне!

– Я верю, дорогая, верю, – он обнял ее и поцеловал.

– К январю. К Новому году.

– Да, Марианна. В Новый год мы узнаем, как будем жить дальше.

ГЛАВА 3
«История графов Крамольных»

Как уже упоминалось, у графа Филиппа был брат Кирилл, хоть и младший на двенадцать-тринадцать лет, но умерший значительно раньше.

От отца им обоим досталось то самое поместье, о котором шла речь в первой главе.

Два брата жили сравнительно дружно, по крайней мере, так казалось со стороны, потому что никто и никогда не замечал между ними ни малейшей размолвки.

Братья и в самом деле не ссорились, но вовсе не потому, что были дружны. Совсем напротив. Они глубоко пренебрегали друг другом, вели совершенно разный образ жизни, обитали каждый на своей половине и разговаривали друг с другом лишь в случае крайней необходимости.

Филипп не любил Кирилла за его чересчур, как он считал, непрактичный, неприспособленный характер, за симпатию к красивым женщинам, да и женщинам вообще, он называл его «случайным» наследником, как назло родившимся для того, чтобы отобрать у него, Филиппа, половину отцовского состояния.

Впрочем, дело заключалось даже не в деньгах. Как ни был жаден Филипп, но ему вовсе не хотелось поступать с братом по-свински, пытаться лишить его всего и выгнать из дома. Но его смертельно раздражало то, что Кирилл одаривает деньгами и драгоценностями своих многочисленных любовниц, часто меняя их, но никогда не бросая. Он не бросал. Он просто умел красиво уйти, щадя чувство женщины и по-возможности компенсируя ей все сполна материальными благами. В общем, деньги Кирилла быстро улетучивались и вскоре та часть наследства, что предназначалась лично ему, истратилась полностью, а когда он обратился за помощью к брату, тот презрительно ответил:

– Я не лишу тебя того, что твое, но своего не дам, даже если ты в нищете подохнешь!

Кирилл отступил, не осуждая брата, но и не одобряя его.

Сам же Филипп богател год за годом, ибо деньги были единственной вещью на свете, которую тот любил и которой посвящал всего себя без остатка.

Женщин он презирал, считая, что они не стоят мужчин, а только разоряют их, тем более что перед глазами у него наблюдалось тому явное подтверждение.

Итак, один брат богател, другой разорялся, Филипп прослыл женоненавистником, а Кирилл, в один прекрасный день объявил, что пожизненно влюбился и намерен просить руки своей избранницы у ее достославных родителей.

Сердце его покорила петербургская красавица, княжна Светлана Олейникова, единственный отпрыск в семье, у уже престарелых отца и матери.

Свадьбу сыграли, а граф Филипп даже не почтил новобрачных своим появлением.

Однако он был счастлив, узнать, что Кирилл оставляет его и переезжает в город, в дом супруги, что намерен жить там постоянно. Он забрал у Филиппа деньги, какие тот заплатил ему, чтобы получить остальную половину поместья в свое личное распоряжение и сказал, чтобы отныне братик забыл, что у него есть родственник.

Все получилось честно и взаимодовольно. Братья расстались и с тех пор более не виделись. Филипп копил деньги и старел вместе с ними, Кирилл же был счастлив с любимой женой.

Но счастью Кирилла не суждено было длиться долго. Он потерял любимую в день рождения своего сына.

После этого свет не мил стал для Кирилла, он замкнулся в себе. Шли годы, а он все хирел и чахнул на глазах у Германа. Старые родители Светланы чуть позже тоже покинули этот мир, и мальчик остался в доме единственным хозяином, а потому, в силу своего малолетства, не справлялся со многими делами, и богатство семьи резко пошатнулось.

Напрасно Герман пытался вернуть отца к жизни. Кирилл ничего не хотел знать, ничего не хотел видеть и слышать и, в конце концов, умер сидя в своем кресле, умер рано состарившимся, оставив после себя совсем юного сына.

Большой дом невыносимо давил на Германа, тот понял, что не сможет его содержать, и решил сменить его на меньший особнячок, полагая, что так, все же разберется как-нибудь в своих делах.

Герману исполнилось лет восемнадцать, когда он, желая повысить свой капитал, неудачно вложил часть сбережений в банк, прогорел, и, таким образом, встал перед проблемой: как уберечься от еще большего разорения, как не впасть в бедность, такую недостойную спутницу его дворянского титула.

У юноши были друзья, значительно богаче его самого, которые в один голос советовали ему обольстить дочь какого-нибудь князя или банкира, да и жениться на ней. При красоте Германа, его голубых, как небо глазах, черных волосах и стройном стане, это было вполне реально.

И молодой человек задумался об этом. Он принялся одалживать у друзей деньги на изысканные наряды и выезды, бывал на балах, встречал там немало красавиц, ухаживал за ними, но когда наступала пора переходить к более тесным отношениям, его обуревало раздражение. Почему из-за каких-то презренных денег должен он связывать свою жизнь с той, которая совсем ничего для него не значит?!

Герман тянул с женитьбой, разрываясь между желанием жить соответственно своему титулу и нежеланием жить с нелюбимой женщиной.

В конце концов, второе взяло верх. Герман перестал появляться в обществе, отдал все долги, окончательно опустошив свои сбережения. Теперь у него оставался лишь дом, да несколько слуг в нем, причем, не крепостных, а свободных, то есть таких, которым приходилось платить.

Вскоре денег осталось так мало, что едва хватало на еду. Слуги все разошлись. Герман едва наскреб то, что был им должен.

Тогда он принялся распродавать то ценное, что еще имелось у него в доме, да на это жил.

В конце концов, вскоре даже и эти вещи кончились, жить стало не на что и молодой человек, скрыв свой титул, устроился работать писцом в какой-то конторе, получал мало, но смог обеспечить себя куском хлеба.

Однажды, возвращаясь с работы домой и, размышляя о невеселой своей участи, Герман забрел в маленький кабачок, чтобы за стаканом вина хоть на миг забыть о неприятностях.

Это было весьма злачное место, кишевшее подозрительными личностями, тут и там сидящими по двое-трое за столиком, надвинув шляпы на лица, да из-под их полей постоянно оглядывающихся по сторонам.

Женщин тут не виделось вовсе, не считая хозяйки, да парочки ее молоденьких помощниц, которые взвизгивали всякий раз, как только кто-то позволял себе ухватить их за ножку или хлопнуть пониже талии.

Герману было все равно, где и среди каких людей он находится. Юноша мрачно подумал, что если его убьют, он получит, наконец, избавление.

Но никто не собирался, не только убивать его, но и даже просто заговорить с ним. Тут каждый был занят исключительно своим делом и на других не обращал внимания.

Герман заказал бутылочку дешевого вина, и принялся, неспешно поглощать ее содержимое.

Внезапно его привлекла какая-то возня в углу кабачка. Он не заметил, как она возникла, но теперь молодому человеку стало любопытно, что же такое заинтересовало шестерых мужчин, почему они окружили самый дальний столик и зачем один что-то оспаривает у другого, стремясь его оттолкнуть.

Герман встал и, еще не успев, как следует захмелеть, направился к этой кучке.

– Оставь ее, понял? Она моя! – рычал один из мужчин.

Другой утверждал то же самое на свой счет. Третий стоял и просто смотрел за спором двух других, а еще трое держали молоденькую девушку, зажав ей рот и сильно стиснув руки. Бедняжка отбивалась, что-то мычала, из глаз ее катились слезы, одежда была наполовину изорвана.

Герман увидел эту несчастную жертву, когда двое спорщиков сдвинулись с места и тем самым на миг образовали окно.

Глаза двух молодых людей встретились. Грустные голубые с заплаканными и полными ужаса карими. Это походило на внезапный удар молнии.

Герман стоял ошеломленный, потрясенный необыкновенной красотой девушки, но тут же, взяв себя в руки, растолкал всех, вырвал ее из крепких тисков и крикнул ей:

– Бегите!

На него обрушились разом шесть разъяренных мужиков, впрочем, изрядно пьяных и еле держащихся на ногах. Герман отбивал их удары стулом, который попался ему под руку и постепенно отступал к выходу на улицу. Оказавшись у двери, он рванулся и за миг скрылся за углом.

Так бы и бежал парень и дальше, если бы не услышал позади себя слабый, дрожащий голосок:

– Сударь!

И снова его словно молнией ударило. Он резко остановился, обернулся и застыл, как вкопанный прямо на середине дороги.

Вдали послышался звук кабриолета. Тот приближался, а Герман продолжал стоять на дороге, глядя лишь вперед, на быстро приближающуюся к нему девушку.

– Что вы! – вскрикнула она и, схватив молодого человека за руку, оттащила на тротуар. И вовремя. Потому что едва тот успел убрать ногу, как на место, где он стоял, со всей скоростью наехал кабриолет.

– Спасибо, – пролепетал Герман, краснея и тупя взор.

– Что вы! Это я должна вас благодарить! Если бы не вы… я даже не знаю, что бы со мной сделали те люди… а ведь я не давала им никакого повода…

– Таким повод не нужен.

– Да… – теперь она покраснела. – Я обязана вам.

– Нет, нет! Ничем вы мне не обязаны. Я не понимаю только, зачем вы прислуживаете в таком месте… это не для вас.

– Увы, сударь, разве я могу выбирать?

– А почему нет? Неужели, вас кто-то вынуждает?

– Никто. Кроме долга.

– Долга? Кому же вы должны?

– Была должна хозяину этой закусочной. То есть, не я была должна. Это давнишний долг моего отца. Только этот долг он и оставил мне после смерти. Тогда, хозяин отобрал у меня дом отца и все остальное, что в нем было, привел туда жену и открыл там, то есть тут, этот кабачок. А меня оставил прислуживать. Мне все равно было некуда идти. У меня нет уже ничего своего. Даже это платье не мое, мне подарила его жена хозяина, когда сама уже собралась его выбросить. Вначале я работала за перегородкой и готовила еду, поэтому, никто не мог видеть меня и не мог пристать. Но вот, хозяину разонравилось, как я готовлю, он нанял повара, а меня сделал прислужницей. Тут то все и началось. Вначале я кое-как избегала неприятностей, но вот сегодня не удалось. И если бы не вы…

– Не надо, – остановил ее Герман. – Бедняжка. Что же вы будете делать дальше?

– Не имею понятия, сударь. Но… может, вы знаете, местечко, где бы меня могли приютить? Тогда, я все отработаю хозяевам, потому что заплатить не могу. У меня ничего нет. Не знаете, куда мне пойти, сударь? – она взглянула на него с такой неподдельной мольбой, так дрожала от вечерней прохлады в своем изодранном платье и была так прекрасна; белые ее волосы рассыпались по плечам, обвивая стройный стан, что Герман не выдержал и сказал:

– Нет, местечка я не знаю, но прошу вас принять помощь от меня. Или вы боитесь меня? – казалось, юноша опасался услышать от нее: «Боюсь».

– Нет, сударь! Бояться вас? Вы спасли меня, значит, не можете быть плохим, – глаза ее прямо смотрели в его глаза, а его в ее.

– Тогда… – он предложил ей руку, – пойдемте ко мне. Клянусь, что я даже не подойду близко к той комнате, которую вы выберете. Вы верите мне?

– Да. Но… вы говорите, я смогу выбрать комнату? Как? Разве у вас она не одна? Или вы консьерж в доме, где жилье сдается?

– Нет. Я не консьерж. У меня свой собственный дом с несколькими комнатами, но живу я один, у меня нет даже лакея, уже давно нет.

– Лакея? – удивилась девушка. – У вас был слуга?

– Был. И вы, вероятно, спросите, кто же я такой? Это вы имеете право знать.

– Кто же вы?

– Я разорившийся граф.

– Граф?!

– Не удивляйтесь. Да. Когда-то я был графом. Теперь у меня нет ничего, кроме пустого особняка, а работа… я писец в нотариальной конторе. Вот и все.

– Да… – протянула девушка, давая Герману руку. – Понимаю.

– Идете со мной?

– Иду.

– Пойдемте. Это не так уж далеко. Всего два квартала.

– Спасибо, сударь. Клянусь, я не надолго у вас задержусь. Увидите, я завтра же начну искать работу, хоть и не надеюсь, что найду… сейчас очень мало свободных мест…

– Я попытаюсь помочь вам.

– Благодарю.

Он привел ее в свой дом, дал ей выбрать комнату, позаботился об ее ужине.

– Вы бесконечно добры, господин, – сказала девушка, когда они оба сидели за столом.

– Не называйте меня господином. Я уже давно не господин.

– Но как же мне называть человека, который оказался так добр к несчастной Марианне?

– Марианна? Вас зовут Марианна?

– Да.

– Какое прекрасное имя! А я Герман.

– Имя редкое и тоже красивое.

– Спасибо.

Хоть она и обещала уйти утром, но никуда не ушла. Ее единственное платье оказалось таким грязным и порванным, что появиться в нем на улице в дневное время значило бы опозориться.

У Германа не было денег, чтобы купить девушке новую одежду, потому он отдал ей свой мужской камзол, в котором и стала ходить Марианна по его дому и, не решаясь выйти так на улицу, служила ему же, вместо лакея.

Герман не позволял себе по-отношению к ней никакой вольности и Марианна, оценив это, прониклась к нему самыми теплыми чувствами.

Однажды, ужиная, как всегда вместе, Герман взял девушку за руку и вдруг сказал:

– Марианна, не хотите ли вы выйти за меня замуж?

Марианна и ожидала этого, и нет. Она покраснела, понурила голову, но Герман смотрел на нее с такой надеждой, что язык ее не повернулся ему отказать.

Когда же жена сообщила ему, что ждет ребенка, молодой муж, вопреки надеждам Марианны обрадовать его, весь затрясся, а потом принялся уговаривать ее пойти к доктору и избавиться от ребенка.

Женщина ушам своим не поверила, не узнала своего супруга. Тогда Герман рассказал ей, как умерла в родах его мать, и как отец после этого перестал жить.

– Если я тебя потеряю, я тоже умру.

– Нет, – спокойно возразила Марианна. – Не умрешь. Потому что я умирать не собираюсь.

В то время как она вынашивала его ребенка, Герман не ел и не спал, ему снились кошмары, он вскакивал по ночам в холодном поту, принимался шептать какие-то молитвы. Ему снилась мать, родящая его и умирающая.

Но все обошлось. Сын оказался счастливее отца, и когда ему впервые дали в руки его малышку, он не мог налюбоваться ею. Так появилась у них старшая Мария.

Через полтора года родилась и Татьяна.

Марианна умела шить и брала работу в одном богатом особняке, шила знатным дамам, а Герман все работал в той же конторе.

Девочки, как и все дети, часто болели, и за медицинские услуги приходилось платить. Денег семье едва хватало, все экономили, на чем могли, и казалось даже нелепостью при такой нищете жить в большом доме.

Третьей сестре, Анне, был примерно год, когда супруги Крамольные решили продать особняк, да купить на окраине города территорию в несколько акров с небольшой хижиной на ней.

– Так, мы хоть все свое будем иметь, – понадеялся Герман.

О своем графском титуле он решил забыть и ни одной живой душе об этом не рассказывать. И действительно, как бы он прижился, этакий дворянин без гроша в кармане с ободранными штанами среди своих соседей-крестьян, батраков, если бы они знали, кто он такой!