– Не сидится ей, – добродушно бросил отец. Соседка махнула рукой и скрылась в доме. Отец посмотрел вслед тёте Жене: – Смурная сегодня Евгения Степановна. Наверное, от Сани опять ни слуху, ни духу. Деньги-то шлёт, а позвонить лишний раз не удосужится. Надо будет её вечером расспросить.
Алёна нахмурилась:
– Ну пап, как о таком спрашивать? Может, она не хочет об этом говорить? Он её сын, какой бы ни был.
– Я ж ничего такого, – отец поднял брови и развёл руками, – просто спрошу.
Алёна замаскировала упрёк улыбкой и шутливым тоном:
– Ох уж эти советские люди! Никакого личного пространства!
Отец посмеялся:
– Это у вас в городе пространство, а мы всё по-старинке, запросто. – Он присмотрелся к Алёне: – Не озябла, босиком-то?
Алёна потрясла мокрой ступнёй, пытаясь стряхнуть налипшие листики и травинки.
– Озябла, – повторила она, будто пробуя это слово на вкус, и улыбнулась: оно тоже было из детства. Теперь ей никто так не говорил.
– Пойдём греться!
Отец кормил её золотистой пшённой кашей, щедро сдобренной топлёным маслом, и подливал горячий чай. Просил рассказать о себе, о работе. Алёна не знала, что рассказывать о себе, и говорила про сына: совсем взрослый, кадетская школа нравится, встречается с девочкой. Обещал на днях приехать, выкопать картошку. Папа улыбался. Голова его стала совсем белой, а худое лицо потемнело от загара, и только когда он удивлённо вскидывал седые брови, становились видны светлые лучики в глубине морщинок у глаз.
Узловатыми, не разгибающимися полностью пальцами отец подвигал к Алёне то сахарницу, то вазочку с печеньем. А она, будто очнувшись от многолетнего сна, силилась понять, когда он успел превратиться в старика? И проносились в голове картинки из детства, где папа молодой, черноволосый, катает её на плечах и совсем не сутулится.