Гавань

***

Ленинградский ботанический сад, как все госучреждения, переживал не лучшие времена. Но пока держался. Его и блокадные годы не сломили. Тогда сотрудники выносили из разбомбленных оранжерей редкие растения и сберегали, как могли.

– Ты потом загляни, – Боцман раскинул руки на облезлом, цвета жеванного компоста, диване, – там пальма одна есть, так ее снарядом перерезало. И ничего – оклемалась старушенция. Растет. Вот она – любовь к жизни…

Короче, при всей скудости бюджета, ботанический сад жил. Растения цвели, ученые работали, а школьники и городской люд все так же ходили на экскурсии.

Среди сотрудников особым уважением пользовалась одна дама – старший научный сотрудник отдела морфологии и анатомии растений.

Была она уже на пенсии, но продолжала работать. Многие годы на бессменном посту, пришла еще студенткой, да так на всю жизнь и осталась:

– Прикипела, понимаешь, к своим кактусам-пальмам, как к родным, – объяснил Боцман, – как знать: может, и сейчас бы работала…

Однажды даме позвонил коллега и попросил принять бизнесмена. Тому требовалось поговорить со специалистом весьма узкого профиля. А лучшего эксперта по суккулентам, чем эта дама, в городе было не отыскать.

Наутро к ней в кабинет пожаловал сам молодой бизнесмен. И озвучил заманчивое предложение.

Он будет выплачивать надбавку к скудному довольствию старшего научного сотрудника, а в обмен просит оказать содействие двум молодым ботаникам, которые жаждут припасть к колодцу знаний о суккулентах. Последнее слово бизнесмен прочел по бумажке и извинительно улыбнулся – он не специалист, плохо владеет терминологией.

Но с таким наставником, как она, он не сомневается, что молодые ботаники смогут почерпнуть много полезнейших, уникальных сведений и те де и те пе…

Ничего предосудительного в просьбе старший научный сотрудник не углядела. Отчего бы не обучить молодых людей, которые в это смутное время не торгуют турецкими шмотками, не растрачивают юность по кабакам, а хотят – надо же – овладеть премудростями ботаники? Почему бы и нет? Наставничество никогда не считалось зазорным.

Выданный бизнесменом аванс позволил пополнить опустевшие полки лабораторного шкафчика для чаепитий. Сотрудники, разомлевшие от нежданного кофе с пирожными из «Севера», халтуру коллеги встретили с энтузиазмом.

Странности начались в день прибытия абитуриентов.

Для начала, на ботаников они были совсем не похожи. Один, здоровенный детина в кожаной куртке, больше походил на боксера-неудачника: коротко стриженный, с перебитым носом, обладал словарным запасом питекантропа, чем слегка озадачил наставницу. Второй выглядел поприличней, но тоже не очень ботанически: лобастый крепыш в спортивном костюме, с чуть кроличьей физиономией из-за крупных передних зубов. Хотя против кроликов она ничего не имела.

Она выдала юношам служебные пропуска и повела по оранжереям. Хвойные и папоротники оставили их равнодушными. Орхидеи, камелии и аукарии мало их интересовали. Ни инжир, ни олива не пробудили в них искры внимания.

И только в субтропиках Северной и Южной Америки изрядно вспотевшие подопечные оживились.

Любимые старшим научным сотрудником суккуленты вызвали и у них живой интерес. Они впитывали каждое слово об исполинских цереусах Калифорнии, о записках Колумба, о выносливости исконных обитателей пустынь.

Наставница, наконец, увидела, что ее работа делается не зря. Слова о кактусах упали в благодатную почву.

– Разошлась, она короче, оттаяла: нечасто, понимаешь, у молодежи такой интерес можно встретить, – Боцман подмигнул.

Шаги за дверью: мелкий дробный топоток, затем – тихое шарканье.

– Идет, – Боцман понизил голос, ближе придвинулся к Николаю, – потише теперь, ага? Слушай дальше.

Короче, дискуссия с молодыми ботаниками переместилась в кабинет наставницы и затянулась допоздна.

То была блестящая лекция. Увидев, что подопечные маются, позволила им закурить. Что греха таить: и сама позволяла себе такую вольность в лаборатории.

К хорошим сигаретам у «боксера» обнаружилась фляжечка с коньяком, и беседа потекла совсем уж непринужденно: из Калифорнии переместились в Мексику, к странным и таинственным обрядам индейцев племени Гуичол, обсудили цветение Ariocarpus fissuratus, от Lophophora Williamsii, пейотля, логически перешли к трансцендентным опытам Кастанеды…

Конечно, экзотика увлекла пытливых ботаников. Особенно – мескалиновые кактусы.

Они обсудили их лечебные свойства – от лихорадки до артрита, углубились в галлюциногенные.

Тут молодые люди буквально засыпали ее вопросами…

Разошлись за полночь, очень довольные друг другом. На прощанье ученики выразили ей искреннее восхищение.

Наутро у ворот ее поджидала машина. Молодой бизнесмен встретил старшего научного сотрудника и пригласил поговорить с глазу на глаз.

– Уж о чем они перетирали, как говорится, история умалчивает, но наша специалистка по кактусам послала деятеля куда подальше. Вежливо, разумеется…

Бизнесмен исчез. Ученики не появились. День потек, как обычно. А вечером, возвращаясь домой, она обнаружила у подъезда странное оживление. И соседки, завидев ее, принялись причитать.

Окна квартиры зияли выбитыми стеклами. Диванчик на кухне выгорел дотла, пахло гарью и сырыми тряпками. К счастью, ее питомец, кролик, остался цел. Она нашла его за приоткрытой дверью чулана.

На следующий день абитуриенты ждали ее, как ни в чем не бывало.

Она встретила их, поводила по оранжереям, исчерпывающе ответила на все вопросы, на этот раз узкоспециализированные, сводящиеся к технологии выращивания пейотля в Ленинградских широтах. Проигнорировала перемигивания учеников:

– Золотая бабка стала!..

А на прощание напоила обоих крепким, ароматным чаем с душистыми травами.

После чего простилась, оставив подопечных в лаборатории, зашла расписаться за скудную ботаническую зарплату, сдала на вахту ключ от подотчетных помещений, и, махнув на прощанье, скрылась на остановке автобуса №66.

– Такая, понимаешь, история, – сказал Боцман.

– А дальше? – спросил Николай.

– А дальше…

Боцман умел держать паузы.

– В общем, больше нашего научного сотрудника никто не видел. На третий день ее хватились, да как-то не сильно искали, потому что и без нее в Ботаническом саду было нескучно…

На следующий день с утра по оранжерее субтропиков повели школьную экскурсию.

Экскурсовод не сразу заметила, что среди пальм, кактусов и драцен-переростков в экспозиции появился новый, неожиданный экспонат.

В кадке с Трахикарпус Форчуна, обхватив ствол и свесив ноги, сидел молодой, коротко стриженный парень в спортивном костюме с совершенно пустыми глазами.

Приглядевшись, экскурсовод обнаружила, что зрачки у него разного размера: один – с булавочную головку, другой, наоборот, почти закрывает радужку.

Молодой человек улыбался счастливой улыбкой и ни на просьбы, ни на увещевания оставить в покое пальму не реагировал. Фактически, ни единого звука не удалось добиться от него сотрудникам оранжереи.

Ближе к вечеру на Карповке наряд задержал другого молодого человека, сидевшего нагишом на парапете. Ни одежды, ни документов при нем не было.

Был он крепок телом и скуден духом: удил рыбу посредством спущенного в воду на длинном шнурке ботинка.

Милицейский наряд встретил приветливо, и разный размер зрачков – один с булавочную головку, другой – целиком закрывавший радужку – неприятно поразил работников правопорядка.

– Такая вот вышла история, – сказал Боцман. – Такая вот тетушка Борджиа…

– А как она сюда-то попала?

– Как-как. Богата земля русская партизанами. У крестного своего спроси при случае.

В кают-компанию заглянула широкоскулая рожа:

– Там фонариком с берега кто-то светит. Ильич-ата в гости не собирался?..

– Легок на помине, – Боцман поднялся, – поглядим, что там за нездоровое оживление, возня и гам.

Женихи и опалы

Санкт-Петербург, 1907, весна

Как увидела Нора кольцо у дамочки, так и онемела. Опал!

Крупный, чуть неправильной формы, в оправе из крохотных камушков, опал был изумительный. Сам дымчато-шоколадный, а в глубине – оранжевая искра.

Опал… и звучит-то как музыка, как последний вздох схимника. Чудо чудесное! Опал так притягивал Норочкин взгляд, что на клиентку она и не посмотрела.

Гостья же устроилась в кресле; вздрогнула, встретившись взглядом с одним из портретов.

Нора молчала.

Молчание было таким же инструментом медиума, как и хрустальный шар, закатывание глаз и низкий голос, коим возвещала мадемуазель свои пророчества.

У дамочки отметила разве что платье, дымчато-серого шелка, с премилой вышивкой – будто бы васильки, но цвет не синий, а скорее, беж, и кружавчики в тон по юбке, как бы вдоль, чтобы стройнило. Воротничок кружевной махонький, строгий, но такой пикантный… Норе бы пошло.

Руки у гостьи были крупные, полноватые, с длинными пальцами – подходящие для ношения опалов. Взгляд опять притянулся к камню. Опааал…

Кабы за свою почти тридцатилетнюю жизнь прочитала Нора хотя бы одну толстую книгу вместо привычных бульварных листков, возможно, глядя на камень, вспомнила бы древнего бога Озириса, плывущего по Нилу в саркофаге, запечатанном дымчатыми опалами. Слушай Норочка Вагнера, узнала бы о норнах, прозревающих в сем камне гибель богов, и поразилась бы сходству имен – Нора и норны…

Будь среди ее знакомцев историк, тот поведал бы ей о суровом Одине, который превращался в зверей и птиц, используя магию камня, рассказал бы о короне императора Константина и других чудесных вещах, но увы: не было у Норы таких знакомых. И всем книгам мира предпочитала она газету под чашечку шоколада, да еще альбом, хранящий то сокровенное, чему и названия нет…

Впрочем, одну толстую книгу Норочка все-таки купила в лавке на Лиговском. Прочесть не смогла; хотя не для чтения и покупала. Смекалка и ножницы позволили ей получить от покупки неожиданный толк.

Треск. Брань извозчиков в открытом окне – на улице два экипажа сцепились оглоблями. У гостьи порозовели ушки. Непривычная к народному разговору.

Сквозь сизый дым папироски Нора разглядывала визитершу.

Ничего особенного. Молодая, личико свежее. Соболиные брови и румянец во всю щеку – прямо Настенька из «Аленького цветочка». Недурна, но простовата: губки пухлые, носик вздернут – еще чуть-чуть, и станет курносая. Подбородок тяжеловат; пара-тройка лет, и под ним появится второй, мяконький. А миленькая округлость щек затвердеет и станет трястись, когда супруг сделает что-то не по ее воле. Крепкую талию затянет жирок, изящная нынче корма едва ли поместится в кресло, исчезнет легкость походки и станет мадемуазель, как давешний дирижабль с вуалью, переваливаться – шлеп да шлеп…

И зачем этакой курице опал? Ей бы замуж… ага, вот и цель визита раскрылась. А что, если, к примеру, на одну чашу весов замужество возложить, а на другую – опал? Может выйти недурно…

Пожалуй, начнем.

– Дитя мое, – обратилась Нора к клиентке, – откройте мне свое сердце.

***

– Мне о вас рассказал Жо… ой! – осеклась дамочка, – один человек. Я и запомнила, потому что он так меня хорошо понимает. Будто душой. Но я боюсь, что он просто по-дружески. Вдруг он не любит? А есть еще тот, другой. Нет, тоже хороший, но…

Она беспомощно подняла глаза: голубые, навыкате.

Уж не базедова ли болезнь у нее? Нора смотрела на клиентку сквозь дым и не спешила с ответом. Чем больше сама скажет, тем лучше.

– У меня жених… то есть два. То есть, я не знаю, жених или нет. Матушка считает, что нет, а другой, напротив… Но он же мне ничего не сказал! Нет, так все запутается. Есть один. Его зовут…

– Имена духам не нужны, – вставила Нора.

– Тогда я не знаю, как и рассказывать, – подбородок у гостьи задрожал, – а если не расскажу, вы мне не поможете. И что тогда делать? Так все нескладно выходит…

– Словно бы кто-то сглазил, – гладко ввернула Нора и с удовольствием отметила, как испугано клиентка вскинула коровьи ресницы.

– Дитя мое, – пробасила она. – Не бойтесь. Здесь вам помогут. А сейчас… вот один жених у вас, первый. Про него расскажите.

Девушка задумалась.

– Ну, как жених. Очень уж он нерешительный. Мы не помолвлены даже. И про любовь он не говорит – все больше про разное… умное. Я однажды прямо его спросила – вы меня любите? А он стал рассказывать про какого-то грека… или не грека? Я и думаю: что же я, сама вот так спрашиваю? Неприлично. Нет, он милый. И смотрит… но какой-то путанный.

– Будто печать молчания на устах, – заметила Нора. – Будто запечатано кем-то. Или чем-то, – она выделила последнее слово.

Девушка закивала.

– А другой?

– Другой… он тоже не жених, – барышня покраснела, – он друг того, первого. Он недавно приехал. Говорит, ради друга. Только и говорит, что о нем, то есть о первом, который так уж меня любит, так любит, да боится признаться. И этот, второй, он такой… благородный. За товарища печется. А тот-то, первый, уже две недели, как не показывается… а я и рада. Потому что другой – он так меня понимает…

Страсти какие, подумала Нора. У этакой-то буренки. Надо же, два жениха. И кольцо с опалом.

Самое время явится духам и намекнуть, что все ее беды – от камня заклятого. Будет дальше носить – старой девой останется. Напугать до икоты… избавить страдалицу от злого камня…

– Он так меня понимает. И потешный, умеет развеселить…

Нора уже запуталась, о каком из женихов идет речь.

– А однажды он посмотрел… с намеком будто. Я и думаю: может, он не смеет открыться? Как верный друг? А я, бывало, не сплю, и все думаю, думаю…

К делу, решила Нора. Пора показать клиентке всю пагубную силу опала. Прошла к столу, где на черном бархате покоился хрустальный шар. Девица продолжала рассуждать:

– Может, открыться ему? Но разве же можно? А он недавно сказал…

Нора уже взяла в руки шар и приготовилась к общению с духами, кои убедят дамочку в пагубной силе кольца, и тут клиентка закончила:

– «Любовь есть начало и конец бытия»…

– Что? – пальцы разжались, хрустальный шар выпал из рук и медленно, неохотно покатился по столу.

– «Любовь есть начало и конец бытия», – повторила девица. – Это он так сказал. Может быть, вы знаете, почему?..

Ухмыляющаяся, усатая физиономия давешнего визитера встала перед глазами.

– Духи знают, – мрачно ответила Нора.

Плакал ее опал.

***

Клиентка ушла счастливая.

И Нора не прогадала: колечко-то осталось лежать на столе. Опал предстояло вернуть хозяйке «после проведения магических эманаций». Но неделю никто не помешает госпоже медиуму его носить, производя впечатление на клиентов.

Потому что простые чудеса Норе лучше прочего удавались.

Как девица на портреты таращилась! Не зря мадемуазель Руль потратилась на итальянскую книгу. «Cesare Lombroso: L’Uomo delinquente». Книжник уж какие кренделя выписывал: и теория антропологии, и научный труд. А она, как зачарованная, на картинки смотрела: такие уроды, божечки, умереть же от ужаса можно. Сразу поняла: оно!

Взяла, не торгуясь. У столяра заказала с десяток рам, простых, деревянных, велела выкрасить в черный. Дома картинки из книги вырезала, в рамы вставила…

Не было среди гостей ни единого, чей взгляд к портретам бы не прилип. И никто не спросил, что за персоны – боялись.

Она такая: уж если увидит чудесное – непременно его разглядит.

Правда, и магическое реноме приходилось поддерживать – ноблесс оближ. Не зря старухи, обходя парадную, крестились и плевали через плечо.

Время от времени Нора чудила. Тут только начни – добрые люди тут же подхватят.

То притаскивала в комнаты дворового пса и кормила его монпансье, сокрушаясь, что старый друг пришел к ней в такой паскудной реинкарнации. То в ночи устраивала жильцам таинственный стук с помощью пары башмаков, которые ни на что другое уже не годились. Иногда записывала особо злобные пророчества и выбрасывала в окно.

Завелся поклонник – гимназист-шестиклассник. Торчал внизу, пламенный и золотушный, смотрел на окна, а однажды прислал записку, что талантом мамзель затмевает Черубину де Габриак.

Дворник сплетничал, что из ее окон вылетает по ночам синий ворон. Сам врал, от чистого сердца – исключительно из любви к искусству.

А одна горничная божилась, что мадемуазель Элеонора привидилась ей в зеркале, когда она маленькой барышне волосы расчесывала, да пригрозила за то, что неласково-де с крошкой обходится. Этот слух Норе гусыня с вуалью на хвосте принесла.

Дело шло: вести о «той даме из Гавани» расползались по кумушкам. Клиенты сами ее находили. И вывеска работала.

Вспоминая, что едва не стала мадам Мякишевой и не завела толстеньких лысых младенцев, Норочка фыркала, не испытывая ни минуты сожаления. Зиночку Михельсон с ее банькой и купальским гаданием вспоминала с нежностью. Подруга последовала женской доле, выскочила замуж за какого-то ушастого кузнечика, ускакала за ним в Москву и там нарожала детишек – двух или трех подряд. Раз в полгода Нора ей слала открытки – на именины и рождество…

Госпожа медиум растопырила пальцы, чтобы полюбоваться желтой искрой в недрах камня. Опааал…

Его мерцание завораживало Нору, как сороку – мельхиоровая ложечка со стола, накрытого в саду к чаю.

Но клиентка-то какова! Прямо Настенька из сказки: глазки голубенькие, личико румяное, что твой калач, и сама не знает, чего хочет – то ли цветочек аленький, то ли замуж. И королевич нашелся – мужчина хваткий, хотя, по Нориным меркам, слишком смазлив. Зачем ей опал? Он для женщины зрелой, не для юной наивной курочки.

Норе этой зимой минуло двадцать девять. И, как женщина опытная, выбор сказочной Настеньки она не одобряла.

Королевич – это конечно, прекрасно, но Чудище – безмолвное, исполняющее все желания, было ничуть не хуже. С таким-то уродом любая почувствует себя красавицей – хоть ты косая, хоть кривоногая. И с глупостями всякими Чудище не пристает: не требует нарожать младенцев, не ждет горячих обедов, а лишь угождает всем твоим прихотям.

Нора не стала бы Чудище расколдовывать. За него бы и пошла, всемогущее и несчастное, вовек благодарное той, которая снизошла до лохматой шкуры. Такая самоотверженность дорого ценится, особенно, если при взгляде в зеркало остается только рычать да хвататься за голову.

Если уж замуж, то за такое вот Чудище: безобразное и богатое, осознающее пропасть, которая лежит между ним и Норочкой. Тьфу, то есть Настенькой.

Признаться, жила в ней надежда, что оно где-то рядом, поблизости, оглянись, и придет, заберет в прекрасный, полный изысканных вещей и забав, замок.

Но пока приходилось принять, что чудища на пороге у мадемуазель не толпились.

Хотя говорили, на курортах Кисловодска их пруд пруди. Значит, стоило ехать, но не робкой Настенькой, а дамой независимой и знающей себе цену. И без проволочек, ибо старость уже распростерла костлявые объятия.

Вот она и старалась. Для покинутых жен вызывала поэтов, чтоб рассказали, что ждет неверного кавалера и его новую пассию. Все больше Данте доставалось, как специалисту по адовым безднам. Отравительница Борджиа пользовалась спросом у модисток, дух Иоанна Грозного любим был отставными интендантами…

Видела ли Элеонора кошмары? Нет и еще раз нет.

Спала, как убитая, без снов. Ни разу не явился к ней разгневанный дух, или демон, или святая душа, чтобы призвать к ответу. Не открывались зеркальные коридоры, не стучали в окошко чудища… пока.

Может, оно и к лучшему?

Скоро мадемуазель об этом узнает; а пока оставим ее любоваться опалом – ведь даже медиумам не чужды маленькие мирские утехи.

Ромка

Питер, девяностые, весна

На этой неделе Ромке подфартило. Спасибо Колянычу, дай ему бог здоровья…

Нет, не так: дай нескучной программы по телику и чая с малиной. Пошли ему жену любящую, которая будет варить больному куриный бульон: янтарный, дымящийся, с чесноком и укропчиком.

Пусть болеет Коляныч. А внимательный участковый врач (ну, должны же быть чудеса, почему бы не Колянычу?) заглядывает к нему раз в неделю, слушает хрипы под волосатой грудью и приговаривает:

– Рано вам, мой дорогой, на работу. Полежите еще недельку, аспирину попейте и витаминчика С.

Уютной и, главное, оплаченной хвори желал Ромка Колянычу. Потому что пока Ромка за него поработает.

Он студент, молодой, здоровый, не все же пожилому человеку (за сороковник уже Колянычу-то) скакать, как сайгаку, обвешанному штативами, под питерскими дождями. Собачья у Коляныча должность: ассистент оператора на Ноль-ТВ. Куда ему с ангиной, с трещащей спиной такие галеры?..

А Ромка и за шавермой сбегает для монтажеров, и за камерой постоит, если надо. И легко таскает на себе кофры, штативы, обвесы с телеприблудами, плюс собственный «зенит» – не пропадать же инфоповодам. Вдруг чего в газеты удастся спихнуть? Пока правда, не до газет: Ромка уже стал забывать как его зовут, кроме как «ты, носатый, бегом сюда!».

Тусовались телевизионщики на Ленфильме, снимали там несколько комнат, и первый визит туда он никогда не забудет.

Вооруженный бумажкой, где клинописью Коляныча были нацарапаны явки-пароли, Ромка добрался до вахты Ленфильма. Там двое работяг пытались втащить сквозь турникет штуковину, напоминавшую гильотину, и вахтерша орала, призывая на них кары небесные. Под шумок он миновал вахту и оказался в коридоре.

Вертя головой в поисках нужной двери, следовал в кильватере за верзилой в черном балахоне и коротышкой в колпаке с бубенцами. Судя по запаху, они жевали чебуреки.

Спины заслонили Ромке обзор, он пропустил миг, когда пара раздвинулась, и налетел на встречного пешехода – парня на костылях в отрепьях из мешковины. Оба рухнули на пол. Костыль шарахнул по колену, энергичный мат привел в себя. Поднимая калеку, Ромка неприятно поразился огромному синему лишаю у него на щеке.

Верзила с коротышкой скрылись в дальней двери, а он разминулся с тонконосой девицей с алой розой в руках, такой костлявой, что казалось, даже чуток гремит при ходьбе. Встретил абсолютно лысого и безбрового дядьку, двух страшно довольных синеватых бомжей – у перехода на Горьковской такие толпами пасутся, и едва разминулся с толстяком, чья фигура, включая голову, могла бы плавно вписаться в окружность – где там Витрувианскому человеку!

Все были одеты в балахоны, в тряпье, кто-то шел босиком. Босху понравилось бы. Хотя кое-что выбивалось из общей картины.

Запах. Такие люди должны пахнуть подвалом, объедками, застарелым потом и сладковатыми миазмами больного тела. Но от оборванцев бодро разило одеколонами, а костлявая девица благоухала польской шанелью.

Неожиданно, но вполне уместно среди них смотрелась фигура Петра – долговязая, нескладная, в зеленом мундире, но почему-то в прямоугольных очках. Это лицо Ромка запомнил, неизвестно зачем – как галочку в голове поставил. Предчувствие, что ли?

Добил Ромку водолаз, с лязгом вывалившийся из двери, за которой скрылись короткий и длинный. Он с перепугу наступил ему на ботинок и услышал, верней угадал, что сказал покоритель глубин через толстый шлем.

Клинопись Коляныча указывала на эту самую дверь.

Ромка постучал и вошел.

За дверью было темней. Проморгавшись, понял, что влип.

Дорогу ему заступил Чумной Доктор, в черном плаще до пят, в клювастой маске и с посохом с многообещающим ржавым крюком на конце. За доктором наседала толпа: калеки, слепцы и уроды, одетые в лохмотья, босые или с безобразными обмотками на ногах. У них были злющие лица, какие сейчас увидишь в очереди за куревом на Сенной…

Скрюченные пальцы тянулись к нему. Сейчас его схватят, разденут догола, зацепят ржавыми крючьями и потащат, чтобы пытать водой и колесом, вздергивать на дыбе, примерять испанский сапог…

– Мирошкинааа! – раздался с небес устрашающий рык, – что это за чучело?! Убрать!..

Калеки съежились и отступили. Расталкивая толпу, на него налетела пигалица: маленькая, хорошенькая и ужасно злая. Уперлась в Ромкину грудь и вытолкала за дверь, вылетела за ним и для верности прикрыла вход в царство тьмы аппетитной фигуркой.

– Смерти моей хотите? – возмущалась она. – Вы что вытворяете?! Он же сожрет меня, понимаете? Он уже меня доедает! Хоть капля совести у вас есть? К пятнадцати, я же ясно сказала! К пятнадцати! А вы?!..

– А я вот, – Ромка протянул бумажку с каракулями. На смену Колянычу…

– Кому? – она проигнорировала верительные грамоты, – хотя. Подождите-ка, раз уж пришли…

Девчонка вгляделась в Ромкино лицо. Изучала с пристрастием, особое внимание уделила носу. Вообще-то это было невежливо.

Покачала головой:

– Нет. Извините. Не та фактура. Слишком вы симпатичный. Простите, если обидела, – и уже приоткрыв дверь, спросила без всякой надежды:

– Вы случайно, не прокаженный?..

Ромка окончательно обалдел и спросил про Ноль-ТВ. Лицо девушки прояснилось.

– А, так вы не к нам. Смотрите – у вас номер кабинета, а это, – показала на дверь, – съемочный павильон. Вам на второй этаж надо…

– Мирошкинааа! – раздался рык из-за двери, – где носит эту бездельницу?! Шкуру спущу!..

– Прощайте, – шепнула девица и скрылась в чумных недрах, не успев объяснить, зачем в средневековой драме режиссеру понадобился аквалангист.

А Ромка поднялся на второй этаж, передал пароль «я за Коляныча» и уже через пять минут бежал за сигаретами, за водой для корреспондентки, за маникюрными ножницами – «Самые маленькие, понял?! Самые! Маленькие!» – для монтажера, за пирожками с капустой, кофе, таблетками от головы – для всех подряд.

А потом его нагрузили, как верблюда, казенным железом. И они поехали. От Зимнего – к Смольному, сказал оператор, и так восемь раз.