Безоблачность Жуковского, тихая погода его души, слишком ровный свет его сердечной лампады не производят отрицательного впечатления, потому что во всем этом нет сознательного самодовольства и все это пронизано лунными лучами непритворной меланхолии.
Прекрасное погибло в пышном цвете…
Таков удел прекрасного на свете —
в это мечтательно и грустно верит Жуковский. Он, по выражению Белинского, «любит и голубит свое страдание», религиозно уважает его; он знает, что «и в самой скорби есть для сердца наслажденье», и, значит, скорбь его не сильна, но все-таки печаль его истинна, – а кто же осудит печального? Затем его прекраснодушие не отталкивает, потому что он в самом деле, он искренне умилен и растроган жизнью, человеческими ценностями, религией, мистериями рождения и смерти, даже церемониями исторических торжеств. В одном из его писем к прусскому королю Фридриху-Вильгельму IV есть характерная мысль: «Коронования государей являются, обыкновенно, так сказать, общими местами истории; но, с другой стороны, ничего нет прекраснее и возвышеннее, чем эти же общие места, т. е. нечто настолько признанное и освященное веками, что стало наконец обыденным и почти тривиальным явлением». Такая внутренняя свежесть жизненных обрядов и отношений для Жуковского никогда не исчезала. И если он нередко выступает как поэт институтки, воспевает благотворительность и часто в своих строфах сопутствует разным похоронам, то своим вдохновением он откликается здесь на такие ноты, которые действительно совпадают с его личной сентиментальной музыкой. Он сердечен.