Не благоговейный служитель в храме искусства, священник, не знающий трепета перед собственным божеством, мещанин в поэзии, которую он называет «поэзии заносчивая блажь», он охотно в покорные ему звонкие стихи облекает и пошлое. Ему остался чужд дух собственного завета: «Не трать же, о поэт, священного железа на гвозди эпиграмм». При всяком удобном и, чаще, неудобном поводе, «гремя литаврами и бубнами созвучий», он профанирует поэзию; ему свойственна вульгаризация красоты. Такой любитель звезд, поэт-астроном, он не стесняется сказать, что «созвездья люстр горят на зависть небесам», – точно небеса похожи на Бенедиктова, точно и они способны удивляться и умиляться малому…
Слишком доступное воображение его всегда настроено вдобавок еще на какой-то неприятно влюбчивый, даже похотливый лад. Фантазия его наполнена картинами непристойными: у него есть фетишизм женского тела, женской груди. Эротическая греза, оттеняя, вероятно, отсутствие реальности, возбуждена у него. Не то чтобы его отличала свободная и молодая чувственность, язычески бесстыдная, как он сам говорит, «назло стыдливости тщедушной и добродетели сухой», нет, в его помыслах точно царят неосуществленные позы… Комплименты его пошлы, детали его любовных стихотворений оскорбительны. Даже когда он смотрит на пожар, то, безвкусно и незаконно олицетворяя его, он рисует себе такую ситуацию, что «младенец-пламя пошел вольным юношей гулять и жадной грудью прильнул сладострастно» к «млеющим грудам роскошного здания», «влажным лобзаньем целуются с озером весла», – везде мерещится ему грубая физиология любви. Его знаменитые «Кудри», которые ему хочется «навивать на пальцы, поцелуем прижигать, путать негой, мять любовью», являются лишь одним из бесчисленных проявлений его неприятного сладострастия его бесчисленных славословий во имя «неги» («неги шелковая нить», «неги жаркий пух»).