По ночам, задавая разные вопросы Богу, Люба научилась получать от него ответы, которые звучали из селектора дежурных по станции. Иногда Бог ругался, иногда сердито что-то выговаривал, иногда что-то безразлично констатировал, но чаще всего указывал. Он говорил разными голосами, но непременно громко и как-то мощно, как будто вспышка в этот момент озаряла ночь. Так ей казалось. Но такого ответа ей приходилось иногда ждать подолгу. Чаще Люба задавала вопросы, на которые требовался простой ответ “да” или “нет”, и ждала гудка маневрового или проходящего поезда. Только по устанавливаемому ею самой признаку Люба определяла какой ответ прозвучал положительный или отрицательный.
Сейчас она лежала неподвижно на спине, смотрела в белый потолок. Накануне вечером она приготовилась умереть этой ночью. Она давно хотела умереть. Когда похмельный Славик гнал ее за водкой она хотела умереть, и сразу после операции она тоже хотела умереть, и когда ела по несколько ложечек куриного бульонах два раза в день сидя на продавленной больничной койке в переполненной палате, она не хотела жить, но вот в этот самый момент, именно тогда когда она ждала прихода смерти, лежа в своей постели, Люба поняла, что ей надо остаться жить, надо продолжать свой земной путь, и что это настолько важно, что перевешивает всю непомерную усталость от ее казалось бы беспросветной жизни. “Господи, дай мне силы вылезти из этой ямы. Мне надо Славку тянуть, без меня он пропадет, Маринка сразу его сдаст в дом престарелых, а он слабый, он там быстро умрет. Маринке тоже надо помогать, ее Алмаз почти никогда не бывает дома из-за своей работы, получает мало, он и Марсик нехристи к тому же, кто ей кроме меня поможет? Господи Иисусе, помоги мне выздороветь. Очень прошу, пожалуйста, Боженька”. Почему-то сейчас она не ждала ответа, она просто просила, мысленно представляя образ со старой бабушкиной иконки, на которую любила смотреть в детстве, когда приезжала к ней погостить в деревню. И тут прогремел голос: “Даю “зеленый”, а через несколько секунд будто с облегчением прозвучал длинный гудок тепловоза. Слезы радости потекли у Любы из глаз. Они горячими каплями стекали по бороздкам морщин в уголках глаз, по впалым вискам, и дальше по почти голому черепу скатывались на подушку.
III
Славик выглядел помолодевшим. Подстриженный и побритый, он стоял, опираясь о перила балкона и смотрел на Сортировку. Рядом с ним стояла тросточка. От костылей он избавился месяц назад. Люба в прихожей примеряла летнюю плетеную шляпку, белые широкие поля которой выгодно закрывали все еще не отросшие до конца волосы. Вчера заходила Маринка с Марсиком, посидели дольше обычного. Внук носился по квартире, прятался по всем углам от деда. Славик его обожал.
– Почему ты почти не разговариваешь с Мариной? – громко спросила Люба и повернулась в профиль, разглядывая себя в зеркало.
Славик молча курил, не обратив никакого внимания на вопрос жены.
– Слава, ответь, чего делаешь вид, что не слышишь?
В последнее время Люба была практически счастлива. У дочери все хорошо, Алмаз работает, не пьет, сына любит. Девчонки обходчицы правда говорят немного налево гуляет, ну да у мусульманцев всегда так, они же вообще многоженцы. Русские тоже бабники страшные попадаются, но Славик, например, не гулящий, а так-то все они кабели. Славик пить перестал. Вот такое чудо у Любы в жизни второй раз случилось, после Маринкиного замужества. И сама она как-то на поправку пошла. Второй раз уже проверялась, рецидива нет.
Она закончила примерку и вышла на балкон.
– Так чего молчишь, спрашиваю? С Мариной почему не общаешься, дочь твоя все-таки?
Люба сегодня находилась в приподнятом настроении. Они со Славиком едут на рынок в райцентр за новыми сапогами для нее. Зимние-весенний сезон только закончился, и сейчас можно было купить со скидкой нераспроданные демисезонные вещи. Жизнь наконец начинала “поворачиваться лицом” к Любе. К тому же ей и Славику назначили пенсию по инвалидности, поэтому они уже почти раздали долги, которые накопились за время ее болезни.
Солнце ярко освещало балкон, припекая макушку Славика.
– Буду, буду…, – он кивнул, и внимательно посмотрел на змейку длиннющего товарняка, ползущую мимо депо.
Сначала состав шел из обычных товарных вагонов, а затем появились пузатые нефтеналивные цистерны с черными подтеками. “Вот жизнь такая же, то белая, то черная полоса”, – подумал он философски. Он не мог сказать Любе всего, что стояло за его сегодняшним отношением к дочери, потому что жизнь последние шесть-семь лет прошла под колоссальным прессом смешанных чувств из-за ее тогдашнего совершенно безумного загула. Славика, относительно честного советского трудягу, иногда изменявшего жене, что было естественным в коллективе с большим количеством одиноких баб, но никогда им ничего не обещавшего, в меру выпивающего дома и на работе, имеющего определенную репутацию среди своих друзей-железнодорожников, вдруг узнавшего, что его дочь-малолетка не просто шалава, а блядь подзаборная, которую имеют все кому не лень, подкосил этот чудовищный факт. Он почувствовал абсолютную свою беспомощность, после нескольких тщетных попыток закрыть ее дома, предварительно сильно избив. Маринка, словно сорвавшаяся с цепи сука, презрев любую опасность, спускалась вниз по балконам, и убегала. Для Славика такая животная потребность дочери являлась страшнейшим наказанием. Он не мог смотреть в глаза людям, испытываемый позор был настолько огромным, что выпиваемая водка, ни на секунду не могла заглушить его, но Славик все пил, пил до потери сознания, находя выход в забвении, как его дочь необъяснимым образом что-то находила в безостановочном нравственном падении. Пока Люба, наплевав на все трудности, опасности, общественное мнение и презрение, вытаскивала дочь из бездны, Славик спивался. Он теперь пребывал только в двух состояниях: хмельное забытье и похмелье. Причем похмелье становилось все страшнее и беспощаднее, а опьянение короче и безрадостнее. Когда Люба привезла Маринку из больницы домой, дочь пыталась не попадаться на глаза вечно пьяному отцу, который пообещал ее убить собственными руками. Она бесплотной тенью перемещалась по квартире, при любом шуме прячась или на кухне, или в ванной, или на лестничной клетке. Но Славику было не до нее, колыхнувшееся в душе нечто отцовское, когда он увидел посеревшую после болезни дочь, исчезло бесследно, вытесненное чувством отвращения. Беспомощность и жалость к себе, поощряемые не любовью, а сочувственным отношением Любы, овладели Славиком. Когда он пьяный, скатившись вниз с насыпи, лежал на боку, не чувствуя разбитую ногу, в эту минуту он с облегчением понял, что теперь уже никогда никуда не надо будет идти, не надо будет ни за что бороться. После этого началась его полная деградация. Но всё так или иначе когда-нибудь заканчивается.