Мой друг Роллинзон

Глава IV
Строчка из «Макбета»

Нельзя сказать, чтобы назначенная большая премия оказала особенное влияние на наши школьные занятия. Правда, в первые дни многие из нас отправились в библиотеку за книгами по Южной Африке, и в течение этого семестра уроки географии были самыми интересными для пятого и шестого классов. Но все-таки через неделю, как и вообще всегда, на первый план снова выступил крикет. Книги о Южной Африке отправились по разным углам или спокойно улеглись на книжные полки, и все пошло по-прежнему. Мальчикам стал надоедать этот вопрос, а те, кого он еще волновал, не заражали других своим волнением.

Один из наших лучших учеников, Стефенсон, выразил намерение попытаться получить премию и работал изо всех сил, даже крикет потерял для него свою привлекательность. У меня лично премия была на втором плане. Что же касается Роллинзона, то я отлично знал, что в его мыслях она занимала первое место. Он достал себе толстую книгу «История Южной Африки», которую держал в верхнем ряду на нашей новой полке, и нельзя сказать, чтобы он давал ей долго залеживаться и покрываться пылью от недостаточного использования.

В четверг на следующей неделе после нашего приключения с ирландским поездом мы оба встали рано. Я собирался бросать мяч для Моррисона, который был довольно силен в крикете, а Роллинзон сказал, что ему нужно кое-чем заняться. И я догадывался, что это «кое-что» отчасти был греческий урок, а отчасти – толстая книга «История Южной Африки».

Нас было довольно много на крикете в это утро, и я не мог пожаловаться на собственную неудачу. Так что когда мы возвращались к завтраку, я был в очень хорошем расположении духа и всецело увлечен крикетом. Случайно я шел вместе с Моррисоном. Войдя во двор, мы столкнулись лицом к лицу с Филдингом, и Филдинг остановился поговорить с нами.

Как я уже сказал раньше, Филдинг стоял во главе партии, которая была против появления в Берроу стипендиатов от графства. Он был очень высокого мнения о самом себе, а его манеры были высокомерны до невозможности. Ничем другим он больше не отличался: для игр и спорта он был слишком ленив и к тому же слишком самонадеян, чтобы учиться чему-то у кого-либо из товарищей.

Своих товарищей он ценил сообразно с тем, кто был их отец, и одно время считал нужным быть любезным со мной. Но с тех пор как я сошелся с Роллинзоном, отношение Филдинга ко мне переменилось.

– Эй, Браун! – сказал он. – Эта штука вам очень удалась!

Тон у него был самый насмешливый, и я ответил ему сообразно с этим:

– Неужели? Мне очень приятно это слышать.

– Да. Выдумкам вашего пятого класса конца нет. Вас ничто не останавливает. Я так думаю, что завтра вы попадете в «журнал», а послезавтра в Королевскую академию.

– Раз уж вы так говорите, то какие же в этом могут быть сомнения, – спокойно ответил я.

– Только вот что, – сказал Филдинг, – если невежде позволительно быть критиком, то вам надо кое-какие штрихи исправить. Голова немного велика, знаете ли. Потом ноги, – вы не очень-то постарались их сделать. Что за фантазия – изображать ноги учителя, да еще второго учителя, просто двумя-тремя линиями!

Я ничего не понял, но не хотел этого показывать.

– Ну, а еще какие недостатки? – спросил я. – Что вы скажете?

Филдинг, казалось, что-то соображал.

– Нет, – ответил он, помолчав. – Больше я ничего не могу вспомнить сию минуту. А если вспомню, то скажу вам, – и с этими словами он прошел в ворота.

– В чем дело? – спросил меня Моррисон.

– Я совсем забыл спросить его об этом, – беззаботно ответил я.

Но чтобы узнать, в чем дело, нам и не понадобилось спрашивать Филдинга. Когда мы вошли в большой коридор, то застали там целую толпу мальчиков, собравшихся перед доской. Они что-то разглядывали и трещали точно сороки. Подойдя ближе, мы увидели, что их привлекло, и поняли, о чем говорил Филдинг. Это был грубо исполненный рисунок – карикатура, сделанная на листе белой рисовальной бумаги и приколотая к доске всеми своими четырьмя уголками.

Правда, что это был очень ловко сделанный рисунок и на него стоило посмотреть. Он был нарисован чернилами, а подпись была сделана отчетливыми печатными буквами. Сверху, над рисунком, стояли всего две буквы «М. А.». Это сразу давало указание к разгадке карикатуры, хотя смысл ее и без того был достаточно ясен.

Она изображала человека, черты лица которого, очевидно, были изучены до мельчайших подробностей. Длинное узкое лицо, кислая, неприятная усмешка, густые черные брови – всякий в школе сразу сказал бы, что это лицо мистера Хьюветта, и ничье больше. И на рисунке мистер Хьюветт был изображен в мантии и шапочке магистра философии, только мантия была ему чересчур велика, так что ее полы далеко волочились за ним.

Но это было еще не все, и остальное как раз и придавало смысл и остроту всей карикатуре и делало ее прямо опасной. Это была подпись внизу, отчетливая и ясная, печатными буквами. Она состояла из слов:

И два последних слова были написаны крупнее остальных.

Это была далеко не простая и невинная шутка!

Сказать по правде, когда я хорошенько разглядел рисунок и понял заключавшийся в нем смысл, то подумал, что сказал бы Хьюветт, если бы увидел его, и был немало изумлен, как это и у кого хватило духа выставить такую карикатуру так открыто, на виду у всей школы. Моррисон, казалось, отнесся к этому совершенно так же, как и я, по крайней мере, он очень многозначительно присвистнул. Что же касается остальных собравшихся здесь – а это были ученики младших классов, – то они были изрядно взволнованы, и к их волнению примешивался не меньший восторг.

– Отлично! – сказал Моррисон.

Я ничего не сказал, но уже начал соображать. Насколько мне было известно – а известно мне это было очень хорошо, – у нас в школе было всего двое мальчиков, которые могли нарисовать такую картинку. Одним из них был я сам, другой же, несомненно, – Роллинзон. Раз это сделал не я, следовательно, это сделал Роллинзон.

Вот была моя главная мысль, и она вызвала во мне неприятное чувство. Роллинзон ни слова не сказал мне об этом! Мысль эта тут же отошла куда-то под наплывом следующих, но затем она вернулась. Бывают иногда такие мысли, к которым невольно возвращаешься.

– Честное слово, отлично! – сказал Моррисон. – Ведь очень недурно, старина.

– Да, – спокойно ответил я. – Это очень даже недурно.

Я ответил так нарочно – чтобы не сказать ничего определенного. Конечно, Моррисон представляет себе, что это дело моих рук, ведь он слышал мой разговор с Филдингом всего несколькими минутами ранее. И пока на некоторое время мне хотелось оставить его в заблуждении. Роллинзон не говорил мне о рисунке, значит, он хотел сделать из этого маленькую тайну. А в таком случае мне не следовало портить ему удовольствие. Потом мне пришло в голову, что он мог не сказать мне об этом по очень простой причине – потому что еще не успел. Он мог сделать этот рисунок сегодня утром, пока я был на крикете. Наверное, так. Теперь же мы похохочем вместе!

– Только ведь это очень рискованно, – сказал Моррисон, продолжая смотреть на рисунок. – Что, если увидит кто-нибудь из учителей?

– Сейчас никого нет поблизости, – беззаботно ответил я.

Моррисон взглянул направо, потом налево. Он всегда был очень осторожен и предусмотрителен, но в эту самую минуту вошла еще группа мальчиков. Одни из них встретились с Филдингом на дворе, другим рассказали малыши, которые прежде всех разглядели рисунок. Минуты через две у доски собралось уже довольно много учеников пятого и шестого классов: Стефенсон, Эндрюс, Блессли, за ними Вальдрон, Глизон, Сьюард и Холмс. И наконец, самым последним, – Роллинзон.

Я старался не смотреть на него, когда он подошел ближе, боясь выдать себя чем-нибудь. Однако опасность тут была невелика, так как за поднявшейся общей болтовней вряд ли кто-нибудь обратил бы внимание на мои взгляды. Первое, что всем бросалось в глаза, – это как ловко была задумана карикатура. Притом же это было так просто: ведь все до одного знали о новой ученой степени, полученной Хьюветтом. Но как только все разобрали, в чем дело, то каждый понял, что это очень опасная проделка.

– Однако! – воскликнул Эндрюс. – Кто же это сделал?

Никто не отвечал.

– Хорошо-то, хорошо, – продолжал он, – только уж очень это дерзкая пощечина.

– «Как панцирь великана, надетый карликом», – прочел Глизон, захлебываясь от смеха. – Честное слово! Это откуда-то взято?

– Да, – серьезно ответил Блессли. – Это слова из «Макбета»^[10], они есть в нашей книжке по литературе. Я только вчера читал это.

Наступило молчание. Затем Моррисон преспокойно толкнул меня локтем и сказал:

– Уж очень тут все ясно, так что не следует оставлять его на виду. Надо снять.

Кажется, большинство из нас были того же мнения, но как-то так случилось, что никто вовремя не протянул руки. Должно быть, потому, что каждый ждал, что это сделает кто-нибудь другой. Я удивился сначала, почему Роллинзон не снимет рисунок, – Роллинзон все время глядел на него с таким же невинным видом, как и все остальные, но я сразу же понял, почему он не сделал этого. У него было слишком много оснований ненавидеть Хьюветта, больше, по жалуй, чем у кого-либо из нас, и, конечно, он предпочел бы оставить его покрасоваться насколько возможно дольше. Поэтому он и пальцем не шевельнул. Другие мальчики с беспокойством поглядывали на дверь, как бы ожидая появления оттуда мистера Хьюветта.

И вот как вышло дело. Пока мы все стояли и смотрели – кто на дверь, кто на рисунок, в дверь действительно вошел мистер Хьюветт, возвратившийся с утренней прогулки. Мне кажется, что только один из нас сразу заметил его, и, если не ошибаюсь, этот один был слишком взволнован его появлением, чтобы вовремя сделать то, что было нужно. Тут кто-то шепнул: «Берегитесь!», но было уже поздно – мистер Хьюветт стоял в нашей толпе и глядел на нас и на ту картинку, около которой мы собрались. В эту самую минуту Вальдрон, – он был очень проворный малый, – протянул руку и стащил бумагу с доски.

Это было сделано в одно мгновение, но все-таки напрасно. Мистер Хьюветт уже все видел.

– Вальдрон! – гневно воскликнул он.

Если бы Вальдрон был чуточку посмелее, он тут же изорвал бы рисунок в клочья. Это было бы лучше всего, – по крайней мере, так, наверное, сделал бы я сам. Но у него не хватило духа, и он стоял как вкопанный, белый как полотно.

– Дайте мне эту бумагу, – приказал мистер Хьюветт.

Наступило молчание.

– Нельзя, сэр, это секрет, – произнес чей-то голос позади Вальдрона.

Это был Роллинзон; он наконец понял, что попал в ловушку, и был очень бледен.

– Молчать! – оборвал его учитель. – Подайте мне эту бумагу.

Еще минута, и Вальдрон повиновался. Он вытащил карикатуру из-за спины, а мистер Хьюветт выхватил ее у него из рук. Он смотрел на рисунок так, как будто бы хотел проглядеть его насквозь.

– Ага! – сказал он и, оторвавшись от рисунка, оглядел нас.

Лицо Хьюветта никогда не казалось мне приятным, даже смех у него был такой, что каждый из нас при этом смехе тотчас же прикусывал губы; но все-таки я никогда еще не видел его таким злым, как в эту минуту. Это продолжалось не более одной-двух секунд, и он не промолвил больше ни слова. Потом, медленно закатав рисунок в трубочку, он направился к коридору, широко распахнул дверь и исчез.

Мы все глядели друг на друга. Заговорили мы не сразу. Наконец, Блессли сказал:

– А вы нехорошо поступили, Вальдрон. Вы не должны были отдавать рисунок. Теперь будет ужасная неприятность.

Это было, пожалуй, чересчур жестоко по отношению к Вальдрону.

– Ну, вот еще, – сказал тот с самым жалким видом. – Что же я мог тут сделать? И почему никто из вас не стащил его с доски?

Некоторые засмеялись над его жалким тоном, но многие уже были готовы защищать его.

– Наслушаемся мы теперь о титуле Хьюветта, – сказал Глизон.

– Вопрос в том, кто это сделал? – сказал Уоллес и присвистнул. – Во всяком случае, не я. А тому, кто это сделал, советую приготовиться к порке.

Говоря это, он не смотрел ни на кого из нас, но я заметил, что Моррисон глянул в мою сторону. Что же касается меня, то я старался не смотреть на Роллинзона. Мне хотелось поскорей уйти в нашу комнату, где он мне все расскажет.

Случай к этому представился незамедлительно, так как в это время раздался звонок к завтраку, и этот звонок сразу рассеял наше неожиданное сборище.

– Ну, – беззаботно сказал я, – я иду переодеваться. Пойдем, Роллинзон.

Я побежал по лестнице. Роллинзон и Моррисон пошли за мной. Но Моррисон жил в другом дортуаре^[11], так что в нашем номере «7» мы были одни. Я вошел в комнату и начал переодеваться. Роллинзон последовал за мной и присел на кровать.

Я думал, конечно, что он сразу выложит мне всю историю, а так как времени на разговоры у нас было немного, то я и предоставил ему самому начать рассказ. И я был в высшей степени удивлен, что минуты идут, а он не начинает.

Я взглянул на него. В тот же самый миг и он посмотрел на меня. Взгляд его отчетливо говорил: «Ну?»

И я понял, что он и не собирается ничего мне рассказывать.

Это вышло как нельзя более просто, и я чувствовал, что не ошибаюсь. Взгляд его имел какую-то связь с чем-то, что было раньше. Да, он почему-то был связан с той неприятной мыслью, которая промелькнула у меня, когда я впервые увидел рисунок, и которую я быстро отогнал от себя. Теперь она возвратилась и изменила мой взгляд на дело.

«Что-то с ним неладно, – торопливо рассуждал я. – Почему он не хочет говорить?»

Я начинал чувствовать себя очень скверно. Лицо у меня разгорелось, как будто Роллинзон сказал что-то оскорбительное без всякого повода с моей стороны. Мне хотелось скрыть это чувство, и я заговорил:

– Что скажешь? – спросил я самым беззаботным тоном.

Роллинзон, в свою очередь, выглядел несколько сконфуженным.

– Что? – сказал он. – Ничего, кажется.

За этим снова наступило молчание. Время еще было, но он не говорил ни слова, а через несколько минут я оделся и был совсем готов. Даже и теперь еще оставалось время, и я не хотел спешить, но того, что я хотел услышать, я не услышал. Роллинзон заговорил еще раз, – это было, когда мы выходили из спальни.

– Хорошо ли ты поиграл сегодня утром? – как-то принужденно спросил он.

– Да, – сказал я только и всего.

Мы начали спускаться вниз. Я убедился, что он и не думает говорить со мной. У меня возникла мысль, не заговорить ли мне первому и не спросить ли его, что все это значит. Но чувство оскорбленного достоинства и какой-то неловкости остановило меня.

«Нет, – сказал я про себя. – Если он желает, чтобы я знал, он расскажет сам. Если же хочет скрыть это от меня, то пусть. Не мое дело его расспрашивать.

Быть может, он хочет сохранить это в тайне, и я не желаю залезать в его душу».

Таким образом, я ни о чем не спросил его, и мы отправились вниз на завтрак, не сказав больше ни слова.

Глава V
День тайн

Это было очень неприятное утро. Помимо того, что я был оскорблен и сбит с толку поведением Роллинзона, были еще и другие обстоятельства, которые тревожили меня и усиливали мое беспокойное состояние духа.

Мне не пришлось сесть за завтраком рядом с Роллинзоном. Еще вчера мы непременно постарались бы как-нибудь потесниться, занять одно место вдвоем, но сегодня было совсем не то, что вчера. Я занял первое попавшееся место, Роллинзон поспешил сесть на следующий свободный стул рядом с Вальдроном. Но все-таки в то время я еще не подозревал, что мы с ним теперь долго-долго больше не будем сидеть рядом.

Завтрак прошел довольно спокойно, только к его концу ко мне подошел Моррисон. Вокруг шел шумный говор.

– Послушайте, Браун, – начал он. – Как вы теперь думаете быть?

– С чем? – удивленно спросил я.

– Да вот с этой историей, конечно.

Вначале я никак не мог его понять.

– Мне кажется, что это обещает массу неприятностей, – продолжал он шепотом. – Ведь это не то, что с кем-нибудь из других учителей, сами знаете. Будьте уверены, что Хьюветт поднимет больше шума, чем если бы это был сам Крокфорд. Положим, что это был очень обидный щелчок для него. Вы дали ему настоящую пощечину, Браун.

Теперь я понял, к чему он клонит.

– Откуда вы взяли, что это сделал я?

– Откуда? Да вы же сами сказали. Вы говорили об этом Филдингу.

Я припомнил свой разговор с Филдингом и согласился, что именно такое впечатление должно было сложиться у всякого, кто слышал нас. Вместе с тем я вспомнил еще одну вещь. Если я заявлю, что я решительно ничего не знаю об этом деле, то все сразу обратят внимание на настоящего виновника, то есть на Роллинзона. А ведь, несмотря на то, что произошло, и несмотря на его необъяснимое молчание, Роллинзон был моим другом.

– Вот что, – сказал я, – не говорите больше никому ни слова об этом, дружище, постарайтесь только припомнить, что именно сказал Филдинг и что отвечал ему я, и вы увидите, что все это было одно пустое зубоскальство. Действительно, я не говорил ему, что я этого не делал, но вместе с тем я вовсе не сказал и того, что это сделал я.

Моррисон задумался.

– Ну, болтать-то я об этом не буду, – сказал он, подмигнув. – Боюсь только, что все мы сегодня же узнаем, чья это шутка. Конечно, вам нет надобности выдавать себя.

С этими словами он вернулся на свое место, предоставив мне разбираться в смысле того, что он сказал. Насколько я знал Крокфорда, я предвидел, что он сочтет своей обязанностью быть строгим к виновному. Роллинзон, наверное, сознается, – я был уверен, что он сознается на первом допросе. Тут я постарался представить себе, что его ожидает. Его накажут, заставят извиниться при всех и, наконец, сделают ему выговор. Ну что ж, во всяком случае, он от этого не умрет. И, придя к этому выводу, я взглянул на него, – он сидел довольно далеко от меня, по другую сторону стола. Вид у него был очень серьезный, он как бы раздумывал, что будет дальше.

Нашим первым уроком в это утро был французский язык в комнате шестого класса. Я все еще ждал, что Роллинзон захочет поговорить со мной, и нам представился отличный случай для этого, так как за книгами нужно было идти в нашу комнату. Он пришел туда следом за мной, а я старался промедлить как можно дольше, лишь бы он заговорил. И он действительно заговорил, но не об этом.

– Я только что получил письмо от дяди Марка, – сказал он. – Это по поводу нашей премии.

Я вспомнил, что Роллинзон писал своему дяде.

– А! Что же он пишет?

Роллинзон вынул из кармана письмо.

– Это так на него похоже, – сказал он. – Я так и ожидал чего-нибудь в этом роде. Прочти.

Я развернул письмо и бегло пробежал его. Впоследствии мне пришлось пожалеть о том, что я не прочел его с бо́льшим вниманием. Это был обычный лист бумаги со штемпелем торгового дома, наверху было напечатано крупными буквами: «Судовладелец и судовой маклер». Само послание было очень кратким. Вот оно:

«Мой милый друг, – гласило оно, – ты получи сперва свою премию».

Вот и все, да еще две заглавные буквы в виде подписи. Я не мог удержаться от смеха, возвращая ему письмо.

– Честное слово, – сказал я, – он большой чудак!

– Да уж! – спокойно ответил Роллинзон и взял у меня письмо.

Снова у него был удобный случай для разговора, и снова он не воспользовался им. Он сказал еще что-то насчет дяди, но все это было неважно. По правде сказать, мне в то время и слушать не хотелось про эту премию, так что я не обратил особого внимания на его слова. И мы отправились в комнату шестого класса, а я, как и раньше, ничего не узнал от Роллинзона.

Весь урок французского прошел в каком-то беспокойном тоскливом ожидании.

Если где-нибудь завязывалась болтовня, – а на уроках профессора Семюра всегда много болтали, – речь тут же заходила о рисунке и о том, что теперь будет, и я чувствовал себя в довольно странном положении. После урока меня забросали вопросами, но я постарался не говорить ничего определенного. Я все еще надеялся, что Роллинзон выскажется. Но поскольку я отказывался прямо сказать «да» или «нет», то вполне естественно, что почти все стали думать, будто я не говорю «да» только потому, что боюсь себя выдать.

В числе других был и Вальдрон. Он подошел ко мне с более приятельским выражением лица, чем остальные. Он и виду не показал, что помнит, как я недавно уколол его. Мне тут же вспомнилось, что ведь это он чуть было не выручил всех нас из затруднительного положения, сорвав рисунок с доски.

– Что все это значит, Браун? – начал он. – Эта история с рисунком. Все говорят, что это твой.

– Ну, а ты-то что об этом думаешь? – небрежно спросил я.

Он взглянул на меня с некоторым замешательством.

– Я вовсе не хочу так думать, – сказал он. – Это была бы уж очень скверная история для тебя. Но говорят, что ты сам сказал Филдингу.

– Ах, – прервал его я, – какого только вздора не скажешь Филдингу…

– Так это не ты сделал? – живо воскликнул он.

Разговор происходил во время десятиминутного перерыва между уроками французского языка и математики. Этими десятью минутами мы пользовались обычно, чтобы погулять по двору или наскоро сыграть партию в крикет тут же во дворе. Когда ко мне подошел Вальдрон, я стоял и наблюдал за играющими.

Вопрос был задан напрямик, но я не хотел давать на него положительного ответа.

– Послушай, – сказал я, – ты, кажется, не сыщик. И потом, вместо того чтобы задавать столько вопросов, ты бы сам немножко подумал. У нас в Берроу двести пятьдесят учеников, и каждый из них мог это сделать. Не так ли?

– О, нет, не согласен. По-моему, это могли сделать только двое.

– Неужели?

– Верно. Браун Примус и Роллинзон.

Я расхохотался.

– Будет тебе, – отмахнулся я.

Вальдрон тоже расхохотался.

– Следовательно, – продолжал он, – если это сделано одним из двух и Филдинг болтает вздор, ясно, что это дело рук Роллинзона. Что и требовалось доказать!

Мы замолчали, но Вальдрон все-таки не успокоился. Мне пришло в голову, что нет особых оснований скрывать от него то, что скоро будет известно всей школе. Он и так уже вмешался в эту историю на свою голову. Кроме того, я был в долгу перед ним еще за прошлый раз.

– Так это сделал Роллинзон! – снова начал он. – Ужасная история.

– Стой, Вальдрон! Я вовсе не говорил тебе, что это Роллинзон.

Он немного смутился.

– Ты заходишь дальше, чем надо, – сказал я. – Все это только предположение, понимаешь? Я не говорил, что это Роллинзон. Он ни слова не сказал мне об этом, так что я ничего не знаю.

Вальдрон призадумался. Нужно сказать, что Вальдрон умел очень ловко выпытывать суть дела. Так было и в этот раз.

– Так ты только предполагаешь, что это сделал Роллинзон, но сам он ничего не говорил тебе? Не так ли?

– Это вернее.

Заложив руки в карманы, он глядел вниз, на камешки, которые подбрасывал ногой.

– Только странно, почему он ни слова не сказал тебе об этом? – спросил он.

Он попал на больное место.

– Странно? – воскликнул я. – Почему же странно? Он не обязан все мне говорить.

Но было ясно, что мой аргумент был для Вальдрона так же малоубедителен, как и для меня самого. Говорить же нам больше не пришлось, так как в эту минуту нас позвали. Мы пошли вместе.

– Конечно, – сказал я, – ты не должен никому говорить об этом. Расспросов и так будет немало, не стоит только болтать раньше времени. Ты понимаешь, о чем я говорю?

– Да, – медленно произнес он. – Понимаю. На меня ты можешь положиться.

Я подумал, что на него действительно можно положиться, так как он всегда был очень сдержанным и умел хранить тайны. Но через несколько минут я уже сам дивился на себя, как это я был так доверчив с ним. Это походило на наши прежние отношения – до появления Роллинзона.

В этот день утром дознания не было, хотя все понимали, что назревает гроза. Она чувствовалась не только в воздухе, но и в манерах мистера Хьюветта, когда он появился в час своего урока. Все хорошо знавшие его были рады, что непричастны к этому делу и что поэтому оно их не касается.

Вся школа ждала публичного расследования, а между тем допрос начался совсем иным образом. Нас больше всего беспокоила мысль о Хьюветте – мы забыли, что дело было в других, лучших руках. Для меня это выяснилось, когда после обеда ко мне пришел маленький Остен и сказал, что Плэйн желает меня видеть.

Плэйн был один. По своему обыкновению, он приступил к делу сразу и без обиняков.

– Послушайте, Браун, – начал он, – я хотел поговорить с вами об этой истории с рисунком. Это преглупая и пренеприятная история, и наш директор не хочет поднимать из-за нее много шума. Лучше всего как можно скорее покончить с ней. Вот я и послал за вами. Я не ошибся?

– Не знаю, – ответил я. – Чего же, собственно, вы от меня хотите?

Плэйн пожал плечами. Потом он прямо спросил:

– Это вы сделали?

Я так же прямо ответил:

– Нет.

– Как? А ваш разговор с Филдингом? – с удивлением воскликнул он.

– Он ничего не значит. Когда он спросил меня об этом, я еще даже не понимал, о чем идет речь. Все, что я говорил ему, было сказано для смеха.

Такой ответ был вполне достаточным для всякого, кто знал Филдинга так близко, как Плэйн. Он сразу пошел дальше:

– Однако известно ли вам что-нибудь об этом деле?

Я предчувствовал, что он задаст этот вопрос, и заранее обдумал, как мне на него ответить. С одной стороны, я, конечно, знал, чей это рисунок, но вместе с тем я как бы и не знал ничего. Единственное, что я мог сделать, это уклониться от ответа и предоставить Роллинзону самому отвечать за себя.

– Послушайте, – сказал я, – это вопрос не совсем удобный.

Плэйн молча посмотрел на меня. Он спросил меня машинально, не подумав. Теперь же он должен был согласиться, что по отношению ко мне такой вопрос был далеко не простым. Он должен был принять в соображение, что после меня подозрение падало на Роллинзона, который был моим другом, и что если виноват Роллинзон, то весьма вероятно, что я кое-что знаю об этом, а следовательно, было бы неуместно меня выспрашивать. А в нашей школе не было никого, кто так строго придерживался бы честного и добросовестного отношения ко всякому делу, как Плэйн.

– Вы правы, – сказал он. – Вопрос этот лишний, оставим его. По главному пункту вы мне ответили, этого достаточно. Теперь хотите ли вы сами позвать ко мне Роллинзона или мне лучше послать за ним кого-нибудь еще?

Я подумал и сказал, что сам позову его.

Это был самый удобный случай для Роллинзона довериться мне. Впоследствии я понял, что если у человека была причина, которая помешала ему воспользоваться двумя-тремя удобными случаями, то та же причина заставит его отказаться и от четвертого.

– Плэйн хочет тебя видеть, – сказал я, когда разыскал Роллинзона. – Я обещал ему позвать тебя.

– Хочет меня видеть? Хорошо, сейчас пойду, – ответил он.

Неужели он ничего больше мне не скажет? Я сам заметил перемену в своем голосе, когда сказал ему:

– Это все по поводу рисунка.

Он как-то странно посмотрел на меня. Потом утвердительно кивнул головой:

– Да? Хорошо, – сказал он и вышел, не проронив больше ни слова.

Я не видел его до начала урока геометрии – это было приблизительно через час. Он не подошел ко мне после своего разговора с Плэйном. Как и раньше утром, несколько товарищей подходили ко мне с расспросами о том, что я думаю делать в случае дознания со стороны начальства, но все они не смогли удовлетворить свое любопытство. Я же был до такой степени оскорблен поведением Роллинзона, что окончательно решил не спрашивать у него ни слова, ни единственного слова. Он должен сам заговорить. Он видит, что я делаю для него, и теперь его очередь действовать. Я же буду ждать, хотя бы до самого судного дня.

Так томительно тянулось время после завтрака, расспросы товарищей раздражали меня, а в воздухе носилась гроза. Я чувствовал, что что-нибудь наверняка выяснится еще до вечера. Теперь, когда Роллинзон сознался, – а он, конечно же, сознался в разговоре с Плэйном, – директор не станет терять времени, чтобы уладить дело, и устроит публичное извинение. Директор будет рад покончить с этим, и можно было уверенно предположить, что ничем иным Хьюветт не удовлетворится.

Таким образом, я был вполне подготовлен к приглашению в большой зал, которое действительно было разослано по всем классам и предлагало всем собраться к четырем часам. Когда мы вошли, директор был уже в зале, на своей кафедре. На этот раз не было ни шума, ни рукоплесканий, в зале царило пренеприятное молчание. Классы проходили к своим скамьям с таким видом, как будто бы у всех были запечатаны рты. И все тихо садились по местам.

Когда мы тоже сели, я увидел Роллинзона рядом с собой, как и всегда. Но только теперь мы даже не взглянули друг на друга.

Директор не стал тратить время на предисловие. По самой манере, с которой он приступил к делу, всякий мог догадаться, что ему хотелось как можно скорее покончить с этим.

– Сегодня утром, – начал он, – на доске в большом коридоре был найден лист бумаги с рисунком, весьма оскорбительным для одного из ваших учителей. Я говорю про то, что некоторые из вас уже видели.

Он взял листок, подержал его несколько секунд так, чтобы все видели, и положил на стол. Затем он продолжал, и то, что он сказал дальше, сильно изуми ло меня.

– Я уже пытался дознаться, кто это сделал, но без всякого результата. Теперь мне приходится делать допрос всей школе. Хорошо зная своих воспитанников, я уверен, что этот допрос не будет напрасным. Я прошу встать того, кто сделал этот рисунок.

Все мы хорошо знали, что директор должен произнести эти слова. Несмотря на это, они прозвучали для всех очень неожиданно. Наступила полная тишина. Директор подождал с полминуты, – в ответ не было ни звука.

– Я повторю свой вопрос несколько иначе, – сказал он, и снова взглянул на лежавший перед ним листок. – Пусть встанет тот из вас, кто нарисовал этот рисунок, или тот, кто приколол его к доске.

Снова наступило молчание. Это время показалось мне крайне тяжелым, но я знал, что для того, кто сидел рядом со мной, оно было еще тяжелее. Секунды шли, а он не двигался. Я не смог удержаться, поэтому повернулся и взглянул на него.

Не особенно приятно смотреть на лицо любимого друга и видеть на нем то, что я увидел на лице Роллинзона. Взглянув, я тотчас же раскаялся, что сделал это, и поскорее отвернулся. Теперь я был уверен, что директор не добьется желаемого ответа, даже если бы он собирался ждать еще целую неделю. Лицо Роллинзона застыло, как мрамор.

Но директор не стал ждать так долго. Он выдержал еще несколько секунд, в течение которых молчание как будто все более сгущалось, а потом сказал:

– Мне будет очень жаль, если вы заставите меня предпринимать иные меры! Я прошу встать мальчика… или мальчиков…

Снова минутное ожидание, и снова никакого ответа. Потом мы услышали слова: «Вы можете идти», и молчанию наступил конец. Все классы тотчас же направились к дверям.