Очерки о биологах второй половины ХХ века

Аспирант первого года обучения

В ноябре 1957 г. я, наконец, был зачислен в аспирантуру Института цитологии и моим научным руководителем, в соответствии с моим желанием, стал доктор биологических наук Афанасий Семёнович Трошин. Он был заведующим лабораторией физиологии клетки. Директор института член-корреспондент АН СССР, профессор Д. Н. Насонов числился внештатным старшим научным сотрудником в этой лаборатории и руководил в ней довольно большой группой сотрудников – около 10 человек. Под личным научным руководством Афанасия Семёновича до моего прихода были лишь м.н.с. Лидия Писарева и её лаборантка Галина Иванова. Я стал третьим подопечным А. С. Трошина.

Лаборатории Института цитологии до лета или осени 1958 г. были разбросаны по разным помещениям. Для института предназначалось здание расформированного научного института им. Лесгафта. Но к концу 1957 г. оно ещё не было освобождено, потом слегка перестраивалось и ремонтировалось. А. С. Трошин, Л. Н. Писарева и Г. Иванова размещались в небольшой комнате на третьем этаже Зоологического института, и в той же комнате располагался со своим письменным столом другой завлаб – Борис Петрович Ушаков. Кажется, его лаборатория назвалась Лабораторией сравнительной цитологии. Сразу после принципиального решения о приёме меня в аспирантуру, но ещё до официального приказа о зачислении, я пришел к Афанасию Семёновичу для разговора о теме предстоящей аспирантской работы. Борис Петрович Ушаков тут же, в присутствии Афанасия Семёновича, сделал мне предложение зачислиться в его лабораторию и выполнять работу под его руководством.

Борис Петрович Ушаков. 1970-е годы.

Афанасий Семёнович выжидающе и молча смотрел на меня. До сих пор помню его наклонённую вперед фигуру в сидячем положении и устремленный на меня взгляд. Было ясно, что предложение Ушакова – не экспромт, оно обсуждено с Трошиным, и Афанасий Семёнович или не возражает против моего зачисления к Ушакову, или испытывает меня. («А, может быть, и не хотел руководить мной?», – подумал я значительно позже). Но я познакомился со школой Насонова именно благодаря книге Трошина, проштудировал её от корки до корки и ехал в Ленинград именно для работы под его руководством! Я «упёрся» и сказал, что не хочу менять намерений. Ещё раньше у меня выработалась манера не заниматься тем, что мне не нравится. Тогда я ещё не интересовался знаками Зодиака, не знал, что я – Овен, а Овны, как правило, – упрямцы, но это в порядке шутки (о других случаях со мной в этом роде – см. мои очерки об Б. Л. Астаурове и Л. В. Крушинском). В результате я стал выполнять тему, предложенную мне А. С. Трошиным. Она лежала в русле его исследований и не противоречила тому, чем я интересовался. Однако сначала я сам предложил ему тему, которая очень нравилась мне и должна была понравиться ему.

Я уже упоминал о моем реферате на тему кофакторов ферментов, которые участвуют в синтезе антагонистических медиаторов возбуждения. Такими кофакторами для холинацетилазы и холинэстеразы были ионы натрия и калия, которые сами выступают антагонистами в явлениях индукции электрического потенциала на клеточной мембране. Трошину и Насонову этот реферат понравился. Вот я и предложил Афанасию Семёновичу, чтобы он согласился с этой темой. И Афанасий Семёнович согласился (!), но с условием, что вторым руководителем темы будет биохимик, профессор Соломон Абрамович Нейфах, заведовавший лабораторией в Институте экспериментальной медицины АМН СССР, и отправил меня на беседу с ним.

С. А. Нейфах был давнишним знакомым А. С. Трошина, они были люди одного поколения. Между ними состоялся предварительный разговор по телефону. Соломон Абрамович очень доброжелательно встретил меня, внимательно выслушал. Он прочёл мой реферат и сказал, что такое исследование безусловно стоит проводить, но какими силами? Я не имел специальной подготовки в области энзимологии, которая является самой сложной из всех ветвей биохимии и требует твёрдых навыков и особой чистоты экспериментальной работы. Поэтому нужен опытный микрошеф для обучения меня и для повседневного курирования моей экспериментальной работы. У него в лаборатории есть такие специалисты, но у каждого из них есть свои темы или задания и нет свободного времени для работы со мной. Что тут было поделать? Таким образом, моя инициатива осталась втуне, и я согласился с той альтернативной, но весьма малозначащей темой, которую предложил мне Трошин. Это было исследование проницаемости мышечных клеток лягушки для анионов: ионов хлора и сульфата. Хлориды – естественные соли для клеток животных, сульфаты – противоестественные, и исследование этого контраста было задумано специально.

Забегая вперед, скажу, что эти задания я выполнил педантично, но работа шла медленно. Статья по распределению меченого иона ³⁵SO₄ между раствором Рингера и мышцами была опубликована в журнале «Цитология». Но ещё до окончания срока аспирантуры я по собственному желанию досрочно покинул Ленинград и перевёлся в заочную аспирантуру, ибо получил должность младшего научного сотрудника и интересную работу в Москве. Немаловажным было то, что через год после поступления в аспирантуру я обзавелся семьёй в Москве, а в 1959 г. у нас уже родился первый сын, и это было существенной причиной для возвращения в Москву. Но были также серьёзные мотивы для того, чтобы сменить работу в области физиологии клетки на занятие цитогенетикой. Эта дисциплина – цитогенетика – стала, в результате, моей основной профессией на всю жизнь, и о том, почему и как это произошло, я пишу в другом очерке этой книги^[12].

Павел Павлович Румянцев. Директор Института цитологии в 1983 – 1988 гг.

Когда прошло много лет, я полусерьёзно хвастался тем, что оказался первым зачисленным в Институт цитологии аспирантом, и это обстоятельство с оттенком шуточного-парадного пафоса позднее упоминалось на празднованиях 40-й и 50-й годовщин Института цитологии. Исторически до меня аспирантом был С. В. Левин – спокойный, симпатичный человек, отслуживший во флоте и носивший старые морские «клёши». Он был аспирантом проф. Ю. М. Оленова и перешел вместе с ним в Институт цитологии из ЛГУ на втором году своей аспирантуры. Ему-то, взрослому человеку, было всё равно, кто «первый». Ну, а не столько мне, сколько моим новым молодым друзьям, девушкам Лаборатории физиологии клетки доставляло удовольствие, считать, что «наш-то – первый»! и вообще – «первый парень на деревне». Это выяснилось путем какого-то голосования в женской части института, о чём мне сообщили уже после моего отъезда в Москву (чтобы не зазнавался). Затем первым красавцем института был тайно избран Павел Павлович Румянцев, тогда – старший научный сотрудник, а в более поздние годы – несколько лет директор Института цитологии АН СССР.

Тут я позволю себе отступление. В первые дни или месяцы своей аспирантуры я чуть было не заслужил репутацию «московского зазнайки» (а может быть успел заслужить?), но как-то постепенно «вписался» в ленинградский стиль. Дело в том, что характер «среднего ленинград ца» (петербуржца) всегда отличался от характера «среднего москвича». Так повелось, наверное, с XVIII века. Не исключено, что в XXI веке эта разница исчезнет: миграция, панмиксия, информатизация и другие факторы успешно лишают человеческое общество былого социокультурного разнообразия, а жаль этого или не жаль этого – это дело вкуса. Хотя, конечно, – жаль, ибо всякое разнообразие в популяциях живых организмов – это благо и условие устойчивости видов.

В общем, я подружился с ленинградскими ровесниками и с теми, кто на несколько лет старше меня, в нашей большой Лаборатории физиологии клетки и в союзнической лаборатории, руководимой Б. П. Ушаковым. Участвовал в вечеринках, в лыжных выездах (институт снимал маленькую частную лыжную базу в районе Кавголово), а потом с удовольствием играл с «нашими» в волейбол в арендованном спортзале Академии художеств. Это было прекрасное время!

Этот институт должен был стать и стал замечательным!

Году примерно в 2006 или 2007, во время моей очередной командировки в Петербург, где-то в центре города, а второй раз – на трамвайной остановке у Политехнического института – я услышал разговор петербургских (читай – ленинградских) тётушек (явно не из числа научных работников) об Институте цитологии. В первом эпизоде одна женщина говорила другой о «знаменитом Институте цитологии», а другой раз, другая женщина, говорила, что Институт цитологии – замечательный институт, что о нём рассказывали по телевизору и что ей приятно, что кто-то из её молодых родственниц работает в «этом знаменитом Институте». Для меня это было неожиданно и прозвучало так, будто похвалили меня и похвалили публично на весь этот замечательный город – Петербург! Ещё бы, ведь речь шла о моём любимом институте, который в научных кругах считается хорошим, а для меня был и остался замечательным. Замечательным потому, что с ним была связана моя молодость, полёт фантазий и надежд, и потому, что он создавался на основе подбора порядочных людей и таким остался на десятки лет – коллективом порядочных людей, энтузиастов науки, людей, носящих лучшие качества интеллигенции. Это прогнозировалось в 1957 году и это сбылось и проявилось в XXI веке! Это ожидалось при сравнении с другими научными коллективами, среди которых за более чем 50 лет моей научной работы, к счастью, я не встречал совсем плохих коллективов, а этот – остался самым лучшим. Но вернемся в 1957 год.

Светлые годы работы на проспекте Маклина, 32

Теперь этот проспект называется Английским. Так он назывался и до Октябрьской революции. А Маклин – транскрибировался как МакЛин (наверно МсLean или MacLean) и был главой профсоюза докеров в Великобритании, отказавшихся грузить британские танки, направлявшиеся в Россию для Белой Армии во время Гражданской войны 1918–20 гг. Но теперь революция не в моде, о Гражданской войне забыли, о профсоюзах – тоже. Проспект снова стал Английским. Это – в моде.

До переезда всех лабораторий на проспект Маклина институт был разбросан по разным помещениям в районе университетской набережной и в самом университете. Моё рабочее место было в «аквариальной» Зоологического института. В этом же просторном помещении с аквариумами был отгорожен угол для изотопного блока, в котором работала с радиоактивным фосфором Лида Писарева, единственный научный сотрудник, лично руководимый А. С. Трошиным. Из моего полуподвального окна был вид на здание Биржи, в те годы занятое Военно-морским музеем.

Самым большим удобством расположения наших рабочих мест (когда мы работали в здании ЗИНа) было то, что поблизости была прекрасная Библиотека АН СССР, а еще ближе, в доме 5 по Университетской набережной – здание, в котором в былые годы размещалась вся Российская Императорская Академия наук, а до переезда Академии в Москву (в 1934 г.) здесь находился Президиум АН СССР. В мои аспирантские годы (и до конца 80-х г. XX века) там висела вывеска – «Ленинградское административно-хозяйственное управление АН СССР (ужасная аббревиатура, и это – после Императорской академии! – ЛАХУ АН СССР). Ныне там – офисы Санкт-Петербургского научного центра Российской академии наук. Это уже звучит вполне достойно.

Молодёжь лаборатории физиологии клетки в 1958 г. Слева направо Г. Обухова, неизвестная, Галина Можаева, Николай Никольский; январь (Здесь и далее – фото автора).

На экскурсии В. Андронников, А. А. Лев, М. Драницкая (1958 г.).

Территориальная близость к ЛАХУ была удобной, ибо там проходили аспирантские занятия по иностранным языками и философии. Совсем близко от ЗИН’a – рядом с входом в Музей этнографии – располагалась хорошая и дешёвая столовая АН СССР, где гардеробщиками были два бравых пенсионера-миллионера. Постоянных клиентов они раздевали без «номерков» и без очереди, запоминая все лица и все пальто. Старожилы этого района говорили, что на свои чаевые эти гардеробщики вскоре купили автомобили.

5 декабря 1957 г., в День Конституции, состоялся комсомольский субботник (или воскресник). Накануне выпал свежий снежок, но дворники были выходными (красный день календаря), и перед комсомольцами ЗИН’а, ИНЦ’а (он же ЦИН), ИВС’а, Ин-та геологии докембрия (ныне – Институт геологии и геохронологии докембрия РАН) была поставлена простая задача: расчистить от снега тротуары и весь асфальт между зданиями. Кстати, ИВС – Институт высокомолекулярных соединений АН СССР – был действительно знаменит в те годы, ибо там был создан «горячо любимый всем советским народом» наш отечественный синтетический материал «лавсан», названный так благозвучно в честь своей «малой родины»: Лаборатории высокомолекулярных соединений Академии Наук, перевращённой позднее в институт.

Встреча «Старого» Нового года, 1958 сотрудниками Института цитологии. Слева направо: Д. Л. Розенталь (стоит), А. С. Трошин (с папиросой), С. А. Кроленко, В. Андронников.

На субботнике снег мы кое-как убрали. Он был первым в ту зиму, свежим и пушистым. Из такого снега, по традиции делают снежных баб, ну и мы скатали – огромную бабу, и метлу ей вручили. Всё как положено! А на «официальном» открытии бабы аспирант ЗИН’а Николай Воронцов артистическим голосом прочёл стихи сотрудника этого института И. Кержнера, посвящённые этому «монументу»… и наверно Дню Конституции? Их бережно сохранённый текст я получил на память через 50 лет из рук доктора наук, профессора В. В. Хлебовича, участника того субботника^[13]. Вот они:

Привет рабочим исполинам

И зодчим, славою увенчанным!

Привет трудящимся-мужчинам,

Создавшим этакую Женщину!

Она стоит как символ гордый

На страже нашей Революции.

Какая стать, какие формы!

Какая, братцы, Конституция!

Встреча «Старого» Нового года, 1958. Слева направо: С. Кроленко, В. Андронников. Н. Ильинская, Б. П. Ушаков и О. Кусакин.

Заслушав стихи, кто-то тихо пробормотал: «Ух, ух, как смело!» Да! Хотя сталинские времена к тому времени прошли, но привычка оглядываться на соседа – осталась!

Говорили, что дворники снесли бабу только на третий день, т. к. из-за оттепели и нового ночного мороза она покрылась прочной ледяной коркой, и разломать её было трудно.

А затем, весной или летом 1958 г. была серия субботников или воскресников в помощь строителям, ремонтировавшим здание Института на ул. Маклина. Заданием для той бригады, в которой работал я, был подъём досок для постройки перегородок на 3–6 этажах. Поднимали талями из двора, а «доски» были жутким горбылём! Я не верил, что из него рабочие смогут сделать сносные перегородки… ан, сделали! Сколотили и зашили с двух сторон листами сухой штукатурки, и горбыль стало не видно. И мы переехали в просторные и светлые комнаты в доме с очень высокими потолками и высоченными пролётами лестниц. Даже для молодых людей они были высоки! Года через два построили маленький лифт в широченном проёме между маршами лестниц. До нас на этих этажах были музейные залы с чучелами и витринами, а для нас их разделили на комнаты, по 1 или 2 больших окна на комнату.

Летом 1958 г. был выезд чуть ли ни всем Институтом на теплоходе по Ладожскому озеру на о. Валаам, а в другой раз, уже в 1959 г., ездили на автобусе в Таллинн (тогда он писался: Таллин). Все эти коллективные мероприятия, конечно, создавали приятную человеческую атмосферу внутри Института. Я слышал позднее от кого-то из американцев, что они завидовали нам в том, что у нас бывали такие мероприятия как субботники и воскресники. Им, в их рутинных буднях, такого не хватало. Зато пикники они всегда устраивали чаще нас. Всё просто: по зарплате – и образ жизни!

Лаборатория физиологии клетки – «малая родина» многих наук

В новых помещениях на 5 этаже здания на улице Маклина работать было вполне удобно. Стоит перечислить сотрудников лаборатории физиологии клетки (зав. лаб. – А. С. Трошин), работавших в 1957–61 гг. (сколько я их помню). Дело в том, что этот коллектив оказался «площадкой», на которой выросло нескольких направлений исследований, сложившихся позднее. А мне повезло, потому что общаясь с теми, кто эти направления развивал, я был осведомлён о сути этих исследований и естественным образом расширял свой кругозор.

В блоке из двух больших комнат в конце коридора в дальней (запроходной) комнате работали к.б.н. Адольф Аронович Лев с Ириной Батуевой и к.б.н. Владимир Иосифович Воробьёв со старшим лаборантом Майей Драницкой. В проходной комнате располагались Е. Шапиро, Л. Писарева с лаборантом и аспирант Ю. Богданов – это я.

Адольф Аронович Лев впоследствии стал первым создателем в СССР искусственных клеточных мембран, лидером исследований биологических свойств этих мембран, «знаковой фигурой для Института», как сказал мне недавно академик Н. Н. Никольский (после А. А. Льва такими мембранами стали пользоваться В. П. Скулачёв и Е. Либерман). А. А. Лев стал также создателем техники ионоселективных электродов и одним из исследователей нервных клеток с помощью микроэлектродов в СССР. Став доктором наук, профессором, А. А. Лев возглавил собственную лабораторию в этом же институте.

Владимир Иосифович Воробьёв, также став доктором биологических наук и профессором, стал главой ленинградской школы молекулярной биологии хроматина. Оба они – А. А. Лев и В. И. Воробьёв – в 90-е гг. были избраны действительными членами РАЕН.

Женя Шапиро в 1957–60 гг. продолжала линию исследований Д. Н. Насонова по паранекрозу, а в 90-е годы уехала в США Лида Писарева изучала фосфорный обмен в мышцах. Позднее она стала доктором наук, а потом много лет работала учёным секретарём Диссертационного совета ИНЦ РАН. При всей присущей ей приятности в общении с друзьями, она обладала твёрдыми жизненными правилами, здравым умом и тактичной прямотой, если можно так сказать. То есть она умела судить о людях и людских характерах «по заслугам» и умела донести до людей то, чего они заслуживают, не задевая их самолюбия, не вооружая их против себя. Это замечательное качество основывалось на её собственном достойном и уверенном статусе.

Встреча бывших сотрудников лаборатории физиологии клетки с бывшим аспирантом лаборатории. Н. А. Виноградова, Ю. Ф. Богданов, Н. Н. Никольский в парке г. Зеленогорска на берегу Финского залива, 2009 г. Фото Н. А. Ляпуновой.

Я, Юрий Богданов, в 1958–60 гг. изучал распределение минеральных анионов между раствором Рингера и мышцами лягушки, а позднее ушёл в область цитологии хромосом, радиационной цитогенетики, цитологии и генетики мейоза, работая с 1960 г. в Институте молекулярной биологии АН СССР в Москве. В результате, став доктором наук, профессором, организовал в 1982 г. собственную лабораторию в Институте общей генетики АН СССР. Кстати, я тоже был избран действительным членом РАЕН и несколько лет возглавлял секцию биологии и экологии этой общественной Академии.

Перечисленные выше персонажи сохранили дружеские связи до преклонных лет, и думаю, что все с благодарностью вспоминают благополучные годы научной работы на улице Маклина. Единственной серьёзной трудностью тех лет для научных работников была бедность лабораторий, бедность в оборудовании и реактивах. Свободных контактов с зарубежными коллегами тоже было недостаточно, но это уже – на втором плане, ибо, прежде всего, не хватало условий для эксперементальной работы и для достойной конкуренции с зарубежными коллегами.

В составе нашей Лаборатории физиологии клетки в других комнатах в те годы работали Д. Л. Розенталь, Галина Можаева, Георгий Можаев, С. Кроленко, Н. Никольский, А. Веренинов, С. Левин, С. Васянин, Н. Виноградова, С. Цифринович-Адамян.

А. Веренинов, Г. Можаева, Н. Никольский стали руководителями самостоятельных лабораторий. Г. Можаева была избрана членом-корреспондентом РАН, Н. Н. Никольский в 1988 г. был избран директором Института, затем – членом-корреспондентом АН СССР, а в 1992 г. – академиком РАН. В 2004 г. Н. Н. Никольский перешел в ранг советника РАН, но продолжил активную деятельность в Институте и в бюро Отделения биологических наук РАН, оставаясь, прежде всего, патриотом Института.

Из приведенного перечня видно, что подавляющее большинство научных сотрудников той Лаборатории физиологии клетки 50-х годов остались в Институте цитологии и внесли существенный вклад в развитие этого института, равно как и вклад в российскую и (хочется думать) в мировую науку.

Светлая память этим не ограничивается

В этом очерке я ничего не пишу о четырёх выдающихся организаторах и руководителях Института цитологии: Д. Н. Насонове, Ю. И. Полянском, А. С. Трошине и А. В. Жирмунском. Им посвящён отдельный очерк: «Д. Н. Насонов и его соратники». А здесь мне хочется вспомнить других учёных Института цитологии. Я выбрал их имена по двум принципам: по моей личной симпатии и по значимости в науке. Я думаю это – правильные принципы для живого рассказа. Но есть еще важная причина: этих людей уже нет на свете, а моя память о них жива. Уверен, что не только моя…

Иван Иванович Соколов, профессор, доктор биологических наук, в первые годы после организации Института руководил Лабораторией морфологии клетки. Эта лаборатория, мне кажется, состояла в основном из его учеников. Иван Иванович был тихим человеком, небольшого роста, с довольно выразительным крупным лицом и причёской, похожей на «ёршик». Он родился за пару десятилетий до начала XX в. и был, наверно, самым пожилым сотрудником молодого Института цитологии. Он преподавал в Петербургском университете ещё до Первой мировой войны. Нам, аспирантам ИНЦ’а, он читал ежегодно пару лекций о сперматогенезе и мейозе. Эти лекции были частью курса лекций для аспирантов по программе кандидатского минимума по цитологии. Иван Иванович был классиком старых методов цитологии на парафиновых микротомных срезах. Мейоз он изучал на разных беспозвоночных животных и иллюстрировал лекции зарисовками своих микроскопических препаратов. А для общего развития аспирантов однажды показал через старинный эпидиаскоп серию чёрно-белых диапозитивов (размером 9 × 12 см) великолепного качества о его путешествии по Египту примерно в 1908 г.

Примерно в 1970 г., когда я уже сам исследовал мейоз, работая в Институте молекулярной биологии в Москве, я послал к Ивану Ивановичу на стажировку свою первую аспирантку Е. Н. Антропову, выпускницу кафедры цитологии и гистологии МГУ. Женя Антропова провела в лаборатории Ивана Ивановича около месяца и вернулась в полном восторге, вооружённая знанием принципов тонкого микроскопического исследования хромосом в мейозе, навыком морфологического анализа самых трудных стадий этого сложного клеточного деления. Детали мейоза варьируют у разных животных и нужно применять метод сравнительной морфологии, чтобы разобраться в очередности микроскопических картин, сменяющих одна другую по мере развития процесса мейоза. И. И. Соколов был основным преподавателем цитологии и руководителем дипломной работы моего научного руководителя 60-х годов – профессора А. А. Прокофьевой-Бельговской. Он руководил её занятиями в 1927–30 гг. в Ленинграде, и вот через 40 лет он стал консультантом аспирантки, которая пришлась ему (через его ученицу А. А. Прокофьеву-Бельговскую и меня) «научной правнучкой»!

Гораздо лучше и теплее, чем это сделал я, написала о Иване Ивановиче Соколове его прямая ученица 50-х годов, ныне профессор Ия Ивановна Кикнадзе.^[14]

Прямой ученицей И. И. Соколова в те же самые 50-е годы была Мира Натановна Грузова, работавшая в лаборатории И. И. Соколова в годы моей аспирантуры. После И. И. Соколова эту лабораторию возглавил Павел Павлович Румянцев, а после него заведующим лаборатории стал кандидат наук В. Н. Парфёнов, доктор наук М. Н. Грузова руководила группой в этой лаборатории.

К огромному сожалению её друзей и сотрудников, М. Н. Грузова скоропостижно скончалась в расцвете своих творческих возможностей и планов в 1996 г., едва переступив через свое 60-летие. Мила Грузова, как звали её друзья, была красивой женщиной, доброжелательным человеком с мягким характером. Её рабочая комната в новом здании Института на Тихорецком проспекте была в 80–90 гг. местом светского общения гостей и сотрудников Института. В. Я. Александров – соратник Д. Н. Насонова и «патриарх» ленинградской цитологической школы, когда появлялся в Институте цитологии (а работал он в Ботаническом ин-те АН СССР-РАН), никогда не обходил стороной эту комнату, именно ради встречи с её хозяйкой.

М. Н. Грузова восприняла от своего учителя, И. И. Соколова, все навыки прецизионного микроскопического анализа и дополнила их современными методами электронно-микроскопической иммуноцитохимии. Она была мастером анализа оогенеза – сложной, красивой и чрезвычайно важной области современной клеточной биологии. Я подчеркиваю, что получив подготовку в той старой морфологической школе, М. Н. Грузова поднялась на верхние этажи мастерства цитологического анализа клеточных ядер. Её статьи в 1970–90-е гг. публиковались в ведущих международных журналах, таких как «Chromosoma» (ФРГ) и «Journal of Cell Science» (Великобритания), куда слабые и несовременные в методическом отношении работы не могли попасть.

М. Н. Грузова сделала много для подготовки высококвалифицированных кадров. Она вовлекла в исследования хромосом свою однокурсницу, орнитолога Е. Р. Гагинскую, и Елена Романовна стала лидером исследования хромосом «ламповых щёток» у птиц, исследователем с мировым авторитетом. Прямой ученик Миры Натановны – Владимир Николаевич Парфёнов, стал в 2004 г. четвёртым директором Института цитологии.

Необходимо особо сказать об Игоре Борисовиче Райкове. Он относился к группе людей, составивших основу молодежной прослойки Института цитологии в годы его создания. И. Б. Райков, однокурсник упомянутых физиологов А. А. Веренинова и Н. Н. Никольского (и плеяды женщин – однокурсниц, пришедших в Институт в те же годы), пришел в ИНЦ вместе со своим университетским научным руководителем Ю. И. Полянским в 1957 г. и стал, после кончины Ю.И., его преемником по руководству Лабораторией цитологии одноклеточных организмов. Игорь Борисович был первоклассным цитологом-протистологогом. Увы, он тоже преждевременно ушёл из жизни, не дожив до 70 лет. Также как и Ю. И. Полянский он владел французским языком и интенсивно сотрудничал с французскими протистологами. Он часто работал во Франции. Благодаря этому сотрудничеству и вообще благодаря традиционной фундаментальности исследований, Ленинградско-Петербургская протистологическая школа Догеля-Полянского-Райкова продолжает занимать видное место в мировой науке. Международные конгрессы протистологов периодически проводятся в Петербурге.

Иван Иванович Соколов. 1960-е годы. (Здесь и далее – фото из архива ИНЦ РАН).

Мирра Натановна Грузова. 1960-е годы.

Всеволод Петрович Парибок. 1960-е годы.

Николай Викторович Томилин. 2000-е годы.

Игорю Борисовичу Райкову я обязан появлением у меня интереса к проблеме возникновения и эволюции мейоза. Публикации Игоря Райкова и общение с ним в 70–90 гг. позволили мне «погрузиться» в эту важную для фундаментальной науки проблему, и она стала сейчас едва ли не главной областью моих научных интересов.

Теперь – о Всеволоде Петровиче Парибке, организаторе лаборатории радиационной цитологии ИНЦ АН СССР. Как я заявил выше, я пишу в этом очерке о тех, к кому я испытывал личную симпатию и кто, помимо этого, был незаурядным учёным, кто оставил след в истории Института цитологии и в науке, создав свои школы. В. П. Парибок был именно таким человеком. Он появился в Институте цитологии, когда все мы уже работали на ул. Маклина. Красивый, моложавый мужчина с прекрасной выправкой в чёрном мундире Военно-морского флота с погонами подполковника медицинской службы, он прошёл через нашу проходную комнату, и женщины сказали: «Ах!». Став заведующим лабораторией в нашем институте, он демобилизовался и быстро создал хороший лабораторный коллектив. Позднее, после преждевременной кончины Всеволода Петровича, эту лабораторию возглавил его ближайший сотрудник В. Д. Жестяников. Говорят, что перед своей кончиной Всеволод Петрович просил директора Института обязательно взять на работу в Институт его студента-дипломника Николая Томилина, как одарённого и увлечённого наукой человека. А. С. Трошин выполнил эту просьбу и оба не ошиблись. Николай Викторович Томилин очень продуктивно работал в области молекулярных механизмов репликации ДНК и пострадиационной репарации ДНК. В 90-е годы он возглавил самостоятельную лабораторию и был избран членом-корреспондентом РАН. К сожалению, он буквально сгорел на работе и тоже рано ушел из жизни (в 2009 г.), не дожив до 70 лет. Он пользовался искренней симпатией научного коллектива Института цитологии как «человечный человек», безоглядно увлечённый наукой и при этом сторонившийся каких-либо начальственных претензий.

Но вернемся к личности В. П. Парибка. Прослушав в 1958 г. курс радиационной генетики на биостанции у Тимофеева-Ресовского, классика радиобиологии и радиационной генетики, я понял, что В. П. Парибок хорошо владеет классической теорией радиобиологии, теорией мишени, принципом попаданий в радиобиологии, и проникся к нему уважением. В те годы я встречал других радиобиологов, не знавших этих принципов и изучавших действие ионизирующей радиации на липидный обмен, на митохондрии и т. п., вместо изучения прямого действия радиации на ДНК, хромосомы и клеточное деление – на те мишени, от поражения которых делящаяся клетка и организм гибнут в первую очередь (или мутируют). Всеволод Петрович приехал в 1960 г. на радиобиологическую конференцию в Миассово к Н. В. Тимофееву-Ресовскому, и это было для меня ещё одним критерием того, что он был чужд ведомственной рутины и келейности, и открыт для новых знаний и созидательной работы. Не все радиобиологи хотели ездить к опальному Тимофееву-Ресовскому. В 1958–60 гг. мне приходилось общаться с Всеволодом Петровичем на профессиональной почве, ибо я в своей экспериментальной работе использовал радиоактивные изотопы, а Всеволод Петрович был ответственным за радиационную безопасность в Институте. Я радовался строгому и рациональному отношению В. П. Парибка к работе с радиоактивными материалами, мне было очень легко контактировать с ним и выполнять его требования. А общаться с ним было одно удовольствие. До сих пор живо представляю себе его симпатичную улыбку. Он относился к числу людей, в общении с которыми я испытывал полный душевный комфорт.

И, наконец, об Адольфе Ароновиче Льве. Я уже упоминал, что года два работал в соседней с ним проходной комнате, видел его каждый день и с удовольствием перебрасывался словами. Он всегда выглядел моложе своих лет. Он не был участником Великой Отечественной войны, ибо получил травму головы от взрыва гранаты во время учёбы в Военно-медицинской академии, работавшей в эвакуации, кажется, в г. Фрунзе (теперь – Бишкек, столица Киргизии). Осколок гранаты оставался в его голове до конца жизни и временами вызывал головные боли. В нём меня привлекало то, что он всегда старался выглядеть бодрым. Во Льве меня восхищало то, что в возрасте около 40 лет он с удовольствием катался с женой на фигурных коньках, обладал техническими способностями и был автомобилистом. Эта ипостась была редкой в 1950-е годы. С этим связан запомнившийся эпизод. Как-то Адольф Аронович спросил, могу ли я пойти с ним на одну вечернюю встречу. Встреча эта его несколько беспокоила. Предстояла «разборка» с неприятным человеком из-за автомобильной аварии, с выяснением кто кому должен платить, и назначена она была на тёмное время на пустыре между гаражами. Адольф Аронович объяснил мне, что мне присутствовать при этом разговоре нельзя, но он просит меня стоять за углом на всякий случай. Я стоял за углом, встреча закончилась мирно, а А.А. сказал мне комплимент, которым я возгордился: «Удивительно, Юра, Вы воспитывались без отца, но воспитание у Вас не женское». Такие комплименты не забываются. Признаюсь, отбросив скромность, мне захотелось об этом написать. А еще он говорил: «Я знаком со своей женой с первого класса школы. Вы не представляете, как это долго и как трудно!». Он любил житейские сентенции.