Мы знаем, что ты помнишь

Это была страница одной из популярных соцсетей, по экрану бежали многочисленные комментарии.

Имя Улофа Хагстрёма кочевало из одного окошка в другое.

Надо отчекрыжить ему хер и все остальные причиндалы. Какого дьявола таких типчиков отпускают на свободу. Полиция защищает насильников, потому что они сами там все насильники. Да вешать их надо, этих мерзавцев, на первом же суку, а тем героям, кто так и делает, – почет и уважуха.

И так далее и тому подобное.

Эйра тихо выругалась.

Они старались сохранить его имя в тайне, но все в полиции, разумеется, были об этом осведомлены. Информация может просочиться тысячей разных способов. К тому же все произошло в округе, где всем прекрасно известно, кто он.

Август подался вперед и задел рукой ее бедро.

– И уже больше ста людей поделились этой ссылкой, – сообщил он, листая страницу вниз. – И еще семь, пока я здесь сижу.

Мы должны сообщать всем, где они живут, значилось в одном из комментариев. Мы должны предупреждать друг друга. СМИ замалчивает эту тему. Но это наше право – знать.

– А твоя девушка, – спросила Эйра, – она тоже оставила какой-нибудь комментарий?

– Она просто поделилась ссылкой, – пожал плечами Август.

– Пожалуй, тебе стоит попросить ее больше так не делать.

– Я знаю.

Чаще всего моменты просветления случались по утрам, примерно между пятью и шестью часами, когда Черстин Шьёдин вставала с постели и шла варить кофе.

Иногда он получался крепким, а иногда чересчур крепким, но Эйра не говорила об этом матери. Каждое утро было как убежище, пока полученные за день впечатления не оставили после себя сумбур в голове. Когда луг, сбегавший к старому порту в Лунде, был еще безмятежно спокоен и тих. Когда-то там было очень оживленно, парусные суда со всего света причаливали к берегу. Вот уже скоро девяносто лет будет, как здесь остановили колонну демонстрантов. Вся округа в ужасе замерла, когда засвистели пули солдат, когда пали друзья. Пять смертей всего за несколько секунд.

Здесь покоится шведский рабочий, вырезано на памятнике на братской могиле. Голод – это преступление, помни об этом.

Эхо расстрела в Одалене навечно осталось в Лунде. Впрочем, долгое время его не называли «расстрелом», предпочитая говорить «случившееся в Одалене», это звучало более нейтрально, как будто суровую правду жизни можно смягчить какими-то там словами. Государство, которое защищало штрейкбрехеров и позволило расстрелять своих рабочих. Кровь, пролившаяся в тот день. Трубачи, трубившие команду: «Прекратить огонь!» Это слишком серьезная страница истории, чтобы так просто можно было от нее отделаться. Никто не хочет этого. И все этого хотят. Никогда не потеряют своей актуальности разговоры о том, кто участвовал в марше демонстрантов, а кто нет, чьи родители, чьи дедушки и бабушки были там. Никто не заикался на тему «давайте лучше не будем об этом», потому что народ не желал мириться с тем, чтобы эта часть его истории оказалась предана забвению.

– Барахолка в Сёрвикене? – Черстин подняла глаза от газеты, которую она прочитывала от корки до корки, а потом почти сразу же все забывала. – Да, конечно же, я ее знаю. Это в том белом домике возле крутого поворота. Я часто туда ездила покупать материю. Как же звали тамошнюю хозяйку?..

Эйра знала, что она могла к кому угодно обратиться в Сёрвикене и узнать, кем была владелица магазинчика, у которой часто обедал Свен Хагстрём, но ей было важно поговорить с матерью, заставить Черстин вспомнить. В последнее время ее часто поражало, сколько же всего было с этим связано: ты помнишь ее или его, помнишь эту песню, фильм, книгу, помнишь, что мы делали, в каком году это было?

– Карин Баке! – крикнула Черстин, когда Эйра уже стояла на пороге. – Вот как ее зовут! Я, пожалуй, могла бы поехать туда с тобой, вдруг у нее появилось в продаже что-нибудь интересное?

– Мне нужно туда по работе, – объяснила Эйра, – это связано со смертью Свена Хагстрёма. Помнишь, мы об этом говорили? Ты еще читала в газете.

Новость уже давно перестала быть новостью и с первых полос газет переместилась в середину, где теперь писали в основном про то, что полиция замалчивает обстоятельства дела и что у них нет никаких новых зацепок. В Сети журналисты укоряли власти в том, что они игнорируют версию о волне грабежей за рубежом.

– Неужели ты должна всем этим заниматься? – с недоумением спросила Черстин. Снова этот ее беспокойный взгляд. Страх, постоянно таящийся у самой поверхности и заставляющий ее пальцы лихорадочно хватать все, что под руку попадется. – Пожалуйста, будь осторожна.

И она протянула Эйре шарф, как будто дочь все еще была ребенком.

Как будто на дворе была зима.

В машине Эйра стянула с себя шарф и позвонила в Управление. ГГ планировал дождаться одного из своих коллег-следователей, чтобы тот помог разыскать ему нескольких рабочих-латышей, которые жили в палатках в семи километрах от места убийства.

– Версии властей никогда нельзя игнорировать, – объяснил он.

Поэтому Карин Баке он передал Эйре, заявив, что полностью ей доверяет.

Дом в Сёрвикене оказался совсем маленьким и забитым всякой всячиной, но не так, как у Свена Хагстрёма, у которого все барахло было свалено как попало и того гляди грозило обрушиться сверху. В здешнем беспорядке угадывалась приверженность к вещам определенного типа, вроде ваз с цветочным узором, синей керамики и бессчетного множества птичек из стекла.

– Продавать я уже перестала, – объяснила Карин Баке, – но покупать все равно продолжаю. Сейчас все говорят о том, что к старости надо избавляться от вещей, чтобы те, кто станет жить здесь после твоей смерти, были освобождены от необходимости расчищать завалы, но я все равно ничего не могу с собой поделать и продолжаю мотаться по округе и выискивать то, чего у меня еще нет, а иначе чем мне еще заниматься?

Это была убеленная сединами дама, элегантная в своих движениях и в манере речи. Чем-то она напомнила Эйре кофейный сервиз из тонкого фарфора, который достают, только когда приходят гости.

– Вы уже знаете, когда будут похороны? – спросила Карин, сделав едва уловимый жест в сторону газеты на кухонном столе. – Я еще не видела некролога. Это будет так ужасно, если в церкви никого не окажется. Ведь церемония будет проходить в церкви?

Побулькивающий звук со стороны перколятора, вид на залив, аудиокнига, стоящая на паузе в смартфоне. Фотографии детей и внуков на буфете, фотокарточка покойного мужа, черно-белый снимок со свадьбы и лица нескольких поколений позади. Целое море людей окружало эту женщину, и все же. Сколько еще в этой стране было таких вот кухонных столов, рассчитанных на большую семью, в домах, которые кто-то однажды покинул, оставив других доживать свой век в одиночестве.

Эйра объяснила, что с похоронами пока придется повременить.

– Он начал заглядывать в мой сарайчик возле дома девять-десять лет назад, – завела свой рассказ Карин Баке, когда они уселись, – интересовался редкими предметами, которые я помогала ему доставать. Старинный барометр, компас времен войны – ему нравились такие вещи. Ну а потом случилось так, что мы подружились. Он приезжал сюда всегда к обеду. Я кормила его, а он помогал мне по хозяйству. Вон сменил прокладку на протекавшем кране. В доме ведь все время что-нибудь ломается. Потом вместе смотрели какие-нибудь передачи по телевизору, чаще всего по каналу «Знание». Дальше этого мы не заходили. Он был слишком мрачным. Мне не хотелось впускать его тоску в свой дом. Но я все равно скучаю по нему. По ощущению, что кто-то дышит рядом с тобой одним воздухом.

– Вы говорили с ним о том, что случилось, о его сыне?

– Нет, нет, что вы! Это была запретная тема, или, как это сейчас модно говорить – no-go-zone^[5]. Стоило мне однажды заикнуться об этом, как он тут же рассвирепел. На склоне лет с таким и подавно не хочется связываться.

Эйра решила удовольствоваться обычными вопросами. Когда вы видели его в последний раз? Были ли у него какие-нибудь враги… А впрочем, бывают ли у обычных людей враги?

Скорее недруги, решила Эйра.

– Большая часть Одалена, – кивнула Карин Баке, – так ему, во всяком случае, казалось. Был убежден, что все настроены против него. Якобы это он виноват, что воспитал своего сына таким. Но Свену даже в голову не приходило, что его могут за это убить. Ведь его убили?

– К сожалению, я не могу об этом говорить.

Карин Баке разыскала фотографию, сделанную пять лет назад на ипподроме. Свен Хагстрём на ней выглядел насупленным, но все же куда более живым, чем на старом снимке в водительском удостоверении семилетней давности.

Однажды она составила ему компанию в его поездке в Даннеро, рассчитывая вкусно пообедать и мило провести там время.

– Хотя на деле его только конные бега интересовали. Любил простаивать с другими мужиками на холме, потому что оттуда было лучше видно – обожал ощущать скорость, слушать стук копыт.

Они не стремились поддерживать друг с другом контакт, но временами все же случайно сталкивались. В последний раз это произошло совсем недавно, в конце весны, когда последние, упорно не желающие таять льдины наконец-то унесло в море. Свен Хагстрём оказался в их краях с Патраском, и Карин, увидев его из окна, вышла ему навстречу.

– А Патраском зовут его пса?

Она рассмеялась.

– Свен считал, что эта кличка ему подходит. Он взял пса из собачьего приюта, где тот оказался в результате какой-то очень нехорошей истории, но Свен всегда умел обращаться с собаками. Они не требуют от человека, чтобы тот раскрывал перед ними душу.

Но самое странное, что в тот раз она впервые увидела его плачущим. Они стояли на мостках, на берегу реки. Оттуда можно было разглядеть дом Хагстрёма, как он крепко цепляется за склон на другой стороне залива, словно одинокий скворечник в еловом лесу. Возможно, все дело было в расстоянии, но на какое-то мгновение он узрел издалека свое место на земле и осознал, во что оно превратилось.

«Дело было даже не в том, что Земля вертится, – сказал он. – Его предали суду инквизиции не только за это».

Карин поняла, что он говорит о Галилео Галилее. Как-то раз они смотрели по телевизору документальный фильм о нем. Свен интересовался первыми знаниями людей о мире – он часто говорил, что все то новое, что мы знаем сегодня, на самом деле хорошо забытое старое, которое в придачу еще и переврали. Не то чтобы Карин была согласна с ним, но она знала, о чем он говорит.

«Речь зашла о том, что две истины могут существовать одновременно, – продолжал он (Карин Баке рассказывала, как она запомнила), – а церковь и инквизиция, они не могли этого стерпеть. Когда Галилей обнаружил, что Земля вовсе не центр Вселенной, вокруг которого вращаются Солнце и звезды, то они окончательно впали в ярость. Их устраивала только одна истина – та, что записана в Библии. И он не имел права подвергать ее сомнению. Их испугала смута, которая могла начаться, прознай об этом простой люд».

– А еще что-нибудь он говорил?

– Ну я, конечно, спросила его, как обстоят у него дела дома.

– А он что?

Карин Баке покачала головой. Серебряная прядь волос упала ей на лоб, и она аккуратно заколола ее заколкой, украшенной маленьким перышком.

– Позвал пса.

Чуть позже, когда солнце, тоже решив по-своему искупаться, нырнуло за макушки деревьев и в разлившейся вокруг вечерней тишине был слышен только щебет птиц, он спустился к реке, чтобы слегка сполоснуться. Пес кругами плавал рядом и при этом с такой силой колотил лапами по воде, словно боялся утонуть.

Выбравшись на берег, пес хорошенько отряхнулся, так что брызги полетели во все стороны, а на обратном пути всю дорогу скакал щенком, сопя при этом так, словно в воздухе пахло чем-то интересным. Подпрыгивал и хватал комаров и мошек.

А потом вдруг замер и насторожился. Улоф уловил какое-то движение у задней части дома. Машина с журналистами, стоявшая там днем, исчезла, но теперь вместо нее появилась группа неизвестных личностей, которые стояли и пялились на него из-за стволов елей. Он заметил блеснувший велосипед.

– Эй, что вы здесь забыли?

Улоф сделал несколько угрожающих шагов в их сторону и исторг пару воплей, чтобы напугать их. Что-то прошуршало между деревьями, послышался звук какой-то возни.

Сердце заколотилось в груди, и горячий жар охватил тело.

– А ну прочь отсюда! – Он поднял руки и сделал еще несколько шагов вперед.

Покажи, что ты готов драться. Улоф научился этому в том месте, где он очутился еще подростком, пока не стал достаточно большим и тяжелым, чтобы его оставили в покое. Его тело, которое все росло и росло, пока не заполонило собой всю комнату, куда другие уже не осмеливались соваться.

Считается, что персонал в социально-реабилитационных центрах связан обязательством о неразглашении, но ему это не помогло. Остальные мальчишки довольно быстро узнали, что он убийца. Он им сам это сказал, когда они начали его задирать. Много же времени прошло с тех пор, когда он в последний раз получал взбучку.

Когда ребятня бросилась наутек вместе со своими велосипедами, он увидел, что их было трое. Тощие и поджарые, едва достигшие подросткового возраста, они исчезли на бешеной скорости, только их и видели.

Улоф вошел в дом и заперся. С крыши доносились крики чаек. На днях он обнаружил, что они свили себе гнездо в печной трубе. Какое-то время он раздумывал, не разжечь ли в печи огонь, не для обогрева, а чтобы выкурить птиц – плохо будет, если они привыкнут и станут возвращаться сюда год за годом, вспомнил он слова отца, – но у него не хватило духу. Вспомнилось, как еще пацаном он украдкой, когда не видел отец, запихивал между поленьями скомканные газетные страницы, чтобы разжечь огонь. Настоящий мужик так не делает.

Он не стал зажигать в доме свет. Задернул на окнах нижнего этажа занавески и, усевшись за стол, поел прямо из пластикового контейнера купленные в магазине мясные тефтели с картофельным пюре. Не сказать, что в доме царила полнейшая тишина. Стучали за окном ветки, что-то где-то потрескивало. Должно быть, поднялся ветер. Поскреблась и убежала за стеной мышь. Человек может умереть, но его голос все равно останется. Шаги на верхнем этаже. Топ, топ. Прямо по крыше.

Улоф не сразу сообразил, что он сел на то же самое место, что и тогда, за самым дальним концом стола, на краю кухонной скамьи. Мама сидела рядом, но чуть поодаль, чтобы не задевать его своим телом. Она казалась Улофу маленькой и сгорбившейся, должно быть, потому что сам он здорово вымахал в том году и перерос ее. Отец сидел в кресле, и Ингела по другую сторону от матери, совсем рядом с ней. Никто не смотрел на Улофа, хотя его тело заполняло собой все пространство кухни. Они смотрели в пол. Они смотрели в сторону. Он тоже смотрел в пол и на свои руки. На свои мерзопакостные руки.

Кажется, никто ничего не говорил.

А потом шаги на лестнице. Вниз спустилась полиция, и один из полицейских держал в руке пластиковый пакет. Внутри лежало что-то мягкое, что-то желтое.

Они устроили обыск в его комнате и рылись в ящике под его кроватью. Полицейский положил пакет на стол. Желтый, словно одуванчик, словно солнышко, ослепительно-желтый. И всем сразу стало ясно, куда надо смотреть. Взгляды окружающих устремились на пакет, как мухи на мед.

Можешь объяснить, Улоф, что это такое?

Как это оказалось под твоей кроватью?

Он не мог им этого сказать, когда вся его семья сидела там и глядела на него, пусть даже они делали вид, что смотрят на что-то совсем другое. Этот аромат, он сводил его с ума. То ли так пахли ее духи, то ли дезодорант, то ли ее волосы. Или она сама пахла так сильно.

Это – кофта, Улоф.

Чей-то чужой голос произнес это. Улоф поднял голову и наткнулся на взгляд отца. И не узнал его.

Точно такая, какая была на ней, когда она пропала.

Тучи проползли мимо, так и не исторгнув из себя ни капли дождя. Когда холоднокровных рысаков разогревали перед стартом, воздух, сухой и горячий, был пропитан пылью.

– Так вот где весь народ, – присвистнул Август, устремив взгляд на ряды цифр на электронных табло. Дерзкий Принц был фаворитом, но все же с коэффициентом ниже двенадцати, в то время как Аксель Зигфрид уже 780-й раз приносил выигрыш тем, кто на него ставил. Когда Эйре понадобился кто-нибудь, с кем можно пойти на скачки, Август тут же вызвался добровольцем.

– Скачки с участием холоднокровных пород, – проговорила Эйра, – одно из важнейших событий всего сезона в Даннеро, по популярности почти ничем не уступает V75^[6].

– Ничего, если я поставлю двадцатку?

Эйра смерила его тяжелым взглядом.

– Я просто пошутил, – тут же пошел на попятную Август.

С тех пор, как сгорел ресторан при ипподроме, Даннеро перестал быть прежним. Новые строения были светлыми и просторными, но в них уже отсутствовал былой дух обшарпанной старины. Бывало, что они приезжали сюда всей семьей, особенно на полночный забег – самый большой народный праздник летом. Эйра помнила захмелевших людей и то невыносимое напряжение, когда им с Магнусом дали десятку, чтобы они поставили на лошадей и перестали ползать под ногами у взрослых, выискивая билеты, которые народ мог посеять по пьяни. Она до сих пор ощущала то счастливое упоение мечтами, казавшимися на тот момент вполне досягаемыми, когда любой мог в одно мгновение стать богатым.

В новом ресторане и в вип-ложе все места были заняты, снаружи на открытом месте быстро собиралась толпа. Именно там, по словам Карин Баке, обычно стоял Свен Хагстрём. Настолько близко, что можно было почувствовать порывы ветра и ощутить вибрацию почвы, когда кони, стуча копытами, проносились мимо, вдохнуть резкий запах лошадиного пота.

Эйра уловила обрывок разговора между двумя явно знавшими друг друга людьми и двинулась в их сторону. Пожилые мужчины в кепочках от солнца и шерстяных куртках, несмотря на двадцатипятиградусную жару, негромко беседовали между собой. Она услышала, как один из них, явно имеющий свои связи в конюшне, намекнул, что Бюске Филип хорошо показал себя на тренировках, в то время как Эльдборкен после полученной зимой травмы, скорее всего, проведет свой худший сезон.

Собеседники трещали все быстрее, по мере того как Эльдборкен, к их изумлению, возглавил заезд, обошел Бюске Филипа и пересек финишную черту с коэффициентами, которые заставили кого-то вскрикнуть.

Когда жокей получил свой букет цветов и победитель побежал рысью круг почета, у Эйры завибрировал телефон. Звонил спортивный директор ипподрома – наконец-то! Все это время он был недоступен, но через две минуты собирался быть у касс, прямо за киоском, где продавали колбасы.

– Просто очень много дел сегодня, – оправдывался спортивный директор, вытирая со лба пот и закатывая рукава рубашки. Он ужасно спешил и смог выкроить всего три минуты между встречами со спонсорами, чтобы подойти к ним.

Фамилия Свена Хагстрёма была ему незнакома, «но я многих помню просто так, в лицо, не зная их имен».

Эйра показала ему снимок, который был сделан примерно в тридцати шагах от того места, где они сейчас разговаривали.

– Да, да, – закивал спортивный директор, – его я знаю, он обычно стоял в группе зрителей вон там, у бортика. Местный завсегдатай с тех времен, когда меня самого тут еще не было. В основном ставил только небольшие суммы.

Он указал на небольшую группку пожилых мужчин, стоявших возле парапета. Сидевшая на парковой скамье парочка, должно быть, тоже была из их компании.

– Он что-то натворил?

– Нам необходимо поговорить с людьми, которые его знали.

– Знали? – Взгляд мужчины заметался между представителями закона и зрителями, метнулся к табло, на котором появлялись коэффициенты перед следующим забегом. – Хотите сказать, что это его?.. Вот черт. Тогда лучше поговорите вон с теми ветеранами, одного из них зовут Хаке, а есть еще Курт Улльберг из Престмона, он сам раньше держал лошадей. Остальных не знаю… Больше я, пожалуй, ничем не могу вам помочь, извините.

И спортивный директор быстро убежал – их «спасибо» прозвучало ему уже в спину.

Забег начался. Эйра пошла и купила два кофе в бумажных стаканчиках. Если они начнут приставать к людям прямо сейчас, то получат в ответ только ругательства и в придачу выставят себя бесчувственными типами, не понимающими настоящих жизненных ценностей – могучую красоту холоднокровных лошадей и ставок, которые могут изменить жизнь.

Дождавшись, когда Росомаха Юханна первая среди кобыл придет к финишу, они подошли к мужчинам. Небольшая группа между парковыми скамейками. Одни были возбуждены, вторые подавлены, одни выиграли, другие – нет. Снимок даже не потребовался. Черт возьми, ну конечно же, они знали Свенне, и даже знали, что с ним случилось.

– Только не думайте, что у него дома были какие-то сбережения, – сказал мужчина, которого звали Хаке, все его лицо заросло седеющей бородой. – В конце мая Свенне проигрался подчистую на V75, а потом я не припомню, чтобы ему крупно везло. Такое периодически случается.

– А вы уверены, что он не сам с собой это сделал? – спросил старичок, которого, кажется, звали Густав-как-то-там. Судя по его выговору, он был родом из мест, удаленных от побережья вглубь страны. Эйра сделала Августу знак, чтобы тот записал имя. Как только появятся текущие коэффициенты участников следующего заезда, станет сложно удерживать их внимание. Не то чтобы этим мужчинам было наплевать, напротив, все они очень переживали за Хагстрёма и тесной толпой окружили полицию, желая ей помочь, но что-то такое сидело в них и заставляло поворачивать головы, едва раздавался приближающийся стук копыт.

– И кто мог желать ему зла?

– Нормальный же был мужик.

– Немного хмурый и молчаливый малость, но кто в наше время не хмурый? Когда видишь, что творится с этой страной.

– Вы ведь поймаете того мерзавца, который это сделал? Или снова спустите дело на тормозах? Это все больницы, будь они неладны, разместили их, понимаешь, поближе к берегу. Если б хоть одна была рядом, может, он и выжил бы.

– Да ведь он уже был мертв, когда его нашли.

– Все равно. – Старичок, которого звали Густав-как-то-там, наклонился поближе. В нос ударил запах перегара и немытого тела – Эйра с трудом подавила в себе желание попятиться. – Может, все и обошлось, если бы он получил помощь раньше. Вот этим. – Густав поднял пластиковую кружку с пивом в одной руке и наполовину съеденную колбасу в другой и помахал ими над головой, давая понять, что именно должно было помочь Свену Хагстрёму выжить.

– Что вы имеете в виду?

Старичок откусил колбасу и окинул Эйру изучающим или, скорее, похотливым взглядом – разница была не слишком велика.

– У тебя есть дети?

– Нет еще.

– Так ведь дети это самое главное. То, чего человек хочет больше всего в жизни, – однажды ты сама это поймешь. Если они оступаются, то нужно стоять крепко и не вмешиваться, но если ты упускаешь их окончательно, если твой собственный ребенок катится на дно, то тут уже не остается ничего другого, кроме как взять дело в свои руки. – От его бурной жестикуляции немного пива выплеснулось за край кружки. – Что это за мужик, если он не может спасти собственного ребенка?

– Он что, пил?

– Он оказался в затруднительных обстоятельствах.

– Кто, Свен Хагстрём?

– Да нет, что ты, с ума сошла! Паренек мой. Его больше нет на свете. И то, что привело его к смерти, то же самое я видел и в нем, в Свенне то есть. Ту самую пустоту, которая появляется в человеке и выедает его изнутри.

– Вы с ним об этом говорили?

– Не знаю, можно ли назвать это разговором, но он напрочь избегал этой темы – так делают все, когда что-то причиняет им боль. – Густав стремительно обернулся, когда диктор на ипподроме объявил новый заезд и лошади понеслись. Грохот копыт, клубы пыли, все напряженно замерли, затаив дыхание. Народ был поглощен возможностью увидеть, как Халльста Бамсе вырывается в лидеры с неправдоподобным коэффициентом 640. Эйра даже не заметила, что Август Энгельгардт стоит вплотную за ее спиной. На какое-то время она потеряла его из виду и вздрогнула, когда над ухом внезапно раздался его голос.

– Есть кое-что интересное, – произнес он.

– Погоди.

На последнем повороте Халльста Бамсе занесло, и он перешел на галоп, диктор сорвался на фальцет, и Зачарованный вышел на чистое лидерство. Сенсации, на которую все так надеялись и заранее предвкушали, не получилось. Судорога пробежала по рядам зрителей, послышался дружный выдох.

– Угадай, где, судя по всему, прячется один насильник, – Август оказался так близко от ее уха, что даже коснулся его губами – Эйра ощутила его теплое дыхание.

– Где?

Он кивнул на группу мужчин.

– Я последовал за одним из них – он забирал в кассе выигрыш после предыдущего забега. Тысяча крон. В такие моменты можно много чего услышать.

– Давай выкладывай.

Август Энгельгардт улыбнулся и сразу стал похож на невыносимого задаваку. Должно быть, это самый первый служебный успех в его жизни, подумала Эйра и посмотрела на часы. Сразу отсюда никто не уйдет, все еще будут какое-то время находиться на ипподроме.

– Пойдем, угощу тебя чем-нибудь в ресторане, – предложила она.

– Картошкой с мясным соусом?

– Надеюсь, несколько листочков салата у них тоже найдется.

Вегетарианская революция еще толком не добралась до ипподромов в Норрланде, поэтому Августу достались скудный салатик и бутерброд с сыром, и мясные тефтельки с картофельным пюре и брусникой для нее самой.

Им удалось разыскать столик с самым плохим видом на беговую дорожку, больше свободных мест не было. Август наклонился вперед, чтобы его можно было расслышать сквозь шум и гомон и занудную музыкальную заставку, которая предшествовала старту забега – наихудшую версию «Попкорна», хита 70-х.

Человека, который выиграл тысячу крон, звали Курт Улльберг, он еще раньше сам держал беговых лошадей. Август порылся в своих несколько беспорядочных записях и прочел вот что:

«Итак, прошлой весной, в начале мая, как ему кажется, он услышал от своей кузины, чей зять живет по соседству с этой женщиной, или это был не зять, а его шурин… В общем, эта самая женщина узнала одного мужчину в «Железе Нюланда», это такая скобяная лавка…

– Я знаю, что это такое. Давай дальше.

– Было что-то такое в его голосе и манере выговаривать слова, что она сразу его узнала, хотя уже почти сорок лет прошло.

– Кого узнала?

– Адама Виде.

Эйра покопалась в памяти, но не сумела найти ничего похожего ни в связи с расследованиями, ни в связи с чем-либо еще.

– Хотя сейчас у него, вероятно, другое имя, – продолжал Август. – Этот самый Улльберг говорит, что народ постоянно ищет убежища в здешних лесах – то американские дезертиры, бежавшие от войны с Вьетнамом, то еще совсем зеленые смельчаки, а бывает, и женщины, с которыми плохо обращались мужья. Совсем недавно он лично столкнулся с одним членом профсоюза из Стокгольма, который прятался в избушке в чаще леса. Помнишь скандал с участием стриптиз-клубов и стройфирм, занимавшихся элитным ремонтом?

– Добро пожаловать в глушь, – развела руками Эйра. – А с какого бока это связано с нашим случаем?

Август Энгельгардт вытер уголок рта от салатной заправки и опорожнил бокал содовой.

– Он живет в Кунгсгордене, – объявил он. – Вот почему Улльберг рассказал об этом Свену Хагстрёму, посчитал, что старику будет полезно об этом узнать. Цитирую: «Потому что там была почти та же история, что и с его парнишкой, так что пусть перестанет сгорать от стыда – такого добра везде хватает».

– Что за изнасилование?

– Групповое изнасилование где-то в северной части Норрланда. Судя по всему, и впрямь жесть.

Теснота, душный жаркий воздух, пропитанный влажными испарениями большого количества потных тел, шумная обстановка – слишком много всего было вокруг, чтобы Эйра могла ясно мыслить. Они покинули ресторан и выбрались на открытое пространство, прежде чем она добралась до самых животрепещущих вопросов.

– Улльберг знает, как этого человека зовут сейчас?

– К сожалению, нет. Его кузина или зять кузины не хотят разбрасываться именами – вдруг эта женщина обозналась, а может, они просто не знают.

Завершился последний забег, но старики из числа завсегдатаев продолжали толпиться возле беговой дорожки – издалека она увидела, что их пластиковые бокалы все еще полны пивом.

– Но я знаю имя этой женщины, – сказал Август, – она проживает в Престмоне. И я взял у Улльберга его номер телефона на тот случай, если он нам еще понадобится.

– Хорошая работа, – похвалила Эйра.

Ее напарник улыбнулся и выудил билетик из заднего кармана.

– Если все в порядке, то тогда я, может, пойду заберу свой выигрыш?

Обычно Эйра никогда не ходила с коллегами выпить пива после работы. Вместо этого она садилась в машину и ехала прямиком домой в Лунде приглядеть за тем, чтобы ее мама хорошенько поужинала и чтобы все было в порядке.

Кстати, в шведском языке бокальчик пива означает как минимум три, а то и все четыре кружки.

Что, в свою очередь, предполагает почти целую милю в такси до дома.

И все же на этот раз именно она предложила пойти выпить. После того как они раздобыли на ипподроме важные сведения, в голосе Августа Энгельгардта появилось что-то бесприютное и одинокое. На обратном пути он спросил, нет ли у нее каких-нибудь интересных телевизионных сериалов, которые она могла бы порекомендовать, и это несмотря на то, что он сам говорил, что смотрел почти все.

– А чем еще можно заняться по вечерам в Крамфорсе?

– А ты был в «Крамме»? – спросила Эйра и тут же об этом пожалела. Она же не виновата в том, что он чувствует себя одиноким.

– Звучит захватывающе, – вяло отреагировал Август.

– Подожди, скоро сам все увидишь.

Несколько букв на неоновой вывеске отеля «Крамм» погасли, оставшиеся светили вполсилы. Много лет назад Эйра здорово здесь напивалась и вовсю оттягивалась со случайными мужиками. В памяти остались одни лишь тела, без лиц.

Август вернулся от бара с двумя порциями виски «Хай Коуст».

– Что думаешь о том насильнике? Может нам это что-то дать?

– Ты не находишь, что не слишком-то умно говорить о расследовании в баре?

– Но мы же говорили в ресторане на ипподроме.

– В тот раз ты сообщал мне информацию. К тому же там нас никто не слышал.

Они оглядели бар. Ковер-палас и мягкие стулья, группа местных женщин лет сорока, парочка угрюмых коммивояжеров.

Август отпил прямо из горлышка бутылки.

– Холоднокровные рулят. Это что-то норрландское, да? – спросил он.

– Чего?

– Так сказали те старички на ипподроме, что холоднокровные скакуны горячее, чем обычные лошадки.

– Рабочие лошадки – усердные, – наставительно сказала Эйра, – и не такие нервные и чокнутые, как эти. А так ты, пожалуй, прав, это действительно нечто исконно норрландское.

– Не представляю, каково это – всю жизнь жить на одном месте, где все друг друга знают.