В 10:00 президент Эшенленда торжественно подошла к трибуне. Безмолвно, подняв обе руки ввысь, она дала сигнал начала боя. Не дожидаясь звука сирены, враги бросились друг на друга.

При первом столкновении стало понятно, что «меченые» провели уникальную подготовку. Помимо шумовых спецэффектов, они догадались, что визуальные раздражители наравне с иными провокациями послужат во имя их победы. Уродливо разрисовав свои лица красной, черной и белой красками, они приводили в замешательство всех, кому попадались на глаза. Золотые секунды преимущества были использованы «мечеными» с толком. Оттесняя противников к вражеским «чистым» районам, «меченые» уверенно шли к своей победе.

Отельные группировки «чистых» районов пытались незаметно проникнуть в «грязную» зону, где их ждали такие же группировки «меченых», оставленные на месте для защиты территории от погромов. Преимущество вновь оказалось на стороне «меченых». Уинстон получил шанс на спасение, заметив заставленную различным хламом подворотню. Ему удалось спрятаться и наблюдать, как представители неизвестной государственной службы, собирали тела поверженных и словно туши забитых животных бросали в закрытый белый грузовик.

Тем временем «чистая» зона терпела сокрушительное поражение. Многие из «меченых», несмотря на отверженное обществом положение, имели свои семьи и детей. Малыши не были физически изуродованы, но их статус был предопределен. Наравне со старшими, дети принимали активное участие в погромах, причиняя урон всему, чему могли в силу своих возможностей. Некоторые отцы доверяли своим детям важную миссию – добивать врага. Словно играя в интересную игру, обреченные на жестокость отпрыски выполняли поручения своих обреченных на жестокость родителей. Вслед за шквалом погромов, по улицам проезжали уже замеченные Уинстоном белые грузовики неизвестной государственной службы.

Одерживая победу за победой, «меченые» чистили «чистый» район, забирая с собой все, что могло представлять хотя бы какую-нибудь ценность. Квартиры, которые подвергались их варварскому исследованию, оставались не пригодными для комфортной жизни.

Несмотря на явное преимущество, «меченые» так же теряли своих бойцов, но количество погибших с их стороны было слишком мало в сравнении с противниками и это никак не могло повлиять на ситуацию. В положении войны ни одна сторона не жалела погибших, если только эти потери не становились первопричиной поражения.

За два часа до официального окончания побоища, Уинстон отправился домой. Решение оставаться во вражеской зоне да еще и в ту ночь, когда разгоряченные и агрессивные группы возвращаются на свою территорию, было бы равносильно глупому самоубийству. Опасный путь домой проходил по узеньким улочкам, утопающим в мусоре – «грязная» зона и в самом деле была грязной.

Первая «чистая» улица, примыкающая к границе обеих зон, была та, которую Уинстон старался обходить стороной. Именно там он совершил убийство. Но он был не в том положении, когда ситуация запрашивала его выбор.

Дом, в котором несколько недель назад случилось непоправимое, был отчетливо виден еще в «грязной» зоне. Дом горел, а вместе с ним горело все, что имела Дюна. Будучи сторонним наблюдателем масштабного пожара, он почувствовал облегчение. Если бы тогда он не совершил убийства, сейчас эта женщина умирала бы поистине страшной смертью. На смену облегчению незамедлительно пришло чувство горечи, ведь в этот страшный день Дюна, скорее всего, погибла. И словно чудо, сильнее горечи оказалась надежда. Отбросив тяжелые мысли и сомнения Уинстон пошел к пылающему дому, в надежде встретить ее – живой и невредимой.

Во дворе, у самого пожара, творилась сумасшедшая суета. Уинстон увидел уже знакомый ему белый грузовик и людей в некогда белоснежной форме, уже изрядно испачкавшихся кровью. Представители одной группы собирали лежащие тела, остальные – отводили испуганных людей в разные стороны на максимально отдаленное расстояние от пожара. Уинстону удалось подкрасться ближе. Недалеко от него, возле колючего кустарника лежала изувеченная девушка. Обезображенная, она лежала в неестественном положении, абсолютно голая и было совершенно ясно, что с ней произошло. Не успел Уинстон подумать, что это могла быть Дюна, как к ней подошли трое представителей неизвестной государственной службы.

– Забираем. – приказал первый.

– Да ну, зачем? – спросил второй. – У нее нет серьезных травм и увечий. Просто затрахали девку. Через недельку-вторую придет в себя и даже не вспомнит – кто и как над ней поиздевался.

– Забираем. Она не дышит. – настаивал первый.

Третий не стал ничего говорить. Он подошел к телу, наклонился и подставил под нос девушки указательный палец. Испытывая явные сомнения относительно своих ощущений, он схватил ее за запястье и стал искать пульс.

– Есть. – сказал третий. – Ее точно затрахали. Тут, в крайнем случае, нужны медики. Если заберем ее, накличем реальные неприятности на свои жопы.

Только после того, как представители неизвестной государственной службы покинули место, а вместо пылающего дома осталось жуткое пепелище, Уинстон воспользовался ажиотажем народа, стекающегося со всех переулков. Укрыв своим длинным плащом Дюну, а это была именно она, он взял ее на руки и быстро скрылся с места последнего громкого события 22 марта 2074 года.

Он принес ее к себе домой. К счастью, туда не успели добраться «меченые». В надежде на то, что ему удалось спасти Дюну, Уинстон решил посвятить ей все свое время. Пока же ему оставалось только ждать. Тревожно ждать момента, когда она придет в себя и искать нужные слова, чтобы все ей объяснить.

Ближе к утру, Дюна постепенно приходила в сознание. В состоянии первой осознанности, она испугалась своему присутствию в чужом месте. Она и хотела бы закричать, но не могла. У нее болело все, что она могла ощутить. Представители неизвестной государственной службы ошибались – она прекрасно помнила, что с ней случилось, и кто это седлал.

Дюна понимала, что Уинстон не представлял для нее угрозы, а наоборот пытался ее спасти. Его нервные попытки все объяснить не имели для нее значения. Больше всего на свете Дюна хотела крепко уснуть и проснуться только тогда, когда заживут ее травмы, а в Эшенленде переведутся все «меченые».

Во время ночного бдения, Уинстон то и дело смотрел в далекие окна некогда родной квартиры Темптонов. За всю ночь там ни разу не погасили свет. Ранним утром, когда солнце взошло достаточно высоко, свет в квартире все еще горел. Уинстон решил пойти к брату понимая, что вчерашний день был одинаково тяжелым для всех.

Двери квартиры были не заперты. Тихо войдя внутрь, Уинстон услышал медленные шаги, доносящиеся из большой комнаты. Поспешив на звук, он беспечно ворвался в комнату и опешил. Перед ним стояла президент Эшенленда.

– Уинстон, это ты? – спросила Фокса.

Все, что мог сделать Уинстон – это пугливо кивнуть.

– Ты узнаешь меня?

Он снова кивнул.

– А…ну конечно. Ты узнал своего президента.

Уинстон не знал, что в бессонную для него ночь Фокса так же не могла сомкнуть глаз. Она помнила, что в «чистой» зоне, принявшей сокрушительное поражение на ее глазах, жил отреченный ею младший брат.

– Твой брат умер. – сказала она. – Его тело лежит в соседней комнате. Скоро приедут специальные люди, которые обо всем позаботятся.

Больше всего в эту минуту Фокса желала рассмотреть Уинстона вблизи, но не решалась подойти. Ей хотелось горько расплакаться, но она не могла себе этого позволить. Ее душило чувство стыда и попранной совести, но она смогла принять это как должное.

Она оставила его одного, но не оставила его ни с чем – уходя Фокса положила в руки Уинстона странный золотой шарик. Она отдавала эту явно дорогую вещь, ничего не объясняя. Он принял явно дорогую вещь, ни о чем не спросив.

В тот день у Фоксы был подарок не только для Уинстона. На борьбу за красоту Людовик были брошены все силы и возможности. Словно проклятие, уродливые линии на лице девочки не поддавались всем доступным манипуляциям. На этот раз, Фокса и профессор Фрик решили рискнуть. Путем сложной и рискованной операции, поверх шрамов в кожу Людовик должны были вживить декоративные полосы из чистого золота самой высокой пробы.

Как и было обещано, специальные люди позаботились о старшем брате Уинстона. Мельком взглянув на труп, Уинстон смутился. Он не узнавал человека, лежащего перед ним. Это был сморщенный, изможденный мужчина, походивший скорее на бродягу, чем на человека, которым пытался казаться тот Темптон, которого он знал.

Уинстон мог распоряжаться всем, что осталось после его брата, но это была вторая квартира на его счету, из которой он ничего не посмел забрать.

– Мне нужно уйти. – оживленно сказала Дюна.

До этого времени, Уинстон не мог выманить у нее и слова. Он подозревал, что каким-то неведомым образом она чувствует в нем убийцу своей бабушки. Наверняка, оставаясь с ним в одном доме, девушка подсознательно боялась за свою жизнь. Проявляя к ней настойчивую заботу, Уинстон старался реабилитироваться хотя бы в своих глазах и получить прощение. Откуда придет прощение – ему было неизвестно, однако он на него усердно рассчитывал.

К Дюне почти вернулась ее прежняя красота, но внутренняя слабость еще давала о себе знать. Она мало ела, много пила и почти не двигалась. Ей было неприятно присутствие Уинстона рядом. Требуя тишины и уединения, подчас она демонстрировала агрессию по отношению к Уинстону и непринятие всего, что мог дать парень, за плечами которого не было ресурсов. В последние дни они почти не виделись.

– Уходи. – Тихо ответил Уинстон.

– Я смогу вернуться? – о таком вопросе Дюны Уинстон мог только мечтать, поэтому не сразу поверил в реальность услышанного. – Своего дома у меня нет, – продолжала она, – мы круто ладим и все такое… так как?

Уинстон не заставил себя ждать с ответом. Едва скрывая радость, он взвизгнул:

– Да! Да! Ты можешь вернуться! Когда ты вернешься? – тон его голоса постепенно выравнивался и звучал по-взрослому. – Я должен знать! Вдруг меня не будет дома!

– Еще не знаю. – промямлила Дюна. – На сколько дней я смогу зацепиться у моего друга, столько меня и не будет. Денька три-четыре. Максимум на недельку пропаду.

Их беседа завершилась так же неожиданно, как и началась. Дюна поспешно собралась и кокетливо выскочила из квартиры. Провожая ее взглядом из окна, Уинстон узнал, что таинственный друг Дюны – непростой человек. Девушка резво запрыгнула в роскошную машину уникальной серебряной окраски. Уинстон видел эту машину раньше и еще тогда заметил на ней правительственные номера.

Она вернулась через две недели в скверном настроении, но не с пустыми руками. Ничего не объясняя, Дюна закрылась у себя в комнате и в ответ на все вопросы Уинстона от нее исходило холодное молчание. Только на следующий день она неохотно выглянула из-за двери и протянула Уинстону тяжелый пакет с дорогими продуктами, вкус которых парень стал забывать.

«Выедай эти щедроты экономно», – сурово приказала Дюна, но никакие правила и запреты не могли удержать Уинстона. Ощутив запах пищи, он мгновенно ощутил страшный голод, который точил его последние месяцы. Словно испуганный зверек, Уинстон за считанные минуты опустошил почти всю еду, не успев насладиться вкусом редких в Эшенленде деликатесов.

Пакеты с едой стали регулярно появляться в их доме. Несколько раз в месяц Дюна уезжала в серебряном автомобиле и всегда возвращалась с чем-то действительно ценным. Они никогда не обсуждали тему ее странных исчезновений. Все расставило на места шокирующее заявление Дюны:

– В конце года я рожу ребенка. – сказала она, – И эта ляля будет хорошо нас кормить. Мы будем жить по-другому. Нам будет очень хорошо. Ты с нами?

Уинстону показалось, что он принял решение задолго до этого дня.

– Я с вами.

Глава 6. 2092

«Сколько себя помню, я испытываю щемящую тоску по человеку, которого не знаю. В моей памяти нет ни одного воспоминания о нем или о ней, ни малейшей зацепки. Все очевидное говорит мне, что нет, и никогда не было этого человека, а что-то маленькое и хрупкое внутри меня кричит о том, что он был. Или она…

Идут годы. У меня есть ты. Единственная, кто в силах заполнить мою пустоту. И я благодарен тебе за это. Благодарен вовек. Но эта проклятая тоска никуда не уходит. Хрупкая, но живучая зараза. Я не хочу с ней жить, но внутренне понимаю и почти смирился с тем, что умру с ней, в неведении, как полный дурак.

Мне так хочется узнать, кто это. Кого мне так не хватает. Что это за человек. Существует ли он. Если существует, то жив ли он. Мне хочется встречи, но в то же время я очень этого боюсь. Мы тоскуем за теми, кого потеряли. Я боюсь, что не найду или найду не то, что искал…или найденное мною будет самым большим моим разочарованием. Тяжело все это. Я очень устал».

Закончив запись на остатках штукатурки в его крохотной комнатке, Уинстон бегло пробежался по кривым линиями своего почерка. Это было его очередное обращение к любимой женщине через письмо самому себе. Столь отчаянное занятие приносило в его хрупкий внутренний мирок короткое спокойствие. Неизменно, все его письма к возлюбленной Дюне уничтожались в первые пять минут, после прочтения.

Настал момент, когда Уинстону предстояло серьезно поговорить с сыном. Винсент окончательно вышел из-под контроля матери, и попал под опасное влияние группы подростков, о которых ходила дурная слава. Не дожидаясь «Дня неограниченных прав», молодчики проявляли насилие над своими же людьми. Спускать пар в «грязных» районах они боялись – государственные военные патрули жестко пресекали любые стычки между представителями обеих зон в первую же минуту несанкционированной схватки.

Винсент надолго пропадал из дома и возвращался под покровом ночи, неумело прикрывая сильные побои. Сопоставив факты, Уинстон понял, что Винсент участвует в ночных набегах на кварталы «нейтральных» – людей, которые не принимают участия в общей подготовке к 22 марта. Уже не первый месяц ходили слухи, что «нейтральных» истребляют, как «вонючих крыс». Прогулки по тем районам не приветствовались уважаемыми людьми, а убийства, поставленные на поток – не осуждались.

Уинстону было стыдно и горько, что его сын слишком рано стал убийцей. Он все чаще думал про себя, что его жизнь сложилась бы более ровно и удачно, не имей он семьи. Все же, долг отца вынуждал его прибегнуть ко всем вариантам, способным повлиять на сына и спасти юному глупцу жизнь. Единственным выходом казался доверительный разговор двух взрослых мужчин. Но в их диалоге сразу что-то пошло не так.

– Ты стоишь передо мной, как шлюха, которую до полусмерти оттрахал целый свет и…просишь меня! Меня! Я знал, что так будет, и хотел этого. – с наигранным пафосом произнес Винсент. – И ты стоишь передо мной, как шлюха…

– Можешь не продолжать. – едва сдерживаясь сказал Уинстон.

Лицо Винсента мгновенно окрасилось багровым оттенком концентрированной подростковой ярости. Он был готов позволить себе самый грубый поступок по отношению к отцу, но пока ограничивался вербальными атаками. Тем не менее, узловатая кисть его жилистой ручонки нарочито, словно играя, демонстрировала опасный, идеально отполированный и хорошо наточенный нож.

– Я пойду на субботнее пиздево и окажусь в эпицентре схватки. Этот нож будет вспарывать брюхо каждого помеченного уебка, который окажется на моем пути. Я устрою кровавый конвейер и уважаемые люди высоко оценят мой вклад в чистоту Эшенленда. Отсоси, сухожопый!

Уинстон смотрел на сына изумленными глазами. Он пытался оградить от опасности и оставить под своей опекой принятого им как родного, но по факту абсолютно чужого человека. Его сбивали с толку противоречивые ощущения, но все же Уинстон не прислушался к голосу чувств, в очередной раз, доверившись разуму.

– Почему все так? – с искренним недоумением спросил он. – Почему ты так грязно выражаешься? Не уважая ни меня, ни мать, ни стены своего дома.

– Стены, обосранные тараканами и углы, замощенные сухими трупами пауков, ты называешь моим домом?! Вся жизнь прошла в атмосфере нищеты и грязи! Год за годом я утопаю в говне! Как результат – прощай здоровая психика! Теперь я такой, какой есть. Смиритесь, суки!

– Когда я оказался здесь впервые, квартира была пропитана трупным запахом, а в ванной я нашел вздувшийся труп прежней хозяйки. Мне было 15 лет. К тому моменту я практически лишился своего угла. Мне не оставалось ничего, кроме как избавиться от трупа, а это было очень нелегко. Моя психика тогда действительно пострадала, но это не позволило мне так чудовищно относиться к людям и вещам. Особенно к своему дому. Хотя несколько следующих лет меня преследовал тот ужасный запах.

– От тебя до сих пор несет трупнячиной! Вы с матерью всегда воняли и каждый раз, находясь рядом с вами, я хотел заплакать! Это сраное кубло давно пора сжечь, но я сохраню свое благородство и оставлю вас наедине с вашим говном!

– А куда денешься ты? – спросил Уинстон, испытывая внутреннее облегчение после заявления сына.

– Меня уже давно ждут пацаны из моей банды.

– С которыми в пятницу ты встанешь в авангард…

Уинстон имел в виду авангард атакующей стороны, но Винсент не дал ему договорить. Парень подумал, что отец его оскорбил и резко перебил того обескураживающей репликой:

– А ты иди на хуй!

Уинстон испытал когнитивный диссонанс и впал в культурную кому. Тем временем, с истерическими выкриками: «Сейчас я устрою вам авангард!», – Винсент громил все, что попадалось ему под горячую голову и смехотворные жилистые руки. После финальной реплики: «Прощай, сухарик и иди на хуй!», – парень навсегда ушел в анклав своей банды. Это был темный, промозглый и зловонный подвал, в котором Винсенту было поистине уютно.

Осознавая, что сын наверняка не появится в стенах их дома ближайшие годы, Уинстон выдохнул с облегчением. На короткий миг ему показалось, что жизнь иногда его жалеет и дарит приятные подарки судьбы.

Та, о ком так долго тосковал Уинстон, медленно умирала от рака мозга. Фокса всегда знала, что рано или поздно голова ее подведет. В последние дни, накануне страшного момента, когда сознание навсегда ее покинуло, Фокса обдумывала только одно – что же будет с ее Людовик.

Опасения Фоксы были небезосновательны, но напрасны. Людовик стала достойной сменой и гордо реализовывала миссию руководителя Эшенленда. Новый лидер выгодно отличалась от предшественников. Харизматичная натура без усилий, одним своим видом, завоевала фанатичное расположение эшенлендцев, моральное состояние которых дошло до окончательной черты. Люди нуждались в мощном вожаке. Людовик удовлетворяла их потребность. Ее речи были живыми и энергичными, призывы – убедительными. Высокая точеная фигура, строгий стиль одежды, выдержанный в черных тонах, странные золотые линии на лице и неизменная сигарета, создавали образ именно того правителя, которого заслужил Эшенденд.

В правительстве Людовик не могла заручиться реальной поддержкой, но каждый, кто имел отношение к власти, опасался оказаться в числе врагов президента. Верный друг ее семьи – старина Сильверствейн давно умер. Никто, кроме Фоксы, Людовик и нескольких представителей специальных служб, не знал, что второго человека в государстве убила не тяжелая болезнь, а экспериментальный синтетический наркотик под названием «Frosty», который Сильверстейн безрассудно принял на пару со своей юной любовницей.

В одиночку Людовик встретила фатальное событие, которое могло радикально повлиять на миропорядок. Долгие годы, даже в период феноменального расцвета, Эшенленд находился в информационном коконе. Все прекрасно знали, что есть могучий Эшенленд, Союз Лидеров, Великая Страна и остальной мир, по которому, словно чума, блуждает смута. О существовании Третьей Империи никто в Эшенленде не имел представления.

Все время, пока Союз держал для себя Эшенленд и остальные формальные колонии с законсервированными ресурсами, Третья Империя тайно наращивала свой потенциал. Для остального мира события, происходящие в Третьей Империи носили парадоксальный и нередко комичный характер. Никто не воспринимал причудливую, считавшуюся гибридной империю всерьез.

Еще во времена правления Фоксы, Третья Империя заключила тайный договор с северным соседом Эшенленда. На территории государства Вайтленд скрываясь от всего мира, люди империи стали рыть тоннель. Конечной точкой подземного пути намечался пригород Обелиска.

Достигнув цели, всеми правдами и не правдами, представителям Третьей Империи удалось добиться встречи с президентом Эшенленда. В процессе переговоров стало ясно, что у двух государств есть общий враг, борьба с которым возможна и необходима. Таким образом, вне поля зрения разведывательных беспилотников Союза, Третья Империя поступательно и успешно пускала свои корни в плодородную почву угнетенных Союзом государств.

Утром 22 марта 2092 года Уинстон проснулся с чувством тотальной опустошенности. Жизнь не могла продолжаться в прежнем ритме. Былые ориентиры смазались в омерзительную картину. Эмоциональный якорь закидывать было больше некуда. Все его существование можно было обозначить самым простым словом – «ничего».

В тот день Уинстон впервые осознанно собирался на побоище. Больше всего на свете ему хотелось поговорить с Дюной, но для единственной возлюбленной, так странно появившейся в его судьбе, для него и его любви не нашлось места. Известное только ей одной горе уже давным-давно омрачило ее рассудок. Их союз был обречен и поруган неизвестным другом Дюны, в прошлом увозящим ее неизвестно куда. Его серебряная машина перестала появляться, когда Дюне исполнилось 18. Жизнь угасла, как только прелесть юности оставила ее навсегда. «Нам не о чем говорить», – слышал Уинстон каждый раз, когда обращался к Дюне. Так, год за годом, у него оставалось все меньше слов. Он хотел с ней поговорить, но ему было не чего сказать.

Ровно в 10:00 на центральной площади Обелиска Уинстон стоял в левом краю колонны представителей «чистой» зоны. Они медленно продвигались вперед. Приближаясь к трибунам правительства, Уинстон отчетливо увидел черную фигуру президента. Золото, рассекающее ее лицо, сияло в лучах холодного солнца. Она равнодушно окинула взглядом заполненную людьми площадь, затем вяло прикурила очередную сигарету.

Эшенлендцы обожали Людовик. Как только президент подошла к центру трибуны, народ обуяла массовая истерия. Взвывая от экстаза, люди ждали сигнала культовой властительницы Эшенленда. Над их головами летали сотни беспилотников с камерами, осуществляющих прицельную видеофиксацию громкого события в режиме реального времени для просмотра прямой трансляции жителями Союза.

Уинстон не стал бежать за всеми, когда было объявлено о начале борьбы. Отойдя в сторону, он достал золотой шарик и пневматическую рогатку с цифровым прицелом, ранее принадлежавшую Винсенту. Пользуясь единственным случаем, он прицелился в голову Людовик и без колебаний выстрелил. В решающий момент его рука дрогнула – шарик не попал точно в цель. Лицо Людовик вновь получило обезображивающие повреждения. Помимо новых травм, шарик сбил несколько золотых линий, открыв прицелу беспилотных видеофиксаторов шрамы на ее лице. Будучи вне себя от ярости, Людовик сбросила с себя сковывающий черный плащ и словно пума спрыгнула с трибуны. Ворвавшись в толпу, она яростно искала обидчика. По ее лицу широкими ручьями стекала темная кровь, но она продолжала поиски. Один раз они с Уинстоном встретились взглядом. Не подавая виду, Уинстон пытался проникнуть вглубь толпы, которая быстро двигалась в «грязный» квартал.

«Меченые» терпели поражение. Представители «чистой» зоны не знали пощады. Оказавшись в самом тихом переулке, Уинстон увидел, как маленькие дети весело разбивают окна, а ребята постарше – умело забрасывают в чужие жилища взрывпакеты. Что-то пошло не так и оставшиеся взрывпакеты разорвались в руках у мальчишек. Переулок был раскурочен. Родители, поспешившие на помощь своим детям, с ужасом обнаружили тела, засыпанные всем, что отлетело от ближайших домов. Последним нашли Уинстона.

«Мученик или мучитель?» услышал Уинстон, тяжело приходя в себя.

– Что? – пробормотал он.

– Вы мученик или мучитель? – переспросил властный женский голос.

Уинстон не достаточно владел своим рассудком, чтобы дать ответ. Он сидел в одном из мягких уютных кресел первого ряда, будучи единственным зрителем таинственной постановки, разыгрываемой в стенах холодного и сумрачного зала некогда величественного, а ныне заброшенного оперного театра. Его взору открывалась причудливо освещенная сцена с тлеющими останками декораций. Тишина позволила неконтролируемым и малопонятным мыслям в его голове звучать еще громче. Услышав тот же вопрос в третий раз, Уинстон выдавил из себя ответ: «Мученик».

Этого было достаточно для ее появления. Из-за кулис к Уинстону вышла Людовик. Та самая Людовик, в которую он выстрелил. Та самая Людовик, которую следовало убить. Та самая Людовик, которая убьет его. Ее твердая, уверенная походка провоцировала чувство неполноценности Уинстона, ведь в Эшенленде никто не мог себе позволить подобный вольный шаг, указывающий на восхитительное высокомерие идущего. Приближение Людовик не сулило ничего хорошего. Однако, подойдя к краю сцены, она просто села, свесив ноги, словно маленькая глупенькая девчонка.

– А кто, по-вашему, я? – вызывающе спросила Людовик. – Не бойтесь говорить правду. Мы здесь одни, терять вам нечего. Обо всем, что происходит здесь и сейчас, знаем только мы с вами, а в будущем эту встречу буду помнить только я.

– Вы – мучитель. – злобно ответил Уинстон, не жалея о сказанном.

Людовик ухмыльнулась. Игриво скрестив ноги то в одну сторону, то в другую, она легко и непринужденно спрыгнула со сцены, оказавшись прямо перед Уинстоном. Ее ровная и бесстрашная фигура всей имеющейся в ней внутренней силой безжалостно давила и без того угнетенное существо Уинстона. «Просто умри сейчас», – словно мантру проговаривал внутренний голос Уинстона.

– Вы правы, Уинстон. Расстановка ролей верна. Однако судьба распорядилась причудливым образом, и я занимаю ваше место, а вы – мое.

Уинстон ничего не понимал. Все, что ему оставалось – мучительно слушать Людовик, поскольку мантра «Просто умри сейчас» не срабатывала.

– Да, бывали раньше времена…– мечтательно произнесла Людовик. – Не потому ли они так прекрасны, что нас тогда не было? Могучий Эшенленд – это не просто название популистской партии, а достойное прошлое нашего государства. Безмятежный оазис в мире смуты. Несмотря на все тяготы, выпившие на мое существование, я гордо несу груз ответственности за свою фамилию. Вы тоже должны гордиться своим отцом, господин Фейт.

В выгодной для нее форме, Людовик пересказала Уинстону историю его появления на свет, подчеркнув, что эта информация была и будет известна только ей, ее родителям, семье Уинстона и ему самому. Темптоны сдержали данное ими обещание и унесли эту тайну с собой в могилу. Завершив рассказ, она задала неожиданный вопрос:

– Кому из нас двоих легче?

– Ты ничего не знаешь о моей жизни, ровно, как и я о твоей. – дерзко перейдя на «ты» ответил Уинстон. – На твой вопрос у меня нет, и не может быть ответа.

– Поэтому мы и находимся здесь.

Не прекращая диалога, Людовик поднялась на сцену, и, сняв свои тяжелые сапоги, начала с несвойственным ей изяществом надевать пуанты сизого цвета. Не имея понятия о том, что происходит, Уинстон молча следил за каждым ее движением. Он был заворожен ею и прежняя глухая ненависть к Людовик, постепенно сменялась робким восхищением и первым в его жизни ликованием – он имел что-то общее с личностью весомого масштаба и обрел, как ему казалось, полное право чувствовать себя достойным человеком.

– Вы любите балет? – спросила она.

– Я не знаю, что это. Пару раз наталкивался на это слово в книгах моего старого друга, и только. – смущенно ответил Уинстон. – Мы все здесь ограничены в знаниях.

Сохраняя невозмутимый вид, Людовик начала снимать свою одежду, оставляя только просторную белую рубашку.

– Я такая же пленница Эшенленда, как и все остальные. У меня были мечты и планы на будущее и в отличие от других, я имела полное право на их воплощение, ведь у меня есть дарование. Здесь не стало балета еще до моего рождения, а я жизни своей не представляла без танцев. Моя мать нашла для меня педагога, с помощью которого мне удалось сохранить и преумножить свой талант. На этом все. Каждый должен занимать свое место. В Эшенленде места для меня не оказалось. Пришлось занять ваше. Для того, чтобы выжить, я вынуждена заниматься тем, что изначально было мне чуждо. А был ли у меня выбор? Был, но я не хотела умирать. Даже сейчас я готова побороться за свою жизнь. Преуспевающий в своем деле человек наверняка станет плохим танцором. Великолепный танцор станет плохим исполнителем любого другого дела. Однажды мне пришлось прыгнуть выше своей головы. Сейчас я остаюсь на высоте и не потеряю свои позиции при любых обстоятельствах. Но помимо призвания есть еще и обычная жизнь, которая меня не принимает. Вот сколько живу, столько и думаю: дар это или проклятие. Иногда меня радует одно утверждение, но чаще всего – огорчает второе. Мне нет, и, пожалуй, никогда не будет покоя.

Танец – это лучший способ борьбы с одиночеством и единственный инструмент выражения, когда у человека не получается в каждом слове донести всю полноту своих чувств. За время моего правления Эшенленд вынес смертельный приговор не одной сотне людей. Перед казнью все они проходили через этот зал. Каждому из них был дарован шанс – увидеть меня такой, какой я есть на самом деле, а мне давалась возможность временно сбросить с себя груз ответственности. Я танцевала для них под мою любимую музыку из культового во всем мире балета «Весна проклятая», которая была написана еще в прошлом веке. Но только с вами я могу себе позволить полную свободу и снять с лица маску. Вы и так все видели.

Сейчас перед вами стоит уродливая балерина, а не ваш лидер. Я приняла бремя унижения и тягот, соглашаясь править Эшенлендом в самые сложные времена и сегодня четверть часа на сцене перед живым зрителем – драгоценное время моей короткой свободы.

В считанные минуты Людовик продемонстрировала радикальную трансформацию. Перед Уинстоном танцевала другая, незнакомая ему женщина. Этот типаж был чужд на территории Эшенленда – поэтично нежный, откровенно трагичный. Музыка и в самом деле была необыкновенной. Уинстон впервые столкнулся с живым звуком, воспроизводимым искусственным интеллектом. Прерывистые, несколько агрессивные звуковые переходы нагоняли на него то тоску, то страх, то чувство горького сожаления. Перед ним разыгрывалась история жизни, которую он полноправно мог примерить и на себя самого. В финале она камнем упала в центре сцены и долго лежала спиной к зрителю. Со временем к Людовик вернулась ее строгость и мощь, но едва уловимый трепет все еще сохранялся при ней.