«Я иду по кривым дорожкам жизни. И это притом, что у меня пространственный кретинизм, отмеченный в свое время умными людьми, которым доводилось иметь со мной дело. Ступаю ровно, ступаю вкось, ступаю вправо, ступаю влево, ступаю без оглядки и все равно ступаю не туда, где хотела бы оказаться моя душа. Я знаю, что у меня есть душа. Маленькая, но сильная. В сравнении с моим щуплым телом, эта душа сущий гигант. Возможно, по этой причине мне так тяжело справиться с собой. Приходится обуздывать себя ежедневно. И причина не в том, что мною владеет похоть в придачу с остальными грехопаденческими паттернами. Тяжело втиснуть то, что я из себя представляю в классическую картину бытия.

Как много сказано было еще вчера. Как много хочется сказать сегодня. В моей голове много умных слов и правильных идей, в которых так нуждаются все, кто со мной знаком. Даже если это знакомство поверхностное или заочное. Я думаю, что мои слова имеют значение. Я верю в это. Но почему? Почему в этом нет фактического, доказанного многолетним опытом, простого человеческого смысла? Почему я не могу сказать то, что важно? Почему я внушаю себе, что важное уже давно произнесено? Почему моя трусость меня устраивает?

Никому от меня ничего не нужно. Моя важность – это плод моего воображения. Уязвимость пытается спрятаться за искусственным фасадом социальной значимости. Все иллюзия. Мы можем искать спасителей только в нас самих. Мы никому не можем помочь, ровно, как никто не может помочь нам. Много времени и усилий было брошено в черную дыру иллюзий. Что мы представляем на самом деле? Мы – черные дыры, обрекающие свое существование на мрачную пустоту. Как горько признавать, что возможно в этом и скрыт замысел высших сил, владеющих эксклюзивными правами на существование вечности.

Часто мою голову кружит мысль о том, что через каких-нибудь сто лет ничто не будет свидетельствовать о моем существовании. А как же годы тяжелого труда над собой, пережитых страданий, борьбы за право быть незаурядным человеком? Все это не будет иметь значение. Сейчас мне безразлична судьба женщины, которая жила двести-триста лет назад. В моем районе за эти сто-двести и даже триста лет жили тысячи женщин и их истории жизни не имеют никакой ценности. Ни для меня, ни для кого бы то ни было. Выходит, что человек – это всего лишь одно мгновение. Одинарная вспышка, которая, скорее всего, останется незамеченной.

Я иду по жизни разными дорогами, и все они ведут меня в неправильном направлении. Откуда я это знаю? Для дорог и тропинок жизни не предусмотрено правильное направление. Человек должен устать, а утомляют только извилистые пути. Таким образом, конечный тупик воспринимается путником как логическое завершение всего, о чем он узнал, шагая к обросшей банальностями мечте. Последний раз вздохнуть и послать проклятье всему, что осталось позади – это высшая ступень блаженства. И это дается нам напоследок. Не всем, но многим. Есть те, кто умирают с верой в свою мечту и твердой уверенностью, что каждый их шаг был верным.

Я – усталый путник в пустыне с красным песком. Почему красный песок? Я люблю красный песок и могу себе позволить использовать красный песок в собственных фантазиях, как мне вздумается и когда мне вздумается. И вот я иду по пустыне с красным песком. Почему я там оказалась? Куда я иду? Что хочу увидеть в конце пути? Я не знаю. Я ничего не знаю ни о себе, ни о своей жизни, ни о красной пустыне. Я просто иду, куда глаза глядят. У меня нет ничего за плечами. Ни еды, ни питья. У меня никогда ничего не было. Я не добытчик и не герой. Я просто иду. Меня мучает жажда. Я внушаю себе, что в любую минуту могу выпить хоть ведро чистой прохладной воды, но лучше насладиться живительной влагой вон за той далекой дюной. И это срабатывает. Много далеких дюн пройдено благодаря иллюзии. А что если этого не достаточно?

Есть ли смысл идти дальше? Я же знаю, что логическое завершение – это тупик. Где я найду тупик в красной пустыне? Не стоит забывать, что мне подвластна моя жизнь. Я могу прямо здесь, на этой, по моим подсчетам сорок шестой, дюне встретить свой конец. Просто упасть и представить себе, что это и есть мой тупик. Представить свой последний вздох и настолько поверить в это, чтобы дышать и в самом деле было нечем.

Меня вела вера в то, что дюна за дюной я ухожу от своего одиночества. Красная пустыня и есть мое одиночество. Я пришла в этот мир одна, оказалась в красной пустыне снова одна и уйду отовсюду тоже одна. Моих стараний было не достаточно. Что бы я не сделала – всего будет не достаточно. И мой воображаемый последний вздох не оправдает возложенных надежд. Нет ни надежд, ни тех, кто их возлагает.

Ты скажешь мне: «Как же так!». Или спросишь: «Как же так?». У меня не будет ответа. Ты говоришь или спрашиваешь это, исходя из паттернов, давно изживших себя. Тебе впору обратиться с этими словами к самому себе и понять, что ответа на них нет, и не может быть.

Мы ждем отклика на свои мольбы. Мы вечно что-то ждем. Идем в никуда и ждем, что наш путь одобрят. Как долго ты готов ждать? Мое ожидание мне только мешало. Двигаться в никуда нужно самозабвенно. Мы привыкли обременять себя мыслями и чувствами, а кому в красной пустыне нужно его человеческое достоинство и мысли о чуде? Нужно шагать только вперед и обязательно с пустой головой! Пустую голову легче наполнить иллюзией. Иллюзиям необходимо большое пространство.

Ты возмутишься. Что имеет человек с пустой головой? У него ничего нет. А что есть у тебя с твоей перегруженной и чрезвычайно умной черепушкой? У тебя найдется несколько ответов, лишь бы мне возразить. Давай, подумай, раскинь своими увесистыми мозгами, придумай мощный, аргументированный ответ. И обязательно, чтобы твой ответ был в пику моим словам, которые как никогда наполнены правдой. Так гораздо интереснее. Только прежде, чем обрушивать на меня доказательства своей правоты, подумай сам, насколько ты всему этому веришь.

Я больше ни во что не верю. Ничто не имеет значения. Зачем верить в то, что не способно утолить жажду в красной пустыне? Все ложно. И жажда ложная. Как жажда может мучить человека, который давно уже умер?

Меня больше нет. И не было никогда. Были образы, не интересные даже для меня самой. Сейчас я просто путник в красной пустыне. Мертвец, представляющий свой последний вздох.

Мне так пусто. Так пусто, пусто, пусто… и даже красный песок не радует взор. И за последним вздохом почему-то следует еще один вздох. И нет этому конца. Очевидно всего, что я сделала, оказалось недостаточно».

Уинстон, как когда-то и сам Энтони, ничего не понял из письма. «Чтобы в этом разобраться действительно нужно пятьдесят лет», – произнес мальчик и спрятал письмо обратно в книгу.

Отдавая львиную долю своего внимания государственным делам, Фокса все же успела заметить перемены в поведении Людовик. Ее звонкий голос, который раньше частенько выводил Фоксу из себя, больше не звучал даже в самые погожие дни. Людовик тихо и безрадостно играла в новые игрушки, пугливо оборачивалась, если кто-то был рядом, неохотно шла на контакт даже с матерью, а все ее маленькое существо с каждым днем сжималось все больше и больше. Она видела себя в зеркале и не могла привыкнуть к параличу правой части лица. Стесняясь своего вида, Людовик старалась быстро покинуть место, где появлялись люди. Задорная девчонка в один миг превратилась в сутулое существо неопределенного возраста с вечно склоненной головой.

Однажды, гуляя в заброшенном саду, Людовик услышала голос отца. Он стоял за оградой, протягивая к ней свои трясущиеся руки. Джун выглядел жутко: отсутствующий взгляд, судорожная мимика, дрожащий голос. Было видно, что мужчина не ухаживал за собой с тех пор, как лишился семьи. Он кричал дочери слова сожаления и просил у нее прощения.

Людовик смотрела на отца волчонком. Он сам и его раскаяние доставляли девочке нестерпимую муку. В состоянии испуга, ставшего для нее за последнее время почти родным, она стремительно побежала к дому. Людовик слышала, что с отцом творится что-то неладное и даже жуткое, но не оборачивалась. Джун достал тот злосчастный нож, которым изуродовал Людовик и стал резать самого себя.

– Доченька, обернись! – кричал он. – Видишь, я наказываю себя! Будь свидетелем! Я причиняю себе боль в качестве расплаты за каждую твою слезинку! Так выглядит справедливость! Ты должна дать мне свое прощение!

Наказывая самого себя, Джун желал искренне даровать облегчение своей любимой Людовик, но он и подумать не мог, что этот кровавый эпизод навсегда сломит ее хрупкую душу. Ему никто не сообщил, что больше недели, после их встречи, Людовик чуть живая лежала в своей комнате и каждый раз приходя в сознание, начинала задыхаться.

Ее спасением стал балет. Фокса чудом нашла старую балерину, которая более тридцати лет тому назад вернулась из Союза доживать своей век в райском Эшенленде. Строгий педагог не давала девочке ни минуты покоя и научила Людовик сублимировать пережитые страдания в нечто поистине прекрасное.

– Если в доме птицы – выпускайте их в окно. Кошек, собак, любую иную живность мы забираем с собой.

Допустив ошибку в протоколе, квартальные патрульные, пришли к Темптонам во второй раз. В отличие от первых двоих, эти ребята внушали страх.

– Тараканов возьмете? – дерзко спросил юный Темптон. – Их очень трудно вылавливать. Нужна аппаратура. У вас есть?

– Одного мы поймаем, без проблем. – ответил главный патрульный.

Без промедлений и на высоком профессиональном уровне, квартальные патрульные скрутили юного Темптона. Заблокировав любую возможность сопротивления, они вывели новоиспеченного нарушителя во двор, где его уже ожидало место в небольшом грузовичке, наполовину заполненном изъятыми ранее животными. Не теряя времени, патрульные вернулись к Темптонам, чтобы продолжить свою миссию.

– Животные имеются? – переспросил главный и самый суровый патрульный.

– Нет. Мы не жалуем животных. Наш дом только для нас. – с опаской произнесла хозяйка.

В этот момент из своей темной комнатки выглянул испуганный Уинстон. Голоса патрульных были ему знакомы. Именно эти двое ворвались в дом старика Энтони. Заметив мальчишку, патрульный закричал:

– Это кто?!

– Человек! – не выдержала мать.

Патрульный пристально смотрел на мальчика. С этого момента он перестал скрывать свое презрение к Темптонам.

– По всем признакам, он родился в период действия закона «О нормировании количества членов семьи». Вы не имели права рожать второго ребенка.

– Ему семь лет. – запротестовала мать.

– Пять лет, не больше. – тихо сказал начальнику второй патрульный.

Ситуация накалялась на глазах. Уинстон и его мать несправедливо оказались в опасном положении. Патрульные не собирались уходить ни с чем.

– О, как же меня достали эти лживые свиноматки! Вопреки закону, наплевав на критическое положение в государстве, эти бабы живо раздвигают ноги и плодят лишние рты! А потом, глядя нам в глаза, беззастенчиво и красочно лгут! За кого ты нас принимаешь, старая потаскуха?!

В борьбе за справедливость патрульные стали бить провинившуюся, по их глубокому убеждению, женщину. Не жалея своего времени и сил, они пинали ее в живот, в спину, спотыкаясь в порыве своей деятельности об ее лежащее тело. Когда бить ее уже не было смысла, патрульные поспешили уйти, закрыв плачущего Уинстона в ванной. По дороге к следующей точке, они выбросили юного Темптона на обочину.

Не имея денег на медицинские услуги, юный Темптон ждал и надеялся, что его мать сможет восстановиться самостоятельно. Она всегда быстро приходила в порядок, несмотря на тяжесть и опасность болезни, с которой ей приходилось бороться. Как только мать позволила, Уинтон лег возле нее и попытался обнять ее настолько крепко, насколько был способен. Так, в теплых объятиях они пролежали три дня, пока мать не умерла. Даже такой сильный и выносливый человек не мог чудом исцелиться от полученных травм. «Разбитая селезенка» – все, что о смерти матери услышал Уинстон. Он не знал что это, но старался не забывать слова, которые пока что ему ни о чем не говорят, до тех пор, пока ему не станет понятна правда.

Уинстон стойко, но с болью в сердце, переживал потерю, о которой его предупреждал старик Энтони. Последний человек, от которого мальчик мог дождаться хоть немного тепла и любви, умолк навсегда.

Глава 5. 2074

Юный Темптон уже давно ходил в статусе Темптона-старшего. Он мог считать себя бесконечно правым, испытывая к Уинстону чувство презрения и всеобъемлющей нелюбви, но официальное родство продолжало держать их обоих в заручниках сложившихся обстоятельств и Темптон-старший, скрепя сердцем, был обязан присматривать за Темптоном-младшим.

Долгое преследование несносной Санни увенчалось успехом для Темптона-старшего спустя пять лет его верного ожидания. В самом начале их совместной жизни, Санни стремилась наладить контакт с Уинстоном, но ложь Темптона-старшего в отношении Темптона-младшего была ближе ее сердцу. В результате, Уинстон был вынужден бороться за свои права в доме с крепкой и сплоченной парой, ведущей против него агрессивную бытовую войну.

Бессонными ночами Уинстон любил рассматривать жизнь вне его дома через узкое окно негласно не принадлежавшей ему комнаты. Зрелище было мало увлекательным, но покров темноты был более близок Уинстону, чем откровенный в каждой мелочи дневной свет. Когда-то давно одинокий книгочей Энтони Толлок рассказал ему, что тьма является убежищем света и по странному стечению обстоятельств остается недооцененной людьми. Уинстон не мог оспорить странное предположение, услышанное тем вечером, ровно как не мог и согласиться с ним. Со временем он начал по-своему понимать, что конкретно хотел вложить в его детскую пытливую память старый опытный друг. Будучи таким же одиноким, Уинстон сумел оценить достоинства тьмы.

Чаще всего Уинстон невольно останавливал свой взгляд на далеком светлом пятне. Это было окно нормальной формы и стандартного размера, в котором каждую ночь до самого рассвета уже больше недели неизменно горел свет. Дом, на четвертом этаже которого располагалась квартира, где ночью не гасили свет, стоял на относительно близком расстоянии. Между домом Уинстона и домом с привлекающим светлым пятном находилась большая, вечно пустующая и разрушенная годами забвения детская площадка, на которой Уинстону никогда не разрешали гулять.

К приближению рассвета Уинстон пошел наповоду у собственного желания, которому он больше не мог противостоять и отправился «к свету». Найти нужную квартиру не составило ему труда – на это потребовало всего лишь немного находчивости. Он заметил, что прочная с виду дверь не заперта изнутри. Бегло взвесив все «за» и «против», Уинстон осторожно вошел в квартиру.

Его встретил приторный горько-сладкий, омерзительно-неприятный запах. В квартире, казалось, никого не было. Это было уютное, несколько экстравагантное место с хорошей мебелью и непривычно темными стенами. В единственной комнате играла странная музыка, поставленная на бесконечное проигрывание. Звуковые переливы электронного органа и неизвестных ему инструментов привлекли особое внимание незваного гостя. Уинстон, словно в трансе, долго стоял у плеера, вслушиваясь в каждую деталь дивной музыкальной композиции. Ему захотелось украсть плеер и включать его в любое время, когда он пожелает. Без тени смущения, Уинстон поспешил реализовать свой замысел и резко отсоединил устройство плеера от источника питания. Тишина вернула его в реальность. Уинстон снова ощутил жуткий запах.

С плеером в руках, Уинстон решил осторожно осмотреть всю квартиру. Он обнаружил лежащий в ванной непонятный кокон, завернутый в душевую клеенку. Из негерметичного свертка выглядывала маленькая рука неестественного цвета, вся в кровавых сгустках. Рядом лежал испачканный такими же сгустками пистолет. Юный возраст не помешал Уинстону разобраться, что же произошло в этой квартире. Очевидно, молодая хозяйка покончила с собой как раз в тот день, когда Уинстон впервые увидел манящий свет из ее окна. Примечательно, что убивая себя выстрелом из пистолета, она не хотела причинить вреда своему любимому дому.

Слева на стене оказалась запись, сделанная рукой бывшей хозяйки. Алой губной помадой были аккуратно выведены слова, кажущиеся Уинстону странными:

«Что я могу сказать самой себе? Твоя красота…твоя индивидуальность…твое дарование…твой разум…твоя воля…твоя внутренняя сила…твоя доброта…твоя чувственность…твое милосердие…твое острое понимание сути многих вещей – это наказание, ниспосланное тебе откуда-то «оттуда». Это все твое, но какова тебе от этого радость и польза? Это тебя не спасло, моя милая Лола. Милая Лола, спаси себя прямо здесь и сейчас. Все в твоих руках».

Уже у себя дома, в комнате, которая ему не принадлежала, Уинстон тихо включил плеер, но проигрываемая музыка была уже не такой впечатляющей и приятной. Ему невольно вспомнились слова Санни: «У него паразитическое мышление. Он не может жить с нами дальше». Обидные воспоминания подтолкнули Уинстона к принятию первого серьезного решения за всю свою жизнь. С небольшим багажом личных вещей за плечами и преступно обретенным плеером в руках он ушел из дома, который раньше считал своим, чтобы поселиться в пустой квартире, которую он так удачно нашел.

Он успел до восхода солнца выбросить из окна труп предыдущей хозяйки, чтобы его подобрали утренние чистильщики. Ему было страшно, стыдно и жалко поступать с ней таким варварским способом, но выбор у него был невелик. С редкой для него радостью, он вернул квартире жизнеспособное состояние. Пистолет, найденный в ванной, он оставил себе. Уинстон понимал, скорее всего, ему придется бороться за это жилье, и был абсолютно готов насмерть отстаивать свое право на собственный угол. Тоскливыми вечерами он смотрел в окна своего дома, который казался ему отталкивающе чужим и иногда видел силуэты своего старшего брата и Санни, у которых, очевидно, все было хорошо.

«Я тоскую по той жизни, которая могла быть моей» – старательно выводил на стене потерянный Уинстон. Идея прежней хозяйки квартиры писать все, что трогает душу настолько экстравагантным способом, пришлась ему по душе. Однако вместо помады он использовал дешёвый маркер, который украл у Санни на прощание. Юный возраст и отсутствие государственного образования не стали для него помехой – он умел полно, глубоко и грамотно выражать свои чувства.

В день, когда внутренняя тревога нарастала и не давала ему покоя, он сделал запись, которая помогла ему успокоиться. «Ничто не мешает мне услышать стук волн неспокойного моря в мои двери», – писал он, – «Ощутить прикосновение колючих снежинок, падающих из потолка. Вдыхать сладкий аромат осенней листвы за завтраком в любое время года. Лететь высоко над холодными, но фантастически прекрасными пустошами, без лишних движений, не покидая кровати. Ходить по полу, смеясь от того, как мои ноги щекочут звезды. Я все еще могу поверить в то, что способен придумать. Я все еще счастлив». С тех пор он всегда перечитывал эту запись в критические моменты, когда эмоциональное напряжение приближало парня к серьезному нервному срыву.

Самостоятельная жизнь позволила Уинстону узнать настоящего себя. Добывая для себя еду, интересные предметы, полезные приспособления и необходимые средства, принося добычу в дом, где он безраздельно властвовал, пользуясь тем, что он стал иметь, парень почувствовал, как крепнет его сила духа. Ежедневно он ходил по улицам, не меняя маршрута. Заглядывая в чужие окна днем, Уинстон определял, в каких квартирах умер хозяин. Он исследовал квартиры, в которых не гасили свет больше трех дней. Наталкиваясь на покойника, Уинстон терялся. Ему было грустно и стыдно, но муки совести всегда проигрывали чувству голода и страху гибели.

В одной из квартир Уинстон встретил живую хозяйку. Пожилая женщина лежала в своей постели. Увидев парня, она испугалась, но в силу возраста и своего положения, женщина смогла взять себя в руки. В порыве детского испуга, Уинстон бросился бежать, но его догнал умоляющий голос женщины.

– Постой! – крикнула она.

Не посмев ослушаться, Уинстон вернулся. Они смотрели друг на друга обреченно. Никто из них не мог предположить, чем закончится эта встреча, но каждый рассчитывал на то, что его желание будет исполнено. Свое желание Уинстон знал твердо – ему хотелось убежать из этого дома и навсегда забыть первый позорный эпизод самостоятельной жизни. Желание женщины пока оставалось тайной, к которой стоило относиться с тактичной осторожностью.

– Ты грабитель? – спросила женщина.

– Нет. – поспешил с ответом Уинстон. – Я просто доедаю за умершими людьми и донашиваю их одежду.

– И ничего больше? – не поверила женщина.

– Иногда забираю что-нибудь полезное. – честно сказал парень. – Прежним хозяевам ничего из этого уже не нужно.

После небольшой паузы, Уинстон виновато произнес:

– Простите меня.

– Ты способен на убийство? – деловым тоном поинтересовалась женщина.

– Нет, что вы! Нет!

– А на убийство, как акт милосердия? – продолжала она.

Уинстон не мог ей ответить. Он не понимал, чего от него хотят.

– Я парализована, если ты успел это заметить. – спокойно произнесла женщина. – За мной ухаживала внучка, но она пропала. Жизнь и так была для меня пыткой с тех пор, как я перестала двигаться, а теперь мне и вовсе невыносимо от одной только мысли, что я пролежу в таком положении хотя бы один день. Я всегда честна перед самой собой. Это конец. Будущее не имеет смысла. Убей меня! Спаси меня! Не хочу, чтобы последнее, что я чувствовала перед смертью, были жажда, голод и зловоние моих собственных испражнений!

– Но я не могу! – отказывался Уинстон.

– Можешь! Каждый человек может спасти того, кто молит о спасении! Каждый! – в истерике закричала женщина. – Пойми, я осталась одна! Моя внучка пропала! Дюны больше нет! Не могу! Не могу жить без нее!

Не выдержав слез несчастного человека, Уинстон убежал. По дороге домой он метался в сомнениях. В обоих случаях он был ответственен за смерть человека. Решение было принято спонтанно. Он вернулся обратно и выстрелил женщине в голову. Ответственность за голодную смерть несчастного человека казалась ему самой страшной.

Перед тем, как все произошло, женщина разрешила забрать Уинстону все, что ей принадлежало, но он не мог взять из ее дома даже кусочка сухаря.

Во дворе он встретил девушку. Невольно Уинстон присмотрелся к ее лицу. Его ужасу не было предела. Фотопортрет этой девушки стоял на тумбочке у кровати убитой им женщины. Дюна возвращалась домой.

«Никогда не прощу себе этого», – повторял, как заведенный, юный убийца, действовавший по принуждению совести.

Негласная война между «чистыми» и «грязными» районами Обелиска выходила из-под контроля власти. За годы вражды город превратился в дымящуюся свалку, а люди – в бродяг. Многие и вовсе напоминали животных. Смыслом существования эшенлендцев стала бескомпромиссная, остервенелая и кровавая борьба друг с другом. Изначально небольшая группа проклятых «меткой» людей стремительно разрасталась с каждым новым конфликтом. Количество нормальных людей и «меченых» было примерно равно.

Фокса, как президент Эшенленда, искала методы усмирения народа, но пребывающие в трансе войны, эшенлендцы из обоих лагерей единодушно отвернулись от власти. В критический момент Фока получила противоречивое предложение от Паундспота, которое было как никогда кстати.

«Уважаемая! Вы, как наследница Фейта, обязаны следовать указаниям Союза, дабы Эшенленд продолжал свое существование. Мы с вашим отцом строго придерживались наших договоренностей, и это позволило оттянуть момент катастрофы на неопределенный срок.

В очередной раз Эшенленд должен послужить во благо мира. Под моим протекторатом, институт с мировым именем проводит важнейшие для человечества научные исследования. Мы стремимся создавать полноценные человеческие органы на биологической основе, чтобы каждый житель планеты мог оздоровить свой организм, как только это потребуется. Ученые нуждаются в материалах. В странах Союза невозможно получить необходимое количество донорских органов. Использование материалов, добытых на черных рынках, выходит за этические рамки.

События в Эшенленде способствуют решению нашей проблемы. В случае, если Вы, как глава Эшененда, пойдете нам на встречу, гуманитарная помощь из Союза увеличится вдвое. В обратном случае, мы будем вынуждены пересмотреть все наши предварительные договоренности.

На решение вам дается 14 дней.

С ув. Паундспот».

Решение было принято в тот же день. Обращаясь к соотечественникам, президент Эшенленда провозгласила дату, когда эшенлендцы могли законно вести друг против друга кровавую битву. Каждый год, 22 марта людей наделяли правом вершить свой суд. Эта дата стала носить официальное название «День неограниченных прав».

В середине марта, за считанные дни до первого законного побоища, эшенлендцы начали вести серьезную подготовку. Представители семей в каждом районе собирали вече, в котором рассматривали всевозможные варианты осады чужой зоны и обороны собственной. В ночь на 20 марта представители районов из «чистой» зоны приняли окончательный план действий. Их противники из «грязной» зоны не проводили мозговой штурм и вообще не собирались в тактические группы. Из ушей в уши будущих участников битвы переходили различные варианты борьбы и общий негласный выбор пал на тот вариант, который «меченые» слышали чаще всего.

По силе духа и вооружению люди из обоих противоборствующих лагерей не уступали друг другу. Они были готовы воспользоваться любым предметом, способным причинить увечия телу противника и вражескому имуществу. С момента возникновения государства Эшенленд дата 22 марта стала самой значимой и наиболее ожидаемой для каждого эшенлендца.

Уинстон не собирался принимать участие в битве. Он твердо решил для себя, что убийство парализованной женщины было первым и последним в его жизни. Пытаясь уснуть, парень невольно вспоминал лицо Дюны. Его волновало то, как пережила эта девушка то, что увидела, войдя в свой дом. Такая юная и прекрасная, она осталась совсем одна в агрессивном городе, где каждый день может стать последним и только счастливчикам удается избегать издевательств со стороны многочисленных маргинальных группировок.

Муки совести постепенно превращали Уинстона в жертву. Будучи уверенным, что он не заслуживает жизни, парень потерял аппетит и лишился своего красочного воображения. За мгновение до крайней степени отчаяния, Уинстон взял фломастер, чтобы сделать запись. Он хотел, чтобы эта запись была последней.

«Остается только представлять, какие бесценные знания мы могли бы получить, создай наши предки гигантский архив, состоящий из автобиографических книг каждого без исключения жителя планеты. Это были бы истории жизни, которые послужили бы уроком не одному человеку. Отдельные судьбы можно было бы распределить по жанрам: драма, комедия, приключения, наука либо скучное чтиво. И эта градация не была бы исчерпывающей, как неисчерпаема линия жизни Земли. Нашему поколению для мемуаров хватило бы полторы страницы и эта литература не вправе претендовать на успех. А что мы можем? Слышать не то, что важно. Смотреть не туда, куда нужно. Говорить с теми, кто не желает нас видеть и прислушиваться к голосу нашей души».

Записывая последние строчки, Уинстон заплакал как ребенок. Ему стало бы легче, будь рядом с ним мама. Он смог бы вынести ужасную муку, стоило только услышать от нее заветные слова: «Ты ни в чем не виноват». Но его мать никогда не сказала бы этого.

Резкие звуки, нарушая мертвую тишину вечера, отвлекли Уинстона от самобичевания. Сирена оповещала эшенлендцев о чем-то чрезвычайно важном. Лучи прожекторов блуждали по улицам, заглядывая людям в окна. Выглянув из своего окна, парень увидел чужие вертолеты, сбрасывающие на город неизвестный груз.

Люди, которые вышли на звук сирены и увидели сотню неизвестных предметов, падающих прямо на них, стали разбегаться врассыпную. Выкрики «Бомбы!», гармонично дополняли тревожный звук сирены и шум остервенелой паники. Редкие смельчаки, считающие, что терять им особо нечего ждали, когда маленькие парашюты с грузом приземлятся. В коробках оказались продукты, бытовая химия и одежда. Ситуация вынуждала людей в очередной раз использовать животные инстинкты. Потенциальные агрессоры унесли к себе домой больше коробок, попирая нормы справедливого распределения гуманитарной помощи. При этом, даже самые слабые и безвольные не оставались с пустыми руками. Общий враг объединял народ. Люди старались делиться с теми, кто будет стоять рядом с ними, плечом к плечу, во время борьбы с «мечеными».

На следующий день по «чистым» районам прокатился слух, что над «грязными» районами сбросили в два раза больше коробок с гуманитарным грузом. Обостренное чувство справедливости, словно червь, стало точить уже давно сгнивающие души людей. Во время грядущей битвы «меченые» должны были жестоко заплатить за безосновательно предоставленное им преимущество.

Хмурым утром 22 марта 2074 года улицы, примыкающие к центральной площади Обелиска, не умещали в себе огромное количество людей, прибывших на бой. Живые и шумные очереди, словно дождевые черви, растянулись на десятки кварталов.

Специально по случаю культового исторического события, на площади были установлены высокие трибуны, собравшие на импровизированной площадке для обозрения правительство и президента Эшенленда. С позиции свыше, элита государства могла отслеживать малейшие детали стычек и выступать в роли арбитра.

Заручившись вниманием власти, рядовые эшенлендцы пришли в полный экстаз и абсолютную готовность продемонстрировать патронам все, на что они способны. По их жилам протекал кипяток ненависти и нетерпимости. Налитые кровью глаза устремлялись вдаль, не желая упустить момента, когда президент даст добро для их моральной распущенности.

Представители «грязных» кварталов решили начать с психологической атаки. Еще до момента, когда президент объявила о начале боя, «меченые» стали выкрикивать невнятный клич. «Уххо! Уххо! Уххо! Уххо! Уххо!», – устрашающе кричали они. С каждым выкриком они обретали нарастающую мистическую силу и чувство неуязвимости. Крыши над их головами тоже имели голос. Среди «меченых» было много талантливых и находчивых людей. Музыканты, с бас гитарами и барабанными установками стояли над будущей схваткой, настроив свои усилители на максимальную мощь. Они играли гимн будущей победы, заряжая неистовым драйвом своих бойцов.

Люди из «чистой» зоны, сбивались в небольшие боевые группы и яростно ждали сигнала. Уинстон оказался в их числе. Его насильно взяли в одну из последних групп, где никто никого не знал и все друг друга раздражали. Однако натянутая обстановка, царившая между бойцами, не погасила огонь ярости к противникам, царивший в их сердцах. Уинстон считал, что тоже ненавидит «меченых», но ему показалось странным, что он не испытывает ни малейших ощущений по этому поводу.