Стоик

Глава XII

Спустя некоторое время после того, как все было переговорено и достигнуто полное взаимопонимание и согласие, Каупервуд и Беренис с матерью отправились в Нью-Йорк. Дамы поехали вперед, а следом за ними вскоре выехал и Каупервуд. В Нью-Йорке он намеревался прощупать почву и выяснить, кто из американских предпринимателей мог бы заинтересоваться крупным капиталовложением, а кроме того, предполагал связаться с какой-нибудь международной маклерской фирмой, которая позаботилась бы о том, чтобы эти лондонские дельцы с их предложением насчет линии Чэринг-Кросс снова обратились к нему, – словом, сделать так, чтобы никому и в голову не пришло, будто он интересуется этим.

Конечно, у него были и свои нью-йоркские и лондонские маклеры и комиссионеры: Джеркинс, Клурфейн и Рэндолф, но в таком важном и многообещающем деле он не мог на них вполне положиться. Джеркинс, главная фигура в американском отделении фирмы, хоть и очень ловкий и весьма полезный субъект, слишком уж заботился о собственных интересах, а кроме того, не всегда умел держать язык за зубами. Однако обращаться в незнакомую маклерскую контору тоже было небезопасно. Могло, пожалуй, выйти еще хуже. В конце концов Каупервуд решил, что самое разумное – подослать какого-нибудь верного человека к Джеркинсу и намекнуть ему, что недурно было бы, чтобы Гривс и Хэншоу попытались еще раз обратиться к Каупервуду.

И тут он вспомнил, что среди рекомендательных писем, которые Гривс и Хэншоу вручили ему при первом свидании, было письмо от некоего Рафаэля Коула, когда-то довольно крупного нью-йоркского банкира, который теперь отошел от дел. Несколько лет тому назад Коул пытался заинтересовать его нью-йоркским транспортом, но Каупервуд в то время был так поглощен своими чикагскими делами, что не имел возможности подумать об этом предложении. Тем не менее у него сохранились дружеские отношения с Коулом, и тот впоследствии вошел пайщиком в кое-какие из его чикагских предприятий.

Хорошо бы привлечь Коула с его капиталом к этой лондонской затее, да, пожалуй, через него можно будет подтолкнуть и Джеркинса и заставить тем самым Гривса и Хэншоу повторить свое предложение. Он решил пригласить Коула на ужин к себе на Пятую авеню, кстати, и Эйлин представится случай выступить в роли хозяйки. Таким образом, он и Эйлин доставит удовольствие, и на Коула произведет впечатление примерного супруга, ибо Коул – человек консервативных взглядов. Ведь для того, чтобы преуспеть в этой лондонской затее, нужно непременно создать такой респектабельный фон, чтобы исключить возможные нападки. Вот и Беренис тоже перед самым отъездом в Нью-Йорк сказала ему: «Не забудь, Фрэнк, чем больше ты будешь проявлять внимания и предупредительности к Эйлин на людях, тем лучше будет для всех нас!..» И она так посмотрела на него своими синими глазами, что ему показалось, словно в этом взоре скрывается вся извечная женская мудрость.

Итак, по дороге в Нью-Йорк Каупервуд, помня наставления Беренис, послал Эйлин телеграмму, извещая ее о приезде. И тут же в связи с Эйлин он вспомнил о некоем Эдварде Бингхэме, агенте по распространению акций, человеке светском, который когда-то часто к нему наведывался и который наверняка сумеет раздобыть ему кое-какие сведения об этом субъекте Толлифере.

Таким образом, составив себе дорогой полную программу действий и приехав в Нью-Йорк, Каупервуд прежде всего позвонил Беренис на Парк-авеню, в тот самый особняк, который он когда-то подарил для нее и ее матери. Условившись, что он приедет попозже, он позвонил Коулу, а затем к себе в контору, в отель «Нэзерлэндс», где, справившись о разных делах, узнал между прочим, что Бингхэм уже интересовался, когда ему можно будет повидать Каупервуда. Вслед за этим он отправился к себе домой в весьма приподнятом настроении – совсем не тот человек, которого видела Эйлин несколько месяцев тому назад.

Когда он вошел к ней в спальню, она сразу по его походке, по его глазам поняла, что он чем-то очень доволен и готовит ей приятный сюрприз.

– Ну, как ты тут поживаешь, моя дорогая? – весело осведомился он: давно уже он не был с ней так приветлив. – Надеюсь, ты получила мою телеграмму?

– Да… – спокойно, но в то же время несколько насторожившись, отвечала Эйлин. И тут же украдкой поглядела на него с любопытством, ибо в ее чувстве к Каупервуду было столько же любви, сколько и ненависти.

– А! Детективные романы почитываешь! – заметил он, заглядывая в книжку на столике у ее кровати и мысленно сравнивая ее ограниченные интересы с кругозором Беренис.

– Да! – с раздражением отрезала Эйлин. – А по-твоему, мне что читать? Библию? Или, может, твои ежемесячные финансовые отчеты? Или каталоги твоих коллекций?

Она была возмущена и оскорблена до глубины души: за все время своих чикагских передряг он не удосужился написать ей ни слова.

– Сказать тебе по правде, дорогая, – продолжал он все так же мягко и невозмутимо, – я столько раз собирался написать тебе, но просто руки не поднимались, до такой степени я был всем этим замучен. Я правду тебе говорю. А потом, я был почти уверен, что ты читаешь газеты. Ну а там все это было расписано. Да! Я получил твою телеграмму. И очень был тронут. Чрезвычайно. Мне казалось, что я ответил. Я хорошо помню, что собирался ответить. – Он говорил о сочувственной и ободряющей телеграмме, которую Эйлин послала ему на другой день после его скандального провала с концессией в Чикагском муниципалитете.

– Хватит, – сухо перебила его Эйлин. – Допустим, ты собирался. Ну что еще ты можешь сказать?

Было одиннадцать часов утра, а она только принималась за свой туалет. Он обратил внимание на белоснежный воздушный капот – это был ее излюбленный цвет, он так хорошо оттенял ее пышные рыжие волосы, которыми Каупервуд когда-то восхищался. Он заметил, что она густо напудрена. И с грустью подумал, что ей без этого теперь уж не обойтись и что ей, наверно, это еще более грустно. Время! Время! Это его безостановочная разрушительная работа. Она стареет, стареет, стареет! И ничего не может с этим поделать, только огорчается, потому что она прекрасно знает, как он ненавидит эти страшные признаки старости у женщин, хотя он никогда не говорил ей об этом и даже делал вид, что не замечает их.

Ему было жаль ее, и он старался говорить с ней поласковей. Глядя на нее, он думал, что ведь Беренис, в сущности, относится к ней без всякого предубеждения, так почему бы ему не поддержать видимость примирения с Эйлин и не повезти ее за границу? Конечно, не обязательно, чтобы она ехала с ним, но примерно в это же время – так, чтобы создалось впечатление, что его супружеская жизнь течет вполне благополучно. Ну пусть даже она поедет с ним на одном пароходе – может быть, к тому времени удастся заполучить этого Толлифера или еще кого-нибудь и в какой-то мере сбыть ее с рук. И пожалуй, было бы даже желательно, чтобы этот человек, который возьмется развлекать ее, был при ней не только здесь, но и последовал за ней за границу, чтобы она там не мешала ему с Беренис.

– А что ты сегодня думаешь делать вечером? – любезно осведомился он.

– Ничего особенного, – холодно ответила она, чувствуя по его вкрадчивому тону, что он чего-то от нее домогается, но чего именно, она не могла догадаться. – А ты что, думаешь здесь пожить некоторое время?

– Да, поживу немного. Во всяком случае буду наезжать. У меня появились кое-какие планы. Может быть, мне придется ненадолго съездить за границу, я вот и хотел с тобой об этом поговорить. – Он замолчал, не зная, как продолжать разговор. Все было так сложно и трудно. – И потом, я попросил бы тебя помочь мне принять кое-кого, пока я здесь. Ты ничего не имеешь против?

– Нет, – коротко отвечала она, чувствуя, что все это не имеет никакого отношения к ней лично. Мысли его где-то далеко, он вовсе не думает о ней даже сейчас, после того как они столько времени не виделись. И вдруг ее охватила страшная усталость: что толку говорить с ним, упрекать его.

– Не пойти ли нам сегодня вечером в оперу? – предложил он.

– Ну что ж. Если ты хочешь… – Как бы то ни было, а все-таки это утешение, что вот он, хоть и ненадолго, здесь, с нею.

– Конечно, хочу… И именно с тобой! – отвечал он. – В конце концов, ведь ты моя жена. И ты здесь хозяйка. И как бы ты сейчас ко мне ни относилась, мы должны держать себя так, чтобы люди думали, что у нас все благополучно. Повредить это никому из нас не повредит, а помочь может обоим. Видишь ли, Эйлин, – дружески продолжал он, – после всех этих историй в Чикаго мне теперь остается одно из двух: либо бросить все дела в наших краях и удалиться на покой, что мне, по правде сказать, вовсе не улыбается, либо попробовать заняться чем-то совсем в другом роде и где-нибудь подальше отсюда. Мне, знаешь, что-то совсем не хочется умирать заживо.

– Это ты-то – умирать заживо? – иронически глядя на него, воскликнула Эйлин. – Действительно, похоже на тебя! По-моему, ты любого мертвеца не только на ноги поставишь, но он у тебя еще побежит вскачь.

Каупервуд улыбнулся.

– Ну, так или иначе, – продолжал он, – пока я слышал лишь о двух более или менее интересных возможностях: это предполагаемая постройка метрополитена в Париже, что меня не очень привлекает, и затем… – Тут он умолк и задумался, а Эйлин внимательно смотрела на него и глазам своим не верила: неужели это был не сон. – И нечто в этом же роде в Лондоне… Так вот я и думаю: хорошо бы туда поехать и посмотреть на месте, как у них там обстоит дело с подземкой.

Не успел он договорить, как Эйлин, сама не зная почему, – может быть, тут было нечто вроде телепатии или гипноза, – внезапно оживилась и просияла, словно почувствовав что-то неожиданно интересное для себя.

– А что! – сказала она. – Мне кажется, это довольно заманчивая перспектива. Но если ты действительно собираешься заняться новым делом, надеюсь, на этот раз ты постараешься оградить себя заранее от всяких неприятностей и скандалов. А то ведь, за что бы ты ни взялся, сейчас же впутываешься в какую-нибудь ужасную историю – то ли ты сам их устраиваешь, то ли они возникают сами собой.

– Н-да, – продолжал Каупервуд, не обращая внимания на ее последние слова, – так вот, я думаю, если мне ничего более заманчивого не подвернется, я, пожалуй, попробую прощупать почву в Лондоне. Одно только неприятно: я слышал, что англичане очень недоброжелательно относятся ко всяким американским предприятиям. А если это так, то вряд ли мне удастся там зацепиться, особенно после этого дурацкого скандала в Чикаго.

– Ну! Чикаго! – пренебрежительно воскликнула Эйлин, сразу готовая встать на защиту Каупервуда. – Стоит на это обращать внимание! Да всякий здравомыслящий человек прекрасно знает, что эти чикагские дельцы сущие шакалы, готовые разорвать кого угодно. По-моему, Лондон – самое подходящее место, если ты действительно думаешь взяться за что-то новое. Только ты непременно должен обо всем договориться заранее, чтобы не было потом таких неожиданностей, как с этой концессией в Чикаго. Мне всегда казалось, Фрэнк, – продолжала Эйлин, решившись высказаться откровенно (не для того, чтобы подольститься к нему, а потому, что ее долголетняя жизнь с ним давала ей на это право), – что ты чересчур пренебрегаешь мнением других людей. Кто бы они ни были – неважно, – для тебя они просто не существуют! Вот отсюда и возникают все распри, и они у тебя всегда будут, если ты не пересилишь себя и не будешь повнимательнее к людям. Конечно, я не знаю, какие у тебя там планы, но я уверена, что, если ты сейчас возьмешься за новое дело и будешь хоть немного считаться с людьми, тебе с твоей изобретательностью, твоим умением убедить всякого, когда ты захочешь, нечего бояться никаких препятствий, ты можешь горы свернуть. – И она замолчала, выжидая, что он ей ответит.

– Очень признателен тебе, – промолвил он. – Может быть, ты и права. Не знаю. Во всяком случае, я всерьез подумываю об этой лондонской подземке.

Эйлин, чувствуя, что он уже несомненно что-то решил, заговорила снова:

– Конечно, что касается наших с тобой отношений, я прекрасно вижу, что я тебе совершенно не нужна и не буду нужна, это дело конченое. Это я теперь поняла. Но я знаю и чувствую, что я все-таки что-то значила в твоей жизни, и хотя бы из-за одного этого – вспомнить только, что мне пришлось перенести с тобой в Филадельфии и в Чикаго! – ты не можешь так просто выкинуть меня, как ненужную рухлядь. Это было бы слишком несправедливо! И вряд ли ты от этого что-нибудь выиграл бы. Я всегда считала и считаю, что хотя бы для виду ты должен относиться ко мне прилично. Неужели ты не можешь оказывать мне хоть немножко внимания и не оставлять меня здесь в полном одиночестве? Подумать только: неделю за неделей, месяц за месяцем совершенно одна, а от тебя – ни слова, ни одного письма…

И тут он опять – в который раз – увидел, как глаза ее наливаются слезами и она, задыхаясь, стискивает губы, стараясь подавить рыдания. Она отвернулась, не в силах больше говорить. И в ту же минуту Каупервуд понял: Эйлин готова пойти на уступки, а это как раз то, о чем он мечтал с тех пор, как к нему пришла Беренис. Да, несомненно, Эйлин сдается, но на каких условиях с ней можно будет сговориться, это он еще не совсем ясно себе представлял.

– Мне сейчас надо подыскать для себя не только новое поле деятельности, – сказал он, – но и найти капитал… Поэтому я и думаю пожить здесь некоторое время и сделать вид, будто все у нас с тобой как прежде. Это произведет хорошее впечатление. Ты знаешь, было время, когда я серьезно подумывал о разводе, но если ты в самом деле способна забыть прошлое и удовлетвориться лишь видимостью отношений, не устраивая сцен из-за моей личной жизни, мне кажется, мы отлично могли бы поладить. Уверен, что могли бы. Я теперь уже не так молод, и если и хочу сохранить за собой право распоряжаться своей личной жизнью, признаться, я не вижу, чем, собственно, это мешает нам с тобой жить мирно; мы могли бы даже постараться сделать наши отношения лучше, чем они были до сих пор. Разве ты не согласна со мной?

И поскольку Эйлин ни о чем другом теперь и мечтать не могла, как остаться до конца жизни его женой, и так как, несмотря на все его жестокосердие и бесчисленные измены, всегда от всего сердца желала ему успеха в делах, – она, не задумываясь, ответила:

– А что же мне остается, как не согласиться? У тебя все карты в руках. А у меня что? Скажи, что у меня?

И тут Каупервуд решился заговорить о путешествии: если ему придется уехать, а Эйлин сочтет более правильным сопутствовать ему, он охотно возьмет ее с собой и даже ничего не будет иметь против заметок в прессе – пусть раззвонят повсюду о поездке супругов Каупервуд, но только, разумеется, Эйлин не должна настаивать на своих супружеских правах и вмешиваться в его личную жизнь.

– Ну что ж, если ты так хочешь… Во всяком случае, я ничего от этого не теряю, – сказала Эйлин, а про себя подумала: а что, если он ее обманывает и за всем этим опять скрывается какая-то женщина, и скорее всего эта девчонка Беренис Флеминг? Ах, если так… ну нет, тогда она ни на какие уступки не пойдет! Чтобы он с этой Беренис!.. Нет, нет, она никогда не допустит такого позора, чтобы он открыто связался с этой зазнайкой и выскочкой.

И в то время как Каупервуд поздравлял себя с быстрым успехом и радовался, что все так хорошо вышло, Эйлин тоже не без торжества думала о том, что она все-таки кое-что выиграла: как ни тяжело ей подавлять свои чувства, но чем больше будет Каупервуд оказывать ей публично внимания, тем очевиднее будет для всех, что он принадлежит ей, и тем больше она может гордиться этим, если не про себя, так на людях.

Глава XIII

Заинтересовать Коула лондонским предприятием не стоило Каупервуду никакого труда. Посидели за ужином, выпили, поговорили – и Коул сам вызвался надоумить Гривса и Хэншоу еще раз обратиться к Каупервуду. Лондон, по мнению Коула, для человека с широким размахом, такого, как Каупервуд, несомненно может предоставить гораздо больше возможностей, чем Чикаго, и он рад будет вложить деньги в настоящее дело согласно плану, который разработает Каупервуд.

Каупервуд остался очень доволен и своим разговором с Эдвардом Бингхэмом: он узнал от него все, что ему было нужно, о Брюсе Толлифере. По словам Бингхэма, Толлиферу приходилось очень туго. Когда-то это был человек с хорошими связями и деньги у него водились, а потом все растерял. Он все еще недурен собой, но опустился и пообтрепался. Попал в дурную компанию, спутался с какими-то темными личностями; карты, пьянство – словом, все прежние его знакомые и приятели давно отвернулись от него.

Однако последнее время, вынужден был признать Бингхэм, Толлифер, кажется, взялся за ум и как-то пытается выправиться. Живет сейчас один, в недорогом холостяцком пансионе «Альков» на Пятьдесят третьей улице. Появляется иногда в самых шикарных ресторанах. Наверно, ищет случая как-то пристроиться – подцепить дамочку с деньгами, которая рада будет оплатить его услуги, – или поступить агентом в какую-нибудь маклерскую фирму, которая, принимая во внимание его прежние связи, может предложить ему приличное жалованье. Это ироническое заключение Бингхэма заставило Каупервуда улыбнуться. Толлифер хочет пристроиться – отлично: ему это как раз на руку.

Каупервуд поблагодарил Бингхэма и после его ухода тотчас позвонил Толлиферу в «Альков». Сей джентльмен лежал, полуодетый, у себя в номере в мрачном унынии, не зная, как убить время до пяти часов, когда можно будет снова «двинуться в поход», как он называл свои хождения по ресторанам, клубам, театрам и барам, где он толкался теперь изо дня в день, изредка раскланиваясь с кем-нибудь из старых знакомых и всячески пытаясь возобновить прежние связи, а при случае завязать новые.

В окно глядел хмурый февральский день. Часы только что пробили три, когда Толлифера позвали к телефону. Он лениво поднялся и, шаркая стоптанными ночными туфлями, всклокоченный, с дымящейся сигаретой в руке, нехотя сошел в вестибюль.

Услышав: «Говорит Фрэнк Каупервуд…», Толлифер весь как-то сразу подтянулся: это имя многие месяцы не сходило с первой полосы газет.

– Да, да! К вашим услугам, мистер Каупервуд! Чем я могу быть вам полезен? – с величайшей предупредительностью отвечал он, и в голосе его слышалась готовность сделать все, о чем бы его ни попросили.

– У меня к вам есть деловое предложение, которое, я думаю, вас заинтересует, мистер Толлифер. Я буду рад вас видеть, если вы заглянете ко мне в контору завтра в половине одиннадцатого. Могу я ждать вас к этому часу?

В голосе Каупервуда, как тотчас же отметил про себя Толлифер, не было того покровительственно-пренебрежительного оттенка, который неизменно проскальзывает у сильных мира сего при разговоре с людьми нижестоящими, но в нем было что-то необыкновенно внушительное, властное. Толлифер при всем своем исключительном самомнении не мог не разволноваться, до такой степени он был заинтригован.

– Разумеется, мистер Каупервуд. Я буду совершенно точен, – ни секунды не раздумывая, отвечал он.

Что бы это могло быть?.. Наверно, срочное распространение каких-нибудь акций! Да он с восторгом ухватится за такое дело. Сидя у себя в номере, Толлифер раздумывал об этом неожиданном телефонном звонке и старался припомнить, что он такое недавно читал про Каупервудов. Да, что-то насчет того, как чета Каупервудов пыталась втереться в высшее нью-йоркское общество и как у них это не вышло… Но мысли Толлифера сами собой возвращались к загадочному звонку, к тому, какую работу ему могут предложить и какие новые знакомства могут за этим воспоследовать, и его охватывало чувство радостного волнения и подъема. Он подходил к зеркалу и внимательно разглядывал свою физиономию и всего себя; затем открывал шкаф и так же внимательно осматривал свои костюмы. Побриться и вымыть голову надо будет в парикмахерской, да, кстати, уж и костюм надо будет отдать почистить и отутюжить. Пожалуй, сегодня вечером не стоит выходить. Лучше отдохнуть хорошенько, чтобы завтра утром выглядеть посвежее.

В половине одиннадцатого он явился к Каупервуду в контору, выбритый, выглаженный, освеженный, – словом, такой, каким он уже давно не бывал. Ведь, может статься, это – поворот в его жизни! Так, по крайней мере, он надеялся и именно с таким чувством вошел в кабинет и увидел перед собой великого человека, восседавшего посреди комнаты за необъятным письменным столом из палисандрового дерева. И тут Толлифер сразу съежился и почувствовал себя весьма неуверенно, потому что человек, сидевший перед ним, хотя его никак нельзя было упрекнуть в недостатке учтивости и даже некоторой дружелюбной приветливости, был до такой степени недосягаем, что невольно удерживал вас на расстоянии. «Да, – подумал Толлифер, – сразу видно, сильный человек; какое красивое властное лицо, и эти большие пронизывающие и в то же время совершенно непроницаемые светлые глаза, и руки, какие сильные, красивые, а как легко лежат на столе; и на правой руке, на мизинце, простое золотое кольцо…»

Это кольцо много лет назад подарила Каупервуду Эйлин, когда он сидел в филадельфийской тюрьме (ниже этого он не опускался, а потом пошел в гору и уже не останавливался в своем восхождении), – подарила в знак своей неизменной любви. С тех пор Каупервуд никогда его не снимал. И вот теперь он собирался нанять этого деклассированного субъекта, бывшего светского денди, и поручить ему заботиться о своей жене, развлекать ее, чтобы она не мешала ему, Каупервуду, спокойно наслаждаться обществом другой женщины. Настоящая моральная деградация – иначе не назовешь. Он и сам это понимает – но что ему остается делать? Ведь он идет на это, потому что иначе поступить нельзя, потому что его вынуждает к этому сама жизнь, условия, созданные ею, которые подчиняют себе и его, и других людей, и изменить тут ничего нельзя. Слишком поздно. А раз другого выхода нет – нечего церемониться: надо действовать решительно, беспощадно, так, чтобы никто не смел пикнуть, и тогда все признают, что иного метода и способа действий и быть не могло. Каупервуд смерил Толлифера спокойным холодным взглядом и, указывая ему на стул, сказал:

– Садитесь, пожалуйста, мистер Толлифер. Я позвонил вам потому, что хочу поручить вам одно дело, для которого требуется человек с большим тактом и со светскими навыками. Подробней я остановлюсь на этом потом. Признаюсь, что, прежде чем позвонить вам, я навел о вас кое-какие справки, чтобы познакомиться с вашей биографией и с вашим теперешним положением; я сделал это, разумеется, не с целью повредить вам, уверяю вас. Напротив. Я полагаю, что могу быть вам полезен, если вы, со своей стороны, сумеете оказаться полезным мне. – И он поглядел на Толлифера с такой располагающей улыбкой, что Толлифер, хоть и несколько неуверенно, тоже улыбнулся в ответ.

– Надеюсь, что в этих справках, которые вы навели обо мне, не нашлось ничего столь предосудительного, чтобы вы сочли наш разговор излишним, – не очень уверенно промолвил он. – Я готов признать, что не всегда вел, что называется, строго благопристойный образ жизни. Боюсь, что я для этого не создан.

– По-видимому, не созданы, – чрезвычайно любезно и сочувственно отозвался Каупервуд. – Однако, прежде чем судить об этом, мне бы хотелось, чтобы вы совершенно чистосердечно и откровенно рассказали мне о себе. Дело, которое я имею в виду, требует, чтобы я знал о вас решительно все.

Он очень приветливо посмотрел на Толлифера, как бы ободряя его, и тот, заметив это, честно, ничего не прикрашивая, рассказал в немногих словах историю своей жизни с самого детства. Каупервуд слушал его с немалым интересом и пришел к заключению, что этот тип, пожалуй, даже лучше, чем можно было предположить, что он вовсе не такой уж расчетливый, а скорее – откровенный повеса, бесшабашная голова, кутила, но отнюдь не хитрый и не своекорыстный человек. Поэтому Каупервуд решил, что может говорить с ним гораздо более откровенно, чем собирался вначале.

– Итак, значит, в финансовом отношении вы сейчас на мели?

– Д-да, в этом роде, – криво усмехнувшись, отвечал Толлифер. – Сказать вам по правде, я по-настоящему никогда с этой мели и не съезжал.

– М-да, там бывает тесновато. Но скажите, разве в последнее время вы не пытались выкарабкаться и снова войти в те круги, где вы когда-то бывали раньше?

Горькая гримаса, словно тень, промелькнула по лицу Толлифера.

– Да. Пытался, – с усилием выговорил он. И снова на губах у него появилась та же кривая и немножко саркастическая усмешка.

– Ну и как? Идет дело на лад?

– Видите ли, поскольку я сейчас в таком положении, похвастаться, в сущности, нечем. В том кругу, где я раньше вращался, надо иметь не такие деньги, как у меня сейчас, а много больше. Я рассчитывал устроиться в каком-нибудь банке или маклерской фирме через кого-нибудь из моих прежних нью-йоркских знакомых. Тогда я бы мог кое-что заработать и для себя, и для фирмы и при этом завязать связи с людьми, которые могли бы мне быть полезны.

– Понятно, – сказал Каупервуд. – Но поскольку вы растеряли ваши связи, восстановить все это не так-то просто. А вы думаете, если бы вы пристроились на такое место, вы сумели бы занять прежнее положение?

– Как я могу сказать?.. Не знаю, – ответил Толлифер. – Может быть, и сумел бы.

Легкая нотка неуверенности, а точнее – сомнения, прозвучавшая в тоне Каупервуда, сильно поколебала Толлифера в обоснованности возникших было у него надежд. Но он сделал над собой усилие и продолжал:

– Не старик же я и уж не настолько опустился; на свете предостаточно людей, которые попадали в такое положение, а потом как-то выкарабкивались. Вся беда в том, что у меня мало денег. Будь у меня их побольше, никогда бы я не сбился с пути. Всему виной бедность. Это-то меня и погубило. Но, во всяком случае, я себя не считаю конченым человеком. Нет. Я еще не теряю надежды выбиться – мое время не ушло.

– Мне нравится ваше настроение, – сказал Каупервуд. – Надо думать, это вас вывезет. А устроить вас в маклерскую контору – дело нетрудное.

Толлифер сразу оживился.

– Хорошо бы, если бы это вышло, – глядя на Каупервуда с надеждой, робко промолвил он. – Для меня это в самом деле было бы толчком к новой жизни.

Каупервуд усмехнулся.

– Ну что ж, – сказал он, – я думаю, что это можно устроить без всяких хлопот. Но только при одном условии: не впутываться ни в какие истории и не водить компанию с подозрительными личностями. Это очень важно, принимая во внимание характер дела, которое я намерен вам поручить. Это никак не затронет вашей личной, холостяцкой свободы, но потребует какое-то время вашего усиленного внимания к одной даме, то есть возвращения к тому самому занятию, о котором вы мне только что рассказывали. Короче говоря, вам придется поухаживать за одной очаровательной женщиной, несколько старше вас.

У Толлифера сразу мелькнула мысль, что это, вероятно, какая-нибудь богатая пожилая дама, знакомая Каупервуда, чьим состоянием Каупервуд хочет воспользоваться для каких-то своих комбинаций и думает использовать его, Толлифера, в качестве приманки.

– Конечно, – отвечал он, – если я могу быть вам полезен, к вашим услугам, мистер Каупервуд.

Каупервуд, откинувшись на списку кресла и задумчиво соединив вместе кончики пальцев, смотрел на Толлифера холодным, оценивающим взглядом.

– Женщина, о которой я говорю, мистер Толлифер, моя жена, – коротко, с циничной невозмутимостью сказал он. – Уже много лет мы с миссис Каупервуд находимся… не то чтобы в дурных отношениях – это не совсем верно, но в некотором… отдалении друг от друга.

Толлифер сочувственно кивнул, как бы уверяя, что он вполне понимает, но Каупервуд, не обращая на него внимания, продолжал:

– Это отнюдь не значит, что мы избегаем друг друга. Или что мне желательно получить против нее какую-нибудь законную улику. Нет. Она может распоряжаться своей личной жизнью, жить, как ей хочется, – но, конечно, в известных пределах. Ясно, что я не потерпел бы никакого публичного скандала и не позволил бы никому впутать ее в какую-нибудь грязную историю.

– Я понимаю, – вставил Толлифер, сообразив, что тут надо быть чрезвычайно осторожным и ни в коем случае не переступать границ, если ему все-таки дано будет воспользоваться этим предложением.

– Полагаю, что не совсем понимаете, – сухо поправил Каупервуд, – но постараюсь объяснить так, чтобы вы поняли. Миссис Каупервуд когда-то была писаной красавицей, одной из самых красивых женщин, которых я видел на своем веку. И сейчас она еще очень хороша собой, хотя уже и не первой молодости. А могла бы быть и еще лучше, если бы так не расстраивалась и не предавалась всяким мрачным мыслям. Причиной этому – наш разрыв, и виноват в этом один я, ее я ни в чем не виню, – надеюсь, вы это хорошо усвоили…

– Да-да, – почтительно отвечал Толлифер, слушавший с напряженным интересом.

– Миссис Каупервуд несколько опустилась, не следит за своей внешностью, нигде не бывает – оправдание этому, может быть, и есть, но оснований для этого, на мой взгляд, решительно никаких нет. Она еще достаточно молода, и впереди у нее еще много хорошего, ради чего стоит жить, что бы она там себе ни внушала.

– Мне кажется, я понимаю ее состояние, – опять перебил его Толлифер с некоторым даже вызовом. И Каупервуду это понравилось – как-никак, это свидетельствовало об отзывчивости и способности проявить сочувствие.

– Возможно, – сухо заметил Каупервуд. – Так вот: дело, которое я намерен вам поручить, обеспечив вас, разумеется, для этого нужными средствами, будет заключаться в следующем: вы должны постараться сделать ее жизнь более интересной и яркой – я при этом, разумеется, остаюсь в тени: жена моя ни в коем случае не должна ничего знать о нашем разговоре. На нее плохо действует одиночество. Знакомых у нее мало, да и к тому же это люди, мало подходящие для нее. Так вот я вас спрашиваю: если я предоставлю вам нужные средства, можете ли вы, не выходя из рамок житейских условностей и светских приличий, расширить как-то круг ее интересов, познакомить ее с людьми, которые подходили бы ей и по положению, и по складу характера? Я отнюдь не имею в виду высшие круги общества – ни ей, ни мне это не нужно. Но есть разные промежуточные слои, где можно завязать интересные знакомства, приятные для нее, да и для меня. Так вот, если вы меня поняли, может быть, вы подумаете и скажете, что, собственно, вы могли бы в этом смысле сделать.

И Толлифер очень живо показал Каупервуду, какое приятное разнообразие можно внести в жизнь Эйлин и какими он для этого располагает возможностями. Каупервуд слушал его внимательно и убеждался, что Толлифер в самом деле хорошо понял, что именно от него требуется.