Психология убийцы. Откровения тюремного психиатра

– Погодите-ка минутку. В чем разница между головной болью и б…ской головной болью? (Между прочим, существует такое явление, как посткоитальная головная боль, но он явно имел в виду нечто другое.)

Больной возражал:

– Да я всегда так разговариваю.

– Я знаю. Этим я и недоволен.

– С чего бы мне по-другому говорить?

– Видите ли, – отвечал я, – вы же не ожидаете, что я вам скажу «Вот вам кой-какие б…ские таблетки, принимайте по две эти сучьи штуки каждые четыре е…ных часа, а если они ни х… не подействуют, припритесь опять, и я тогда вам зафигачу другие б…ские таблетки», верно?

Пациент склонен был согласиться.

Несомненно, в этих моих ответах таилось немало какой-то сомнительной метафизики, но они производили нужное действие, и наши отношения с таким пациентом скорее улучшались, чем портились. Можно даже предположить, что, сквернословя, пациенты как бы проверяли меня: верю ли я сам в ту роль, которую играю в их жизни? Если нет – значит, мною будет легче манипулировать, меня будет легче запугать. То, что коронер не сумел (да и не хотел?) как-то сдержать мать покойного, явилось для меня симптомом распада культуры общества.

Однажды я увидел такой симптом и на заседании обычного суда по уголовному делу. Меня пригласили выступить на стороне защиты молодого человека с пониженным («субнормальным») уровнем интеллекта, который совершал непристойные прикосновения к молодой женщине на железнодорожной станции. Суд собрался в полном составе, судебный секретарь и барристеры заняли свои места. Рядом со мной сидели два полицейских в штатском. Осталось дождаться, пока войдет судья. Бойфренд жертвы, юноша злобного вида, находился на галерее для зрителей.

– Я его убью, когда он выйдет, – объявил он достаточно внятно и громко, чтобы это услышали все присутствующие.

Никто ничего не сделал в связи с этим. Обвиняемый, услышав эти слова, явно пришел в ужас. Он жил в такой среде, где подобные угрозы не являются пустым сотрясением воздуха. Полисмены переглянулись и затем возобновили негромкий разговор между собой. Вошел судья, и этот эпизод, похоже, все забыли (возможно, кроме обвиняемого).

Согласно английским законам, произнесение «правдоподобной угрозы» убить считается серьезным правонарушением. И тем не менее в самом сердце системы уголовного судопроизводства молодой человек (в чьей внешности Ломброзо без труда распознал бы преступные наклонности) совершил такое правонарушение – и не получил за это никакого наказания, ему даже не сказали ни одного слова в качестве замечания или предостережения. Все (в том числе и я) сделали вид, будто ничего не слышали, чтобы избежать неудобств, связанных с необходимостью что-то предпринимать по этому поводу. Чтобы зло восторжествовало, нужно лишь, чтобы хорошие люди ничего не делали: считается, что это сказал Бёрк (хотя никто не знает, где и когда).

3
Слова не ранят?

Один заключенный поведал мне перед освобождением, что он, оказавшись на воле, первым делом прикончит свою подружку – точнее, свою бывшую, так как во время его отсидки (а посадили его за нападение на нее) она прислала ему письмо, которое на тюремном языке именуется «Дорогой Джон»: послание, где девушка заключенного сообщает, что уходит от него к другому. Обычно в таких посланиях пишут: «Дорогой N., я тебя люблю и всегда буду любить, но я ждала тебя слишком долго, и теперь ко мне переехал мой сосед Дуэйн…»

Многие эмоции узников, которых я наблюдал, были сильными и яростными, но при этом поверхностными и мимолетными. Наиболее стойкими оказались обида и amour propre – глубокая и неослабевающая забота о себе. Нестабильность их отношений с женщинами порождала ревность, порой бессмысленную, ибо там, где нет оснований для верности, не может быть и доверия. Промискуитет, сексуальное хищничество и желание полностью владеть кем-либо как сексуальным объектом сочетаются плохо. Деспотическое насилие – распространенный способ, каким ревнивцы пытаются сгладить это неразрешимое противоречие. Такое насилие помогает им удержать при себе женщину (но лишь на небольшое время: в долгосрочной перспективе оно обычно неэффективно). В результате женщина настолько погрязает в попытках избежать этого насилия (докопавшись до его причин), что у нее почти не остается времени и энергии на то, чтобы бегать за другими мужчинами.

Зачастую арестант, о котором я говорю, приписывал свои вспышки насилия «буйным припадкам» – своего рода эпилептическим эпизодам, когда он, например, душил эту женщину до полусмерти или протаскивал ее за волосы через всю комнату.

Как ни странно, женщина часто принимала это объяснение его поведения – по крайней мере какое-то время. Она думала, что с ним наверняка что-то не так, потому что, по ее словам, в такие моменты «у него просто глаза закатываются». Мужчина, со своей стороны, утверждал, что «потерял его» или «ушел в это», хотя не уточнял, что именно «потерял» и куда «ушел».

Женщина соглашалась с утверждениями заключенного, уверявшего, что он, мол, сам не знал, что делает. Но один мой простой вопрос заставил ее отказаться от этой мысли. Я спросил у нее: «А стал бы он делать это при мне?» С глаз у нее упала пелена, и она осознала, что его насильственные действия были скорее сознательной политикой, нежели какими-то неуправляемыми порывами, и что (это еще важнее было понять) все это время она обманывала себя.

Арестант, грозившийся убить свою подружку, уверял, будто сидит в тюрьме «за нее». Из его слов как бы следовало, что он, набрасываясь на нее, тем самым приносил ей неоценимую пользу.

Разумеется, он имел в виду, что она свидетельствовала против него (следовало бы сказать, что он сидит «из-за нее»). Схожий случай: одна мать как-то сказала мне, что родила ребенка «для» своего бойфренда (нынешнего или бывшего), что она «мать его детки», а он «отец ее детки», но при этом как бы не предполагалось, что на плечах бойфренда лежат какие-то дальнейшие обязанности. Нет-нет, все обязанности должно было нести на себе государство. «Независимость» матери ребенка сводилась к ее свободе от отца ребенка.

Я спросил у заключенного, угрожавшего убить свою девушку, следует ли понимать его угрозу буквально. Он ответил – да, он сразу же, как только выйдет, «заявится к ней» и прикончит ее.

У меня не оставалось иного выбора, кроме как уведомить об этом полицию. Вскоре из полиции пришли его допросить. Он признал, что произнес эту угрозу и что действительно собирался привести ее в исполнение. Ему предъявили соответствующее обвинение – и на последовавшем судебном процессе приговорили еще к пяти годам заключения.

Впрочем, я и по сей день думаю: может быть, он этого и хотел с самого начала? Хотел остаться за решеткой, не возвращаться на свободу. Еще на заре моей «тюремной карьеры» я обнаружил совершенно неожиданную вещь: удивительно большая доля узников предпочитала тюрьму «воле».

И я не уставал размышлять над тем, каковы же причины этого. Я твердил себе: да, тюремные условия постепенно становятся все менее суровыми, но они все же не такие, чтобы казаться привлекательными большинству людей.

Меня занимал один парадокс – вероятно, мнимый. По утрам я наблюдал в больнице рядом с тюрьмой (в этой больнице я тоже работал) многих пациентов, ставших жертвой кражи со взломом порой не один-два раза, а больше. И практически никогда полиции не удавалось поймать вора, да она практически никогда и не пыталась это сделать. Работу полиции считали настолько неэффективной, что иногда жертвы даже не трудились сообщать о преступлении. Это имело смысл делать разве что для получения страховки, а большинство жертв были слишком бедны, чтобы оформлять страховой полис. Но днем и по вечерам я наблюдал многих взломщиков, которых отправили в тюрьму в этот самый день.

Как объяснить этот парадокс? Я заподозрил, что по крайней мере некоторые из этих взломщиков нарочно делали так, чтобы их могли арестовать. Они явно хотели, чтобы их посадили в тюрьму.

Задавшись вопросом, так ли это, я стал отводить в сторонку этих «старых каторжников» (конечно же, зачастую это были люди еще молодые), когда они попадали в тюрьму за очередное правонарушение, и спрашивал (на условиях полной конфиденциальности), предпочитают ли они жизнь в тюрьме жизни на свободе. Многие признавались, что предпочитают (во всяком случае «пока»), когда же я интересовался почему, большинство отвечало, что в тюрьме им «безопаснее», чем за ее пределами. Так им казалось.

Безопаснее? Но чего они опасались?

В большинстве случаев – самих себя. Они не знали, что делать со свободой, и, когда им предоставлялся выбор, они всегда выбирали наиболее внешне привлекательный и явно саморазрушительный путь. Они сеяли вокруг себя хаос и бедствия (собственно, не только вокруг себя: это затрагивало и их самих), они часто находились под угрозой со стороны врагов, которых спровоцировало именно поведение такого человека.

В тюрьме им не приходилось делать выбор, распорядок дня спускали им сверху, а жизнь была не особенно тяжкой – при условии, что держишься незаметно и не создаешь неприятностей тюремной администрации. Мудрый заключенный охарактеризовал это так: «Склонить голову и отбывать срок». Для людей подобного типа тюрьма стала чем-то вроде дома отдыха, где живут люди «низшего» социального класса.

Еще одним преимуществом тюрьмы является для них отсутствие женщин (если не считать сотрудниц исправительных заведений женского пола – их доля становится все больше). Здесь никакая мать твоих отпрысков не пилит тебя, заявляя, что детям не на что купить обувь (мне всегда казалось, что в подобных случаях почему-то всегда требуются деньги именно на обувь), нет никакого рассерженного бывшего или будущего бойфренда «женщины в твоей жизни», насчет которого пришлось бы беспокоиться. Таким людям необязательно бояться тюрьмы.

Как-то раз я спросил одного из своих пациентов (которого только что привезли в тюрьму после вынесения приговора и который казался глубоко опечаленным), сколько ему дали.

– Три месяца, – сердито ответил он.

– Три месяца, – повторил я. – Но это же хороший результат?

Заключенные называют «хорошим результатом» такой приговор, когда срок оказывается короче ожидаемого.

– Три месяца мне без пользы, – ответил он все так же сердито. – Я-то надеялся, хоть годик получу.

Во многих случаях тюрьма была буквально санаторием, единственным местом, где заключенные стремились получить (и получали) хоть какую-то медицинскую помощь. Хотя в подавляющем большинстве это были молодые люди, которым полагалось бы находиться на пике физической формы, зачастую они попадали за решетку в весьма скверном состоянии, нередко страдая от различных травм, приобретенных еще на свободе. Когда-то я даже подумывал написать полушуточную научную статью под названием «Травмы, полученные при попытке бегства от полиции». Многие из таких преступников прибывали к нам все исцарапанные колючими ветками: пытаясь оторваться от преследования, они ныряли в ближайшие кусты. Лишь заметив такие царапины, я осознал и то, что прежде видел, толком не понимая: на городских пустырях растут кусты, но их ягоды, бесплатный дар природы, не дают себе труда собирать местные жители (хотя все они, как правило, бедны), – возможно, потому, что большинство людей в наши дни вообще утратили привычку самостоятельно добывать пропитание и не едят ничего такого, что не прошло бы промышленную обработку.

В особенно ужасающем состоянии находились прибывающие в тюрьму героиновые наркоманы. Вены их рук часто были закупорены тромбами. Ища функционирующую вену, они двигались от рук к паху, лодыжкам, шее (всегда в таком порядке); однажды я встретил наркомана, который экспериментировал с собственным глазом, пытаясь приспособить его как ворота для введения героина в организм.

Такие наркоманы были настолько истощены, что могли бы играть в массовке любого фильма о концлагере. Но уже через несколько месяцев, проведенных за решеткой, они снова являли собой наглядный пример отличного здоровья (по крайней мере с виду). Увы, через несколько месяцев после освобождения они возвращались в тюрьму в прежнем состоянии полутрупа. Как выяснялось, некоторые из них даже умоляли мирового или «обычного» судью отправить их в тюрьму, чтобы они могли «соскочить» (как они это называют), то есть освободиться от наркотиков. Но желание «соскочить» оказывалось неравнозначно силе воли, требуемой для сопротивления наркотическим искушениям, которые подстерегали их уже после освобождения.

Моя работа в тюрьме как раз и заставила меня усомниться в том, что можно назвать официальным подходом к героиновой зависимости, а по данным Американского национального института по вопросам злоупотребления наркотиками, «хроническая рецидивирующая болезнь мозга» – это просто одна из многих человеческих болезней.

Новоприбывших арестантов отправляли в приемную, а потом их одного за другим осматривал врач. Они не знали, что я часто наблюдаю, как они себя ведут в этой комнате ожидания, а уж потом начинаю свое обследование. В этой комнате они держались оживленно, хохотали, перебрасывались шуточками. Но, едва войдя ко мне в кабинет, они тотчас же перегибались пополам – якобы от боли, якобы страдая от героиновой ломки.

«Я кудахчу» (или «У меня кудахтанье»), – говорили они.

Это означало, что у них так называемое состояние холодной индюшки: в результате наркотической ломки (подразумевающей резкий и полный отказ от наркотиков) происходит, в частности, сокращение гладкой мускулатуры волосяных фолликулов, так что кожа становится как у ощипанной птицы. Индейки, конечно, скорее кулдыкают, чем кудахчут, но фразы «Я кулдыкаю» или «У меня кулдыканье» не так выразительны, как «Я кудахчу» или «У меня кудахтанье». В то же время выражение «стать холодной индюшкой» как-то изящнее, чем «стать холодной курицей». Порой смешанные метафоры лучше всего.

Когда человек сгибается пополам от боли, это подразумевает спазмы в брюшной полости – еще один симптом ломки.

– Вот ведь странно, – заметил я. – Всего минуту назад мне казалось, что вы в полном порядке, – когда я наблюдал за вами в приемной.

В ответ некоторые распрямлялись и со смехом говорили: «Ладно, все-таки попытка не пытка». Другие же утверждали, что я не могу знать, насколько серьезно их состояние, потому что у меня-то никогда такого не было.

– Церебральной малярии или рака кишечника у меня тоже никогда не было, – парировал я, – но я знаю, что это вещи серьезные.

Такие наркоманы пытались добыть у меня успокаивающие, а еще лучше – опиоиды. Осознав, что игра проиграна и меня не проведешь, одни принимали это достойно, другие же – со всей яростью справедливо обвиненных.

Не всех наркоманов успокоили мои заверения в том, что в тюрьме будут регулярно проверять, нет ли у них признаков абстиненции, и при необходимости давать им препараты, облегчающие это состояние. Одна таблетка прямо сейчас – лучше, чем две завтра (так казалось многим из них). Кроме того, таблетки – любого типа – служили в тюрьме своего рода валютой: на них можно было покупать что-то у других заключенных (хотя у них, разумеется, мало что можно купить). В замкнутом мирке всякое отличие, привилегия, имущество вырастает до огромных масштабов.

В своей практике я никогда не наблюдал серьезных последствий героиновой ломки – ни в одном из сотен случаев, которые мне довелось видеть. Все эти драматичные описания в книгах и душераздирающие сцены в фильмах – гигантское преувеличение. Но эта традиция сейчас так прочно укрепилась в общественном сознании, что кажется совершенно неискоренимой. Литература и кино боролись с фармакологическим фактом – и вышли из этой борьбы победителями. Когда я говорю «обычным» людям (и даже некоторым докторам), что героиновая ломка – вещь несерьезная (и уж тем более не опасная), им как-то трудно мне поверить. Ужас перед состоянием «холодной индюшки» – один из догматов веры для современного человечества.

А вот абстиненция алкогольная может быть весьма серьезным явлением, порой она даже приводит к летальному исходу (если ее не лечить). Когда мне казалось, что для прибывшего в тюрьму алкоголика велика вероятность алкогольной абстиненции, я профилактически выписывал ему седативные препараты, чтобы предотвратить развитие серьезных и опасных симптомов.

Но, как ни странно, алкоголики, в отличие от наркозависимых, никогда не пытались выманить у меня лекарства, не обращаясь за ними даже в тех случаях, когда это действительно было необходимо. И еще одна странность: Тюремная служба (как и министерство внутренних дел) имела немалый навык по части лечения наркоманов, лишившихся наркотика, но совершенно никакого опыта лечения алкогольной абстиненции, хотя при delirium tremens^[7], оставшейся без лечения, уровень смертности составляет 5–10 %. Сосредоточенность на банальном в ущерб серьезному (а может, дело тут в пропаганде?) – одна из примет современной бюрократии.

Кроме того, я обнаружил (не первым, а вслед за другими), что взаимоотношения между преступностью и героином вовсе не такие прямолинейные, какими их обычно себе представляют.

По моему опыту, большинство героинистов, попадающих в тюрьму, имеют длинную преступную биографию, которая берет начало задолго до того, как они стали принимать героин. Для большинства из них посадка предшествовала героину; большинство этих заключенных уже 5–10 раз были признаны виновными, прежде чем впервые сесть за решетку; большинство из них по секрету признавались мне, что совершили в 5–20 раз больше правонарушений, чем им за все это время вменяли в вину.

Следовательно, многие из них (а то и большинство) успевали совершить примерно 25–200 преступлений, прежде чем они попробовали героин, так что необходимость «кормить свою привычку» (как они это называют) не могла служить исчерпывающим объяснением их преступных деяний. Если уж считать, что между героином и преступным поведением существует причинно-следственная связь, получается, что второе служит причиной первого не реже, чем наоборот. Вероятнее иная версия: то, что влекло их к преступной жизни, точно так же влекло их и к героину.

Я считал важным, чтобы страдающие зависимостью не лишали себя свободы воли, перекладывая ответственность на какое-то неодушевленное вещество. Наркоманы, вводящие героин путем инъекции, нерегулярно принимают его в среднем восемнадцать месяцев, прежде чем у них вырабатывается физическая зависимость от него. Более того, наркоманам, использующим инъекции, предстоит многому научиться – например, как готовить наркотик к употреблению и как его вводить. Им приходится преодолеть естественное для человека нежелание втыкать в себя иглу шприца. Более того, им известны последствия наркозависимости, так как большинство из них выросли в регионах, где наркомания широко распространена.

Не только героинисты, но и многие другие заключенные, едва оказавшись за решеткой, пытались добыть у тюремного врача какие-то препараты. Помню человека, спросившего, дам ли я ему диазепам – транквилизатор, весьма ценимый и пользующийся спросом в тюрьме.

– Нет, – ответил я.

– Нет? – переспросил он. – В каком смысле – нет?

– Мне очень жаль, – произнес я, – но я не могу придумать, как выразить это еще проще.

Затем я разъяснил, почему не выписываю ему этот препарат – несмотря на то что ломка из-за прекращения приема диазепама может приводить к эпилептическим припадкам и (хотя и крайне редко) к чему-то вроде белой горячки. Но мое объяснение не произвело впечатления на заключенного.

«Убийца! – вскричал он. – Вы не доктор, а убийца!» Встав, он продолжал вопить: «Убийца! Убийца! Убийца!»

Поскольку мы находились в старой, викторианской части тюрьмы, с просторными помещениями и большим количеством кованого железа, его голос отдавался эхом по всей темнице.

– Достаточно, – заметил я. – Можете идти.

Два сотрудника тюрьмы увели его. По пути он все оглядывался на меня, крича: «Убийца!»

Те заключенные, которые проходили осмотр после него, вели себя кротко, как ягнята. Они ничего у меня не требовали, и я имел возможность выписывать им лишь то, что (на мой взгляд) им было необходимо, без всяких жалоб и протестов с их стороны.

На другой день я шел по тюрьме и случайно встретился с арестантом, который накануне вечером назвал меня убийцей.

– Уж извините насчет вчерашнего, доктор, – проговорил он. – Нельзя так себя вести, чего уж там.

– Да вы не беспокойтесь об этом, – сказал я. – Это неважно.

– Ну да, но мне бы вас не стоило обзывать убийцей.

– Меня обзывали и худшими словами.

– Короче, извините.

– Между прочим, вы произвели какое-то чудесное действие на других заключенных, – сообщил ему я. – После вас они так хорошо себя вели, так спокойно держались, никогда такого не видел. Может, сегодня вечером зайдете и еще раз это проделаете?

Мы расстались доброжелательно. Вначале меня слегка тревожило предположение о том, что он действительно мог нуждаться в диазепаме, чтобы избежать абстиненции, вызванной прекращением его приема, но теперь я успокоился. Оказывается, он и в самом деле просто пытался обдурить меня, чтобы получить таблетки. Выпиши я их, он счел бы меня дураком.

По прибытии в тюрьму весьма многих заключенных оказывалось, что они принимают психотропные средства того или иного рода. И не потому, что они в них действительно нуждаются. И не потому, что эти таблетки приносят им хоть какую-то пользу с медицинской точки зрения. Дело в том, что терапевты и врачи-специалисты не знали, как иначе следует отреагировать на обращение за таблетками, кроме как просто выписать их. Многие из таких просителей относились к особому типу пациентов, представители которого начинают вести себя угрожающе, если не получают желаемого. А ведь у врачей, работающих за пределами тюремных стен, нет под рукой сотрудников тюрьмы, которые помогали бы им выписывать препараты лишь в строгом соответствии с медицинскими показаниями.

Вообще отношение моих заключенных к таблеткам было довольно странным.

Раздобыв какие-то препараты, они глотали их, совершенно не представляя, что это такое и какие будут эффекты. Они хотели одного – изменить состояние своего сознания. Они хотели чувствовать себя как-то иначе, причем необязательно лучше.

Изменение состояния было для них не хуже, чем излечение. Однажды два заключенных, сидевших в одной камере, наткнулись на тайничок с белыми таблетками, оставленный предыдущим обитателем камеры – эпилептиком, не принимавшим выписанные ему медикаменты как предписано. Поделив таблетки между собой, они приняли их все сразу. Вскоре у них началось головокружение, тошнота и потеря координации, и бедолаг пришлось отправить в больницу.

А один из предыдущих обитателей тюрьмы, эпилептик, не принимал таблетки, потому что предпочитал время от времени переживать эпилептический припадок: после этого его неизменно переправляли в больницу, а там его могла навещать подружка – в любое удобное для нее время, а не по строгому тюремному распорядку. К тому же его радовали эти перерывы в монотонной тюремной жизни.

Отправка в больницу, находящуюся вне тюрьмы (в тюрьме имелась собственная больница в отдельном крыле), обладала для некоторых узников и еще одним преимуществом: оттуда было гораздо легче сбежать, чем из тюрьмы. Собственно говоря, за пятнадцать лет моей работы в тюрьме побеги удавалось совершать лишь из этой гражданской больницы.

В начале этого пятнадцатилетнего периода заключенных-пациентов еще приковывали цепями к койке, но затем эту практику сочли унижающей человеческое достоинство и от цепей отказались. Это сделало мысль об успешном бегстве весьма заманчивой, особенно если лечение проходило на первом этаже. Единственный арестант, который на моей памяти попытался сбежать, находясь в больнице на более высоком этаже, поскользнулся, спускаясь по лестнице босым, и сломал лодыжку, так что потребовалось сделать ему операцию.

А вот с первого этажа удрали как минимум двое. Один был тощий и гибкий, как хорек, и ухитрился протиснуться наружу через окно туалета, хотя тюремный отдел безопасности прежде вроде бы гарантировал, что такое бегство невозможно. Другой узник, симулировав потерю сознания (с учетом его заболевания это выглядело правдоподобно), тем самым усыпил бдительность двух охранников, дежуривших у его койки, а затем внезапно вскочил и кинулся – головой вперед – в окно над кроватью. Ему удалось сбежать «чисто», хотя он, должно быть, в своем больничном халате очень бросался в глаза прохожим, пока несся по улицам.

Правда, каждый беглец вернулся в свое последнее известное властям место проживания, где того и другого практически сразу же и арестовали.

Кстати, вот пример одного из тех семантических сдвигов, которые способны многое поведать о том, как мы теперь живем. В языке врачей (и других, кто «лечит» наркозависимых) слово «злоупотребление» вытесняется словом «употребление». Как-то вечером один заключенный пожаловался мне на ряд симптомов, ощущаемых им в груди. Его «профессией» было вооруженное ограбление банков. Осмотр ничего не выявил, к тому же я не знал ни одной болезни, которой соответствовал бы такой набор симптомов. Он не имел для меня никакого медицинского смысла.

Но в прошлом этот заключенный страдал легочными абсцессами и легочной эмболией – серьезными, угрожающими жизни осложнениями, причиной которых стало для него злоупотребление наркотиками, вводимыми в вену. Я решил для верности направить его в больницу по соседству, чтобы там провели дополнительные обследования.

После того как я принял это решение, ко мне явился дежурный комендант.

– Доктор, его и правда необходимо сегодня вечером отправить в больницу? – спросил он.

– Ну, единственное заболевание, которое может представлять непосредственную угрозу его жизни (легочную эмболию), можно до завтра полечить в тюрьме, – ответил я. – А в больницу тогда отправим его завтра.

– Видите ли, доктор, – стал объяснять комендант, – у нас есть сведения, что его дружки собираются устроить ему побег из больницы.

– Тогда я устрою так, чтобы его обследовали в другой, – пообещал я.

Любопытно было бы узнать, как добыли эти «разведывательные данные»: безусловно, при этом использовались некие сомнительные (пусть и необходимые) связи между преступным миром и миром уголовной юстиции. Но мне, конечно, не полагалось об этом расспрашивать. К тому времени я уже много лет проработал в тюрьме, но в ней все равно происходило немало такого, о чем я не имел никакого представления. Впрочем, если бы я заявил коменданту, что этого заключенного надо немедленно отправить в больницу, он бы это организовал (невзирая на все неудобства, которые это могло бы ему причинить), ибо доверял моему мнению.

Справедливость «разведывательных данных» подтвердилась на следующий день – самым неожиданным образом. Арестанта повезли в больницу на скорой, и, когда он сообразил, что везут его не в то лечебное учреждение, где его поджидают приятели, он потребовал, чтобы машина развернулась и доставила его обратно в тюрьму. С его точки зрения, ему уже незачем было ехать в больницу; однако, к его немалому раздражению, выяснилось, что существует непреложное правило: нельзя менять пункт назначения кареты скорой помощи, после того как она выехала, направляясь туда.