Каверна

Убийцей оказался студент юридического факультета, уже стажировавшийся как следователь. Он, конечно, предполагал, что знает, как замести следы, и не ожидал быстрой поимки.

Суд всё доказал в довольно короткие сроки, потому как было орудие преступление – нож, злополучная наволочка и шнурок от куртки подозреваемого, которым он перевязал наволочку, как вещмешок. Экспертиза всё подтвердила и даже то, что это произошло в нашей комнате – вскрывали паркет, брали образцы крови.

Дело имело резонанс в Министерстве сельского хозяйства, куда вызывали нашего ректора и отчитывали по полной. Приезжали корреспонденты программы «Времечко».

Короче говоря, как принято в России – рубить под корень, ректор, перестраховавшись, отчислил всех проживавших в роковой комнате из числа студентов академии.

Лёху и Ланца отчислили одним приказом. А меня, за месяц до происшествия оформившего академический отпуск по состоянию здоровья, одним приказом отозвали из академического отпуска, а вторым приказом отчислили.

Через год я восстановился через то же Министерство сельского хозяйства, которое пропесочило ректора повторно, за отзыв из академического отпуска. И благополучно (принимал участие в художественной самодеятельности, выиграл академический чемпионат по мини-футболу) доучился до последнего семестра пятого курса, откуда был переведен в академию жизни – Бутырку.

10

Дверь палаты открылась, прервав нашу беседу.

– Таблетки, – проговорила Жанна, – подходим.

Я подошёл к тележке. Жанна посмотрела лист назначения.

– Жохов, – бойко прозвенел её голос. – Тебе ПАСК назначили и Таваник. Вот держи, – выдала мне таблетки.

– И как их пить? – поинтересовался я.

– Таваник сейчас пей. ПAСК в обед, – пояснила она. – Это очень хорошие лекарства, только появились у нас. Не принимал раньше такие?

– Нет, откуда.

– Тогда пей.

Я начал принимать препараты резервного, как их называют, ряда и стал чувствовать, что крепну. Моя туберкулёзная флора была устойчива к препаратам первого ряда. Устойчивость я приобрел за долгие годы неправильного лечения в колонии. И теперь с новыми препаратами лечение продвинулось. Я почувствовал металлический звон в голосе. Голос даже удивлял меня порой. Потому что я привык уже к посаженому, хриплому голосу. Звук не лился, а куда-то проваливался. И вдруг вернулся молодой голос, сильный и звонкий. «Вот результат вольного лечения!» – радовался я.

Но разочарование не заставило себя долго ждать. Через две недели препараты закончились.

Как это? – думал я. – Ведь препараты выписываются в Министерстве здравоохранения по количеству нуждающихся больных, ровно на курс лечения. Если врач знает, что на курс лечения не хватит, зачем прописывать препарат? Прививать устойчивость. Вредительство какое-то.

Позже я понял систему работы нашей больницы. Поступающие медикаменты, малой частью, выдаются больным, чтобы факт хищения не был очевиден, мол – давали же препараты – давали. Ну что поделаешь? Кончились.

А по документам, по листам назначения зафиксировано полное прохождение курса больными.

Куда делись препараты?

Как куда? А вот… В отделении шестьдесят больных пропили полный курс. По бумагам всё сходится.

И эти дорогостоящие препараты продают, начиная от заведующего отделением до старших медсестер. То есть я должен купить украденное у меня же лечение. Красиво! Ничего не скажешь. До такого даже порядочный преступник не додумался бы. Больница – «крест» на жаргоне, то место, где способны шельмовать лишь конченые проходимцы без совести и чего-либо святого.

Я чувствовал, что мне необходимы эти препараты, но достать не было возможности. В городских аптеках пояснили, что такие препараты бывают только в больничном обращении, и просто в аптеке их не купишь. Да и купить я не мог, денег у меня не было. Работать я не мог по состоянию здоровья, да и если бы смог, средняя зарплата в городе и по республике – семь тысяч, а упаковка ПАСКа – двадцать две тысячи стоит. Надо три месяца работать, не кушать, не одеваться, не иметь транспортных расходов, чтобы купить только один препарат из трёх видов. А при устройстве на работу нужно предъявить справку о состоянии здоровья, которую мне отказались дать в поликлинике, так как я больной хроническим инфекционным заболеванием. Замкнутый круг.

Короче говоря, у нас в стране не продуманы и более важные проблемы, не то, что проблема реабилитации. А что уж говорить о больных, которые потеряли здоровье в тюрьмах. Тут надо быть морально настолько сильным, чтобы вырваться из порочного круга, который замыкается безразличием среды, безысходностью жизненного положения и толкают бедолагу обратно.

Но теперь я знаю, что всякая власть от бога. И главное не противопоставлять себя власти. А в пределах этого можно действовать, даже быть подлецом, как наши врачи, чиновники и силовики. Надо прилепиться к какой-нибудь системе и кормиться, утешая совесть тем, что так живут все в России, а в Кабардино-Балкарии уж и подавно.

«Здоровье за деньги не купишь». Да, конечно. «А без денег не поправишь». Тоже верно. Второй лозунг сейчас актуальней. И поправление здоровья опять полагалось на голый энтузиазм, как, впрочем, и раньше, в колонии.

Составляющими энтузиазма являлись – здоровый образ жизни, куда включались: гимнастика, прогулки на свежем воздухе, правильное питание и положительный настрой. Затем народные средства, которые в купе с положительным настроем должны были помогать и давать надежду. И, наконец, непоколебимая вера завершали этот энтузиазм.

Правда, один старый профессор петербургского института туберкулёза, выслушав подобную теорию, сказал, что хронический туберкулёз лечится, если вообще лечится, только медикаментами.

А что делать? Где их взять?

Последний рентген показал, что каверна не тронулась с места, за два месяца лечения она не уменьшилась ни на сантиметр. Общий фон лёгких как будто имел положительную динамику (так говорила Людмила Мухадиновна, водя рукой по рентгеновскому снимку, пытаясь разогнать очаги, как облака), только не каверна, она всё так же чётко прорисованная была шесть сантиметров в диаметре. Нужно было выработать стратегию лечения. Время, нужно время. Поживём – увидим.

А тем временем я всё питал надежды познакомиться с Мариной.

И вот однажды я вышел из палаты во время тихого часа. Коридор был пуст. Вдруг из сестринской вышла Марина и быстро пошла на женскую половину.

– Привет, Маруся! – поздоровался я.

Марина ничего не ответила, прошла мимо, смотря, поверх маски карими глазками.

Я проводил её взглядом. Походка приковала меня и я, как кот над валерьянкой, не двигался с места. Пока зевал в коридоре, она возвращалась, и я попытался завести разговор. Марина проигнорировала, прошла на пост, стала копаться в шкафу и что-то искать в столе.

– Маруся, ты не слышишь?

Она посмотрела на меня, в её взгляде читался вопрос.

– Как дела, Маруся? Ты занята?

– Кто здесь Маруся?! – проговорила она неожиданно, с сильным кабардинским акцентом.

Я оторопел…

– А как тебя зовут? – подыграл я.

– Марина, – ответила она и зашла в сестринскую с важным видом.

«Вот и познакомились», – пошёл я своей дорогой и забрёл к Альбе.

Отклоняясь от темы, хочу заметить – сколько в некоторых медсестрах важности, высокомерия и даже пафоса, что порой чувствуешь неловкость и вину за то, что отвлекаешь их внимание от глобальных государственных проблем, которые они ежеминутно решают. По крайней мере это так выглядит, когда они снисходят до перевязки или выдачи понадобившегося препарата.

После «дежурного» разговора Альба спросил:

– Что, не клеится с Марусей? Как ты там её называешь?

Я сделал строгое лицо: «Кто здесь Маруся?» – передразнил я.

– Что?.. Так да? – засмеялся истерично Альба.

– Марина! – продолжая пародию, пытался я повторить её пафос. – Представляешь, Альба, постоянно обращался к ней так, и всё было нормально, отзывалась. А сегодня, вот только что, столкнулись в коридоре…

– И что? – раскачивался он на стуле, покуривая.

– И что? Как будто первый раз меня видит: «Кто здесь Маруся?» Мне казалось, ей даже нравится. А тут во как!..

– Просто она по-русски плохо соображает, а ты в кабардинском не силён.

Он был прав – я в кабардинском не силён.

Этот вопрос мучает меня с детства. Мыслительный процесс происходит у меня на русском языке, я на нём думаю и разговариваю. Почему я не говорю на родном языке или на родных языках, я не понимаю. Видимо, я не способный, чтобы овладеть такой тяжелейшей наукой, как кабардинский язык.

В жизни нет ничего труднее, чем учить родной язык, если не знаешь его с детства. Легче выучить любой другой, хоть китайский, тут нет психологического момента. Проговаривая изучаемый язык, не стесняешься практиковаться. Говорить неправильно на родном языке такой позор, что стыд блокирует любое поступательное движение. Чувствуешь себя чужим среди своих и своим среди чужих.

Проживая семнадцать лет в России, я был лицом кавказской национальности, пиковым, чёрным, зверем и тому подобное. Но полностью понимал язык и людей на нём говорящих. Дома я свой, на родине, но кроме небольших познаний на примитивном бытовом уровне, я ничего не понимаю из произвольного разговора. Это как, например: англичанин проживает в одной из английских колонии, где государственный язык английский и всё принадлежит королеве, но население говорит между собой на непонятном наречии.

Эмоционально, ментально я чувствую принадлежность к своему народу, но выражать языком не могу.

Отец никогда не говорил с нами на родном языке, как будто не считал нужным, чтобы мы знали его язык. В село мы не ездили, связь с землей была потеряна у нашего семейства. И результат всего этого – космополитизм.

Я не чувствую себя полностью кабардинцем, я не чувствую себя осетином, я не чувствую себя русским. Кто я? Вобравший всё понемногу.

Пропасть, духовная пустота делала меня беспомощным во многих вопросах жизни. И теперь это мешало в общении с Мариной. Я припомнил, что как-то она развозила таблетки и я начал разговор с ней.

– Как дела, Марина? Всё хорошо?

Она коротко бросила.

– Та-а! – что-то среднее между русским и кабардинским «да».

– Как выходные? Хорошо отдохнула?

– Та-а! – отвечала она резко и по-детски.

Я расплывался в улыбке. А она катила тележку дальше.

Однажды, проходя мимо сестринской, я увидел Марину… Она сидела за столом и что-то писала. Я зашёл.

– Привет, Марина!

– Привет, – ответила она.

Я прошёл к столу и присел напротив.

– Что делаешь?

Марина вздохнула, положила ручку и сняла маску с лица.

– Почему ты избегаешь меня? Я хочу поговорить, а ты как будто боишься?..

Марина встала из-за стола. Подошла к раковине, открыла воду и начала мыть руки.

– Я разочарова-алась в мужика-ах! – проговорила она.

Я невольно рассмеялся, так забавно она это сказала.

– Почему?

– Все мужики пьяницы и наркоманы.

– Я не такой.

Марина смотрела на меня покачиваясь, подыскивая слова для ответа.

Тут показалась Роза, подняла крик и выгнала меня из сестринской, как козла из огорода.

Я пошёл дальше, размышляя над словами Марины. Ей всего двадцать три года, что-то рано она разочаровалась в мужиках.

У неё был несчастливый опыт – она была разведена и воспитывала дочку. Муженек её бывший, по рассказам, наркоман любитель и амёба обыкновенная (мне показывали его), представлял жалкое зрелище.

Марина – кабардинская красавица, кровь с молоком, белокожая, румянощекая, с большими карими глазами, тонкими бровями, маленьким аккуратным носиком, пухлыми губками и жемчужными зубками. Цветок Кабарды! Вобравший дух прекрасной Сатаней. Кровь и соль этой земли.

И этот цветок сорвал и бросил какой-то невежа, быдло, неспособный понять пагубность своего поступка. И среда способствовала этому, лишь бы выдать замуж, лишь бы как у всех. Важнее форма, чем содержание.

И получается такая картина – медсёстры, за редким исключением, разведённые матери одиночки – неудовлетворённые, злые, раздражительные женщины. Вместо теплоты и понимания, от них веет чёрствостью и безразличием.

Да, медсёстры тоже люди. Они работают за смешную, как сами говорят, зарплату. А жизнь тяжёлая, проблемы: семья, дети, детсад, школа, свадьбы, похороны. Хочется и самой выглядеть… Какие тут больные?

Я-то их ой как понимаю и пытаюсь поменьше надоедать и от них зависеть.

Принёс как-то Марине в процедурный кабинет веточку цветущей алычи. Красота! Сказал, чтобы в воду поставила, глазу приятней и аромат по кабинету. Марина смотрела на меня из-под медицинского камуфляжа, тыльной стороной ладони чепчик поправляла устало. А в глазах ни благодарности, ни удивления. Наверное, подумала: «Вот ещё ухажер нашёлся?! Ты б встретил меня после работы. Посадил бы в тёплую машину. Помог бы забрать дочку из садика. Покормил бы вкусно в приятном заведении. И так постоянно. Тогда бы я посмотрела на тебя по-другому».

Тем не менее я продолжал оказывать безобидные знаки внимания. Но точек соприкосновения не находилось. Я был голодранец, бродяга, босяк, да ещё больной. И перспектив с Мариной не было никаких.

11

Наступил апрель месяц – время, когда всё цветет! Алыча, вишня, абрикос, яблоня, украшают землю своим цветом!

Помню, ещё в школе в это время года особенно не хотелось просиживать уроки в пыльных классах. Душа рвалась во двор, на природу. Что-то таинственно-манящее рождается в апреле.

И остро чувствуется неполноценность жизни больному. Нет лёгкости в груди, одолевает тягостное чувство, не видно конца и края недугу, который незаметно забирает из тебя силы.

Я часто смотрел на руки, как на чужие. В них не было былой силы. Под вечер они будто высыхали и кровоток пропадал. Это не мои руки, – говорил я, и думал, – неужели нельзя победить эту заразу – чахотку?

Но панические настроения ни к чему, нужно бороться, видеть позитив во всём, а где его нет – создавать самому. Только так и никак иначе.

В «Дубках» недалеко от больницы был большой яблоневый сад. Он переходил с холма на холм и терялся где-то в предгорьях. Ещё в феврале, когда было мало снега, я ходил гулять в сад, поднимался на холмы. От нагрузки чувствовал каверну, она тянула, как чёрная дыра, под ключицей. Но даже это не портило впечатление от прогулки. Просидев всю молодость в каменном мешке, научишься ценить возможность бывать на воздухе.

А в начале марта я ходил в лес у нас на «Горной» (район Нальчика). Раньше, когда в детстве мы приходили за вербой, можно было за полчаса дойти до леса. И стоять на пыльном шелестящем ковре прошлогодней листвы, через которую пробивались первые фиалки и ландыши.

Теперь же город вторгался в природу, застраивался глубже и глубже. Становилось жалко, что в недалёком будущем до леса будет не добраться, по примеру мегаполисов, где клочок зелени роскошь. И придётся скучать по времени, когда входил в весенний лес и вороны оповещали округу карканьем. Сойки подхватывали и несли гомон во все стороны. Кружились орлы над холмами, плывущие в просторе, растопырив оперенье крыльев, как пальцы.

Зарядившись солнцем, ароматом весеннего леса, пеньем птиц, выходишь с букетом вербы и чувствуешь, как пульс города приближается: перестук строек, шум трассы проникает в тебя. Взрывается, бьёт по ушам пылящим грохочущим железом – грузовиком, дышащим вонючей соляркой. И стук женских каблуков по асфальту, а главное, сами люди, пугают душу, побывавшую в лоне природы. Ты идёшь по городу и не понимаешь его суеты. А город не понимает твоего романтизма. Вдруг бабушка кричит, стоя у подъезда:

– Парень, сынок, дай веточку вербы!

– Пожалуйста, бабуля.

– Ой, спасибо, – бережно берёт раскидистую. – Тоже пойду, посвящу.

Теперь для меня был первый апрель, и я не мог усидеть в палате. Хотелось как можно больше времени проводить на природе, душа рвалась к теплу и солнцу.

Сад расцвёл и представлял прекрасное зрелище! Белое и розовое цветение гармонировало с народившейся зеленью. Ковёр, по красоте с которым не сравнится ни один персидский, устилал подножие кавказского хребта. Горы переливались на весеннем солнце фантастическими гранями, как огромный бриллиант, обрамлённый цветущим садом. Лёгкий ветерок освежал и звал куда-то, дурманя всеми оттенками весеннего букета. Белые кучевые облака замерли в причудливых формах на краю голубого и глубокого, как море, неба. Если есть рай для человека, живущего в этом краю, он выглядит так.

Никто как будто не разделял моих чувств, для обитателей больницы такая красота была обыденностью.

Благодатная погода стимулировала лишь немногих спуститься во двор посидеть на лавочках. Большинство же так и копошилось в помещениях, не замечая солнца, которое не замечало их. Только наркоманы были на ногах с утра. Они, как неутомимые муравьи, промышляли насущными проблемами, их тропинки и условные знаки неведомы обывателю.

Я же, как человек, необремененный зависимостью от стимуляторов, мог просто наслаждаться жизнью. И решил пойти на прогулку в сад. Компанию в прогулке с удовольствием составила Ася.

Мы до сих пор общались. Ей нравилось наше ни к чему не обязывающее общение.

Ася говорила, что была замужем в Ингушетии, куда её в молодости украли. У неё была взрослая дочь, подарившая ей внука, и был сын школьного возраста. Была она в разводе или являлась вдовой, я не помню. Ася рассказывала историю про какую-то ещё любовь, которая предательски покинула её в трудную минуту. Был теперь и Николай, о котором она положительно отзывалась, как будто собиралась связать судьбу и узаконить отношения браком. Несмотря на это, не упускала шанса провести время со мной.

Правда, обстоятельства складывались так, что встречаться после выписки Гули было негде. Первая палата больше не давала повода дойти до конца коридора. Но сама природа помогала и давала ответ.

Прихватив покрывало, бутылку воды, сок и одноразовые стаканчики мы с Асей отправились в сад. Найдя лаз через накиданные ветки, имитирующие подобие забора, пробрались на территорию сада. Оказались в другом мире, зовущем забрести подальше.

Было около полудня, апрельское солнце кусалось на открытом пространстве и хотелось быстрее добраться до места. Мы спустились в низменность, корпус больницы скрылся из вида.

У подножия холма паслись коровы, которые провожали нас взглядами, пережевывая жвачку свежей травы и, похлёстывая хвостами, отгоняли назойливых насекомых. Присутствие человека не было заметно, тишину нарушал лишь шелест травы под нашими ногами и хруст сочного коровьего жевания. Мы обошли коров стороной и стали подниматься на холм. Подъём заставил попотеть, но надо заметить, Ася терпеливо шла за мной по примятой траве, разросшейся на загривке холма уже по колено.

Поднялись на холм. Перед нами открылась живописная картина. Вокруг красовались горы во всем великолепии! Справа внизу, как детский конструктор на паласе, раскинулся город. Позади нас виднелись тонувшие в зелени корпуса больничного городка.

Между цветущих яблонь я постелил покрывало. Земля успела прогреться и можно было не бояться ревматизмов. Апрельское солнце было ласковое для солнечных ванн. Мы с Асей наслаждались в костюмах Адама и Евы.

Стояла тишина, нарушаемая лишь пением птиц, стрекотанием насекомых и игрой ветра в молодой листве. Всё это сливалось в звуковой фон, который дополнял картину райского сада.

Лёжа на спине, разбросав руки и ноги, я смотрел в небо, где резвились стрижи и ласточки. По небу, как катер по морю, плыл большой самолет, оставляя след белоснежной морской пены. Самолет проплывал с юга, из-за хребта гор, и когда начал теряться из вида, послышался далекий гул моторов. В Россию летит, – подумалось мне, – из тёплых стран.

Вдруг зазвонил мобильник…

Звонил Басир из тюремного ада.

– Тенгиз, салам! – послышался бойкий голос.

– Салам, Басир!

– Как ты, родной? Чем занимаешься?

– Я в раю!

– Как в раю?

– В цветущем саду с женщиной! – сказал я и посмотрел в небо.

Орлы парой кружили в горделивом танце прямо над нами.

– Её не Ева зовут? – рассмеялся Басир.

– Ася.

– Рад за тебя. Молодец!

– У тебя как, Басир?

– Да у меня… ты же знаешь…

– Опять черти одолевают?

– Да, пытаются… постоянно мутят что-то.

– Крепись, братан, сочувствую.

– Я их гоняю. Они никак не угомонятся. Соберутся гурьбой, рога и хвосты прятать пытаются. Интриг наплетут, кровь начинают сворачивать. Но сколько не прячь, всё равно видно. Я их быстро на место ставлю, – посмеялся он.

– Знаю, братан…

– А что за девочка с тобой?

– На, поговори, – передал я трубку Асе.

– Ал-ло, – протянула Ася улыбаясь. – Спасибо, взаимно.

Они поговорили, и Ася вернула трубку.

– Ладно, братан… Береги себя! Поправляйся! – пожелал Басир.

Я понимал, как там тяжело и мысленно пожелал ему скорейшего освобождения. Но этот человек не привык падать духом ни при каких обстоятельствах.

Солнце клонилось к горам, приближался вечер. Надо было возвращаться. Мы невольно завели разговор о больнице. Ася, между прочим, сказала:

– В первую палату положили девочку. Ты к ней не подходи, она больная.

– Мы все больные, – не придав значение её словам, ответил я.

– Но она очень больная, к ней нельзя подходить… даже здороваться с ней нельзя, – сказала Ася серьёзно.

– И чем же она болеет?

– Не знаю.

– ВИЧ, РАК?.. Почему нельзя к ней подходить? Не проказа же у неё?

– Не знаю… Мне один пацан сказал, который её знает.

– Откуда знает?

– Они с одного района.

– Ладно, хорошо, – сказал я, а сам подумал: «Неспроста Ася это говорит, так переживает, что предупреждает об опасности? Смешно. Что-то неубедительно это звучит. Больше похоже на бабские интриги. Соперницу почуяла? Я даже не знаю, о ком речь».

Мы вернулись в больницу.

Это была последняя близость с Асей. Было что-то знаковое в том, что наши отношения закончились после такого красивого свидания. Только разрыв произошёл не сразу.

Вернувшись как-то вечером из дома, я застал такую картину в палате. Ася разговаривала по мобильнику, Кала и дед, недоумевая, смотрели на неё. Она была пьяна и раздражённо ругалась матом. Увидев меня, Ася улыбнулась захмелевшей улыбкой и продолжила пьяную брань. Кала и дед удивлённо пожимали плечами. Я подождал, пока она не закончила, и выпроводил из палаты.

Честно говоря, меня нервировало такое поведение.

– Я говорил, пьяная ко мне не подходи?

Ася протянула ко мне руки, – ну-у…

– Иди к себе, – сказал я категорично.

– Ну… что ты?

– Уходи и ложись спать! – сказал я, чуть ли не срываясь на крик.

Ася обиженно вышла из палаты.

– Что она тут делала? – спросил я у сопалатников.

Кала, округляя глаза от удивления в свойственной ему манере, проговорил:

– Зашла, как себе домой, и сидит тебя дожидается. Если б я знал, что так… сам бы погнал её.

– И надо было погнать. Нормально относишься – на шею садится.

Позже я вышел в коридор. Там, сидя на табурете, курил Альба. За ним что-то виднелось. Я подошёл, поздоровался. Он, затягиваясь, покосился, показывая на… это была Ася. Она сидела на корточках, облокотившись о стену и тоже неумело курила. За ухом у неё торчала ещё одна сигарета. Она что-то бубнила себе под нос.

– Ты, обидел её чем? – спросил Альба с иронией.

Ася что-то промямлила…

Я посмотрел на неё внимательно и подчеркнуто фамильярно проговорил:

– Женщина, вы пьяны, пройдите в свою палату и ложитесь спать!

Ася обиженно разговаривала сама с собой.

Альба похихикал этой сцене. А я пошёл восвояси.