Висталь. Том 1

Выходит, уважаемый, что для надежды, на этом свете – нет обетованного берега?

Надежда всегда остаётся… И берега её, скрыты в самых сакральных местах нашего бытия. Они гнездятся в самых глубинных уголках самой нашей сущности. Оттуда, из самых потаённых уголков нашего сердца, исходит сине-зелёный луч надежды. На глубоко подсознательном уровне, наша сущность точно знает, что никогда не уходит навсегда. И прежде всего, надежда здесь – в вечном возвращении. Когда кончается путь, обязательно должен начинаться новый. Но это уже, из области трансцендентальной метафизики.

Прошу прощения Иннокентий Ефремович, за свой, местами несколько надменный и требовательный тон, и, хотя наш разговор только начался, я всё же вынужден отклонятся… Мне, до убытия, необходимо посетить одного мудрого старца, и я боюсь не застать его. С этими словами, он крепко пожал руку профессора, и быстрым шагом направился к выходу.

Иннокентий Ефремович ещё долго стоял у окна, размышляя над нежданным гостем, и его пронизывающей мир, нигилистической по форме, футуристической по содержанию, и где-то действительно, по детски наивной, философией. Этот странный гость, уже не выйдет у него из головы, до конца его дней. Каждый раз, когда он будет сталкиваться с продуктами прогресса, он неосознанно будет задумываться, смотря на всё это, с новой искривлённостью своего сердца. В старости, осознав с расстояния всё то, что произошло тогда в его кабинете, он поймёт, что именно тогда, в университете, его, некогда прямая дорога, начала менять свою прямолинейность, и в последующем, заводила его в такие дремучие леса, и в такие пустыни, о существовании которых, он прежде и не подозревал.

Висталь вышел из университета, и шум города, вернул в бренную реальность, его безмерную душу. Он снова, словно вынырнул из очередного глубокого водоёма, в кричащую чайками, поверхностную действительность. И перепрыгнув через парапет, направился к главной улице города. Он знал, что на окраине этого города живёт известный мудрец, чья мудрость, сопоставима с мудростью библейского Иова. Он зашагал по залитым Солнцем узким тротуарам, взяв курс на север, решив пройти через весь город пешком. Нет, он уже не испытывал тягостных мук мыслителя, стремящегося к недосягаемой истине, не страдал от пошлости, недалёкости, и низости людей, он любил их такими, какие они есть, и не обвинял их ни в чём. Ибо знал, что по большому счёту, от них, от их мифического в своей сути, произвола, на самом деле, мало что зависит. Он лишь хотел ясности собственного взора, и собственного разумения. Он жаждал высшего удовлетворения собственной природы, – удовлетворения самых возвышенных душевных потребностей, для которых в этом мире, было так мало возможностей. И чем реже такая возможность брезжила на горизонте его воззрения, тем сильнее становились его стремления. Хотя, он хорошо понимал, что искать твёрдую, незыблемую надежду, в этой безнадёжной жизни, такое же неблагодарное занятие, как искать здесь, абсолютную истину. Но мы, всё же, не оставляем попыток в этом направлении, и веками стремимся как к одной, так и к другой. И почти никогда не осознаём, что найди одну, и вторая, – не заставит себя ждать. Ибо это «сиамские близнецы», – они не ходят по-отдельности.

Погружённый в свои раздумья, Висталь не заметил, как прошагал почти две трети пути, и вышел на прямую широкую дорогу, которая в конце города, переходила в трассу, уходящую в глубь этой Великой страны. Свернув на перекрёстке, на второстепенную дорогу, и пройдя несколько кварталов, он очутился в, так называемом «частном секторе». Это была настоящая деревня, с колодцами и садами, банями и чердачными дверками. Висталь подошёл к ветхому забору, за которым виднелся небольшой домик, с покосившейся крышей, и заглянул за него. Мудрец жил, как и положено мудрецу, в полном одиночестве, не считая пса, которого очень любил. Пёс мирно зевал в конуре, отгоняя мух, периодическим потряхиванием головой. Есть кто дома…? Произнёс громко Висталь. Пёс вяло, и молча вышел из своего убежища, искоса поглядывая на непрошеного гостя, почёсывая задней лапой за ухом. За обшарпанными дверьми, послышался стук. На крылечке показался старик с седой, абсолютно белой бородой, торчащей по бокам. Что хотел, мил человек? Проговорил, с хрипотцой в голосе, хозяин.

Здравствуйте, Корнелий Варфоломеевич! Я приехал издалека, и сегодня уезжаю. Мне бы хотелось поговорить с самым мудрым человеком в округе. Могу ли я войти, я не займу у вас много времени?

Старик улыбнулся, и, опустив голову, застенчиво произнёс; Самый мудрый, говоришь? Это всё равно, что самый сильный… Всегда отыщется тот, кто непременно окажется сильнее. В природе нет, ни самых сильных, ни самых мудрых, молодой человек, всё это игры впечатлений, и всё, и всегда на этом свете, лишь – по отношению. Но входите, коль уж пришли, я поставлю самовар. Висталь шагнул за околицу, совершенно забыв про пса, который зевая, смотрел на непрошеного гостя, лёжа возле будки, и казалось, не обращал никакого внимания на пришельца.

Как величать вас, и откуда вы прибыли? Я никогда не видел такой одежды. Вы не похожи на истерзанного скитаниями странника. Ваше лицо светло, на нём не видны следы воздействия ветра и солнца.

И, тем не менее, уважаемый Корнелей Варфоломеевич, трудно отыскать на этом свете, более странствующую натуру. Зовут меня, Висталь. Я не могу сказать определенно, откуда я прибыл, и тем белее не скажу точно, куда уйду. Я также волен, и не волен в своей судьбе, как и всякий человек, и точно также подвластен дуновению ветра проведения, и его величества эмира, – великого случая, коему подвластно всё живое на земле. И даже Херувимы, не свободны от его произвола. О себе, я мог бы говорить бесконечно. Но я пришёл не для того, чтобы поведать вам свою судьбу, или узнать вашу. У меня иная задача. Я лишь хотел прояснить для себя несколько вопросов, касающихся тончайших областей человеческого мышления. А у кого, как не у мудреца, я мог бы справить эту свою надобность. Я многое повидал на белом свете, многое осознал, но никогда и нигде не встречал бескорыстную мудрость, – мудрость, что была бы вне всякого интереса, что была бы хоть чуть-чуть не искривлена этим интересом, – корыстью, пусть и высшего порядка. И там, где отсутствовал интерес рационального разума, всегда находил себе место, интерес идеального, в его стигматах возвышенного тщеславия, и гордости. Скажите уважаемый, есть ли на белом свете совершенно бескорыстная мудрость, или мы только наряжаем всё и вся, в бескорыстие, придавая благочестивый, благородный политес, своим возвышенным субстанциям духа?

Ты умён, не по годам… И твой разум, выливаясь из двух разных источников, сливается в бурный поток, заставляющий шевелится, даже сросшиеся камни! Ты мог бы спровоцировать к мысли, не только пчёл, или муравьёв, но даже эти древние камни! Да… Ты абсолютно прав. Мудрость – самое «тщеславное чудовище», когда-либо сотворённое всевышним! Её тщеславию, завидуют даже Боги! Ибо благодаря ней, люди в своих мудрствованиях, часто поднимаются даже над Богами! Тщеславие мудрости, способно превратить все остальные тщеславия, – в рудименты. Ты спрашиваешь меня, может ли быть мудрость – бескорыстна? Бескорыстная мудрость – это всё равно, что бескорыстное желание. Но дело в том, что подчас, её корысть настолько возвышенна и тонка, что не замечаема, даже мудрецами. Знаешь ли ты странник, чего ты на самом деле ищешь, когда ищешь бескорыстную мудрость? На самом деле, ты ищешь полную свободу. Ты устал от зависимости, от проникновения метастаз моральности, и всяческого, бесконечно разнообразного заблуждения, во все уголки мира, и твоя душа жаждет этой свободы. Она утомлена тем, что нигде, и никогда не встречала этой свободы, – настоящей свободы. Свободы без исключений, – свободы, которая бы не тащила на себе, горб заблуждений и моральных предрассудков.

Но если я могу тебе советовать, спрашиваю потому, что вижу своим внутренним взором, что скорее мне, впору просить у тебя совета. Но всё же, прими один. Найди для себя и своей мудрости, самую возвышенную корысть, ибо твоя тонкая душа, будет испытывать страдания, от грубой заинтересованности, присущей большинству людей, как, впрочем, и многим мудрецам. Теперь я угадываю, твою истерзанную душу. По всей видимости, на твою долю выпало немало. Но сколько ещё предстоит, не знают даже Боги! Отдохни где-нибудь, под кроной тенистого дерева, и твоя мудрость снова будет ласкать твой трепещущий разум.

Скажи старик, что даёт человеку его мудрость? Знаем ли мы её? Если с хитростью всё более-менее ясно и просто, то с мудростью, мы заходим подчас, в такие тёмные леса, и такие дебри, где не мудрено и заблудиться… Я знаю, что Мудрость, в большинстве случаев, даёт силу. Но часто и забирает у человека эту силу, иссушая его волю. Иногда, даже возникают мысли, что жизнь, и мудрость – пьют из одного озера, и чем больше одна выпивает, тем меньше остаётся другой…

Старик помолчал, и лукаво улыбнувшись, заговорил так: Есть у меня одна маленькая история, точнее сказать притча. Быль, или не быль, я уж и сам не знаю. Память одного человека, почти такая же несостоятельная субстанция, как память человечества. Здесь, со временем, всякая быль обретает очертания мифа, а всякая небылица – превращается в исторический факт. Таких примеров не мало. И по большому счёту, какая разница – быль, или не быль, важен лишь смысл, и та гармония, что свойственна всякой притче. И та мораль, присущая всякой настоящей истории, призванная усовершенствовать гармонию нашего духа, а значит, и бытия, уже имеет свою ценность, не зависимо от правды исторических событий. По большому счёту, вся наша большая история – сплошной вымысел. Во всякой были, былью является, – лишь «скелет» этой истории, который не видим за покровом «кожи», сотканной из аффектов историков, и философов, пишущих её, и утверждающих в фолиантах, все её события. Они, словно катят торбу в гору, набитую доверху «вещами-событиями». Постоянно меняющаяся местность, и меняющиеся толкатели торбы, привносят в её движение, свою динамику. Они, сменяя уходящих на отдых толкателей, постоянно теряя из неё, на ухабистых перевалах, и докладывая вещи, превращают содержимое повозки, в нечто такое же динамичное, как сама телега. И история превращается, в нечто антимонолитное, нечто далёкое, от начальной архаичной истинности. Как всякий организм, со временем трансформируясь, изменяется до неузнаваемости, так история меняет все свои очертания, переодеваясь без конца, в новые «одежды-толкования». В конце концов, её «живое тело», со временем превращается в прах, а «скелет» превращается в песок. И на этом песке, вырастает «Верблюжья колючка», или «Кактус», из которого, умелые руки изготовят нечто завораживающе интересное, нечто небывалое, – к примеру «Текилу», так пьянящую нашу душу.

Так вот, эта история имела место в одной горной деревушке в древности, в центральной части нынешнего Китая. На окраине поселения, жил человек средних лет. В деревне, он слыл безумцем. Звали его Лао цзы. (Старый младенец). Он редко работал, и мог часами напролёт гонять голубей, присвистывая и прикрикивая в след, кружащей в небе стаи. И вот однажды, в эту глухую деревню забрёл знаменитый мудрец. Его знал весь средний Китай, и почитали его, во всех селениях, куда он, волей случая, заходил. Звали его Мо цзы. (Юный мудрец). В те времена, слово «мудрость» произносили без стеснения. Ибо тогда, мудрости – не стыдились, но гордились ею.

Зайдя к старосте, он спросил: Есть ли в деревне мудрые люди, с кем он мог бы утолить жажду общения. На что староста ответил, что мудрецов нет, но есть один безумец, он живёт на краю деревни. Ты узнаешь его дом, по возвышающейся голубятне. Что ж, ответил мудрец, коль нет мудрецов, пообщаюсь с безумцем. Опыт, – не маловажная вещь в нашей жизни. А чураться безумцев, большая расточительность, с улыбкой на лице, закончил старик. И спросив направление, отправился на край деревни. Подойдя к дому с высокой голубятней, он застал сидящего на крыше безумца, при своём привычном занятии.

Здравствуй безумец! Крикнул Мо цзы… Здравствуй мудрец, ответил Лао цзы.... Как ты узнал, что я мудрец, спросил Мо цзы. Весь твой внешний вид говорит об этом… Каждая деталь твоей внешности, кричит, и только слепой не прочитает на твоём челе, печать мудрости… Зайди в дом, я угощу тебя крепким чаем. Я сам собираю его в горах, и уверен, тебе понравится… Мо цзы, в некотором недоумении и тревоге от услышанного, вошёл в дом. Убранство дома было, до предела просто. Мо цзы бывал во дворцах и лачугах, но здесь всё отдавало, какой-то вечной простотой.

Ты верно, устал, и хотел бы отдохнуть? Дальний путь утомляет, но отдохновение от него, тем сладостнее…

Налив чашку крепкого зелёного чая гостю, а затем себе, Лао цзы спросил; что привело тебя сюда? Я скитаюсь по свету, в поисках истины, ищу самого Великого мудреца, чтобы насладиться мёдом его речей.

Ты верно, либо ещё не наполнил нектаром своих запасников, если ищешь благостные поля цветников, либо ещё не созрел, если ищешь чужой мёд мудрости. Так дитя ищет молоко матери… Ведь зрелый мудрец, уже не ищет мёда мудрости среди людей, его не привлекает мёд чужих ульев, он наслаждается мёдом собственных. Ибо только этот мёд, способен утолить голод созревшего мудреца… Чужая мудрость – недостаточно сладка для него… Она, словно чужая кровь, не может составлять для него, ценности. Созревший мудрец лишь ищет нектар, чтобы изготовить из него собственный мёд. Если мудрец ищет не нектар полей, но мёд чужих ульев, он, либо ещё не созрел, либо не созреет никогда. Его разум привык питаться готовым мёдом, его собственная «ферментная железа мудрости» – атрофирована. Такой мудрец уже не в силах перерабатывать пыльцу, превращая её, в свой собственный неповторимый напиток. Он будет, всю жизнь собирать из чужих ульев готовый мёд, и питаться им. Но существуют и такие мудрецы, я их называю «мудрецами-торговцами», которые собрав чужой мёд, разбавляют его, либо концентрируют, и затем пытаются продавать его на рынке, выдавая за свой собственный, и часто – не безуспешно. Такова судьба многих мудрецов больших городов.

Как всякое дитя, необходимо вовремя отрывать от материнской груди, иначе ему никогда не научиться питаться мясом, так всякий мудрец, должен уйти в свои собственные горы, где сможет изготавливать свой собственный мёд.

Но где же, как не на чужих пасеках, черпать пищу для собственной мудрости? Где, как ни в таких же мудрецах, находить крупинки золота, чтобы выливать свои слитки?

Мудрец, не обижайся на меня, я никогда не видел высшего света, и не знаю деликатности. Но ты ещё не мудрец, ты – ремесленник. Ты мастер, выплавляющий слитки, который всегда смотрит по сторонам, на таких же ремесленников, и оценивает собственные изделия, сравнивая их с чужими. Здесь скрыта сакральная суть Гения. Истинный мудрец, – это вытекающая произвольно река. Для неё не существует иных русел, кроме своего русла, и уж тем более, не существует правильных, и неправильных русел. Ты мог бы стать такой рекой, если бы не увлёкся публичным признанием, конъюнктурой, и сам бы не делал из своей мудрости, ремесла. Когда на мудрость надевают седло и узду, она превращается в рабочую лошадь. Когда же к ней ещё и цепляют плуг, или борону, она превращается в мерно бредущего по полю, мерина.

Я в недоумении! Я думал, что найду здесь безумца, а нашёл мудрейшего из всех, кого встречал на своём пути! Что ты делаешь в этой глуши? С такой мудростью, ты мог бы стать приближённым к императору!

Ты ничего не понял, мудрец. Мне не нужно признание, я не нуждаюсь в нём. Я живу, питаясь собственным мёдом, – медом, изготовленным моим разумом. Он и так достаточно сладостен для меня, чтобы добавлять к нему приправы в виде почестей. И мне этого вполне достаточно. Моё тщеславие неприхотливо. Оно утоляет свою жажду из той реки, которая бурными потоками вытекает из моей души. Её воды холодны и прозрачны, в ней множество золотых карпов. Но главное, она не иссекаема, и никогда не пересыхает. Ей даже не нужны дополнительные родники и притоки.

В твоей же реке, видны мели. Она засохнет, если ты не найдёшь очередной родничок. Твоя душа зачахнет с голода, если ты не отыщешь улей с мёдом. Иди же, и ищи… Но я не советовал бы тебе искать его там, где много шума. На рынках, редко встречается настоящий мёд…

Мо цзы вышел из дома, слегка ошеломлённым, и в полном молчании побрёл между лачуг. Он получил, нечто вроде лёгкой контузии, – с ним ещё, не случалось такого. В нём, всё перевернулось вверх дном. Так брошенный в реку камень, способен изменить русло реки…, так мимолётная встреча, способна изменить всю жизнь… Раньше, когда он встречался с каким-нибудь мудрецом, он мог часами наслаждаться беседой. Но теперь, встретив безумца, он был, словно убит наповал! Какой бестолковой, низменной казалась ему, его жизнь. У него словно открылись глаза, и он увидел свет, о котором и не подозревал. Глаза его резало этим светом, и он плакал словно ребёнок. Его душа, вместо того, чтобы, как обычно после беседы с мудрецом, наполниться, – опустошалась. В ней появилось нечто, вроде «маленькой чёрной дыры», которая стала захватывать окружающее пространство. Он, так явно почувствовал эту внутреннюю пустоту, и вместе с тем, какое-то обострение внешней действительности, что чуть не потерял сознание, от этого нахлынувшего контраста. Его корабль, так величественно и мерно плывший до сих пор, вдруг потерял остойчивость! В его горле, сначала запершило, а затем загорело огнём! Истинная мудрость, для большинства людей, словно расплавленное железо, – здесь нужна лужёная глотка…

Выйдя на дорогу, он зашагал прочь из этой деревни, в полной уверенности, что обязательно вернётся сюда.

Вот такая история, Висталь. И вот, что я ещё бы добавил. На самом деле, всякой мудрости свойственно заблуждение. Но заблуждаться, не значит ошибаться. Какой бы не казалась абсолютной мудрость, она всегда есть суть заблуждение. Для нашего разума, не доступна настоящая истина. И потому, всякая наша истина, какой бы она не казалась монолитной и основательной, являет собой олицетворённое воображение, – фантазию. Фантазию, укоренившуюся, и обосновавшуюся на троне истинности, и облагораживающую, всю нашу реальную действительность.

Благодарю тебя, старец. Я действительно встретил, по-настоящему мудрого человека. И тем благодарен судьбе. Я согласен с тобой старик. Какие дороги мне предстоят, какие лишения, горести, и радости суждены, – только богу известно… Но я всегда буду помнить наш разговор.

Висталь обнял старика, и вышел за околицу. Пройдя несколько десятков метров, он оказался на лесной тропинке, уходящей в лесную чащу. Он долго думал над словами людей, с которыми волей судьбы, ему довелось встретиться, и поговорить в последнее время. Кто из них знал истину, чьё поле воззрения, и чьё понимание мира наиболее близко к настоящей истине? Какая плоскость нашего умозрения, отвечает всем изгибам мироздания? Кто, на самом деле, способен осветить весь мир?

Идя по живописной лесной тропинке, через некоторое время, он оказался у моря. Небо над ним, потемнело. С юга надвигалась гроза. Шум моря, и завывание ветра, придавали его одиночеству, какую-то щемящую тоску, и вместе с тем, какую-то необъяснимую ностальгическую негу, замешанную на гордости, на чувстве собственной духовной силы. В нём не было ни подавленности, ни восторга. Он чувствовал реальность, как её могут чувствовать только дети… Поднявшийся ветер, раздувал его широкую белую рубаху, и он брёл по пустынному берегу, навстречу грозе…

Начало пути

Карфаген

В 271 году до нашей эры, на берегу Средиземного моря появился человек, не совсем привычного вида. Он был одет несколько несоответственно той эпохе, но не вызывал особого удивления у окружающих. На этих обетованных берегах, испокон веков собиралась настолько разношерстная публика, что пестрота и всевозможная разноцветность обликов, примелькалась, и не вызывала ни у кого ни восторга, ни удивления. Очнувшись от векового анабиоза, и ощутив в полной мере внешний мир, он неспешно поднялся с чистого, чрезвычайно однородного песка. Зачерпнув в ладонь, и медленно высыпая, он подумал: Песок, – метафора бытия… Каждая песчинка этого мира, похожа на остальные, и в то же время, неповторимо индивидуальна. Каждый день бытия, похож на предыдущие дни, и не бывает ни одного абсолютно повторяющегося…

Не обращая внимания на палящее Солнце, он пошёл по берегу моря. Он и не думал прикрывать свою совершенно лысую голову. Его организм за время жизни, испытывал такие природные катаклизмы, что теперь он не обращал ни малейшего внимания, на всякого рода мелкие неприятности. Так человек, побывавший однажды в аду, смотрит на все житейские невзгоды с умилением, словно на слабые погодные ухудшения. Проливной дождь, тайфун, срывающий крыши домов, сорокаградусный мороз, или пятидесятиградусная жара, – всякая жизненная неприятность становится столь незначительной для испытавшего все круги ада, что он без всякого содрогания и разочарования проходит сквозь них, лишь слегка покашливая.

Пристально вглядываясь вдаль и рассматривая приближающиеся с каждым шагом, строения древнего города, он чувствовал, как нарастала его восторженность. Эти неописуемо величественные стены, могли привести к благоговению даже Богов! Пред его взором, во всей своей красе возвышался Великий город, чьё имя будет увековечено в мифах и легендах будущего!

Воздух вокруг, был несколько непривычен. Он содержал какие-то непонятные оттенки запахов, приносимые с моря. Всякое утончённое обоняние, как и утончённый разум, с его более расширенным, чем у обычного человека обзором действительности, приносят, наряду с изысканными впечатлениями приятного свойства, широкий диапазон неприятных ощущений. Помимо этих запахов, в этом знойном эфире витало предчувствие чего-то глобального, чего-то исторически важного. Эти ощущения невозможно описать, их можно лишь почувствовать тончайшими лепестками души. С неумолимой фатальностью подступало то время, когда напряжение противостоящих сил, взорвёт слаженный механизм размеренной жизни, и противоборство Рима, и Карфагена, наконец выльется в три Великие «Пунические войны».

Надо отметить, что все континенты, где в те достопамятные времена проживали люди, и расцветали цивилизации, были охвачены постоянным противостоянием. Сама жизнь тогда, не мыслилась без войны, это была её неотъемлемая часть, и даже её кровь и плоть. Для древних было совершенно непонятно, как можно жить, – и не воевать. Они знали, что в мирном существовании, нет никакой пользы. Они подспудно чувствовали, что мирная жизнь – расслабляет, размягчает тело и разум, и тем самым, делает его обладателя, уязвимым. Точнее сказать, – не они знали, но знали их инстинкты. В глубине подсознания древних людей, бил ещё тот «родничок», который не давал высохнуть озеру неосмысленного познания. «Родничок», который в более поздние времена, был завален «камнями разумной полезности», замазан «глиной рассудительного разумения», и почти высох. Это именно тот сакральный и неиссякаемый «родничок интуитивного знания», который впоследствии, превращается в «реку идеального осмысления». «Родничок», струящийся из самой преисподней сердца, – из глубин душевного лабиринта всякого совершенного существа. «Родничок», с совершенно чистой, почти невидимой водой, которую нельзя ни потрогать, ни попробовать на вкус, нельзя осмыслить, разложить и понять, ни с помощью инструментов рационально-аналитического мышления, ни каких-либо иных.

Эти древние люди, ещё достаточно ясно, и в полной мере, осознавали, что чем продолжительнее мирная жизнь, – тем слабее их сущность, тем уязвимее их дух… И помимо прочего, они, где-то в глубине своего сердца, не осознанно чувствовали, что чем дольше не происходит конфликтов, чем продолжительнее мир, – тем ужаснее и разрушительнее будет катаклизм. Они знали, что без принесения жертв, боги могут разозлится, и навести на людей такое проклятие, от которого они не смогут оправится.

Если же осмысливать это теологическое умозаключение, в чисто физическом контексте, станет очевидным следующее: Человеку суждено существовать в постоянном напряжении. А всякое нарастающее напряжение, ищет своего выхода, и в конце концов, находит его. И что «напряжение потенциалов», не имея выхода, растёт в геометрической прогрессии, всегда угрожая чрезвычайно катастрофическим разрешением. Древние люди чувствовали это. Их внутренняя сила, порождаемая столкновениями бурлящих страстей, давила на их чресла, на их руки и разум, заставляя поступать адекватно этому внутреннему напряжению. Природа – неумолима.

Так земля-матушка, разрешается грандиозными землетрясениями после длительного спокойствия. Её тектонические плиты, после продолжительного напряжения разверзаются колоссальными потрясениями. Природа всюду одна, и напряжение тектонических плит также, как и длительное напряжение нервов и нравов, грозит адекватными последствиями. Всякая буря, сметающая всё на своём пути, обязательно имела длительное напряжение, накопление сил, называемое нами покоем. Покоем, которого на самом деле, в природе – не существует. За неимением возможности наблюдать воочию это накопление, мы относим его к стагнации, к некоему анабиозу сил. Но река никогда не останавливается, и всякая естественная, или искусственно выстроенная «платина», не в состоянии остановить её, она лишь собирает её энергию, грозя всему вокруг, неминуемым разрешением своей нарастающей мощи. И какой бы не была эта «платина», она – обречена. Река, это такая же метафора для всех возможных сторон и плоскостей нашей жизни. И здесь не существует альтернатив и исключений.

Нет, не кровопролития самого по себе, жаждала душа древних людей, но разрешения внутреннего напряжения, которое необходимо нарастало, соразмерно длительности обыденного относительного спокойствия. Мы, современные люди, даже представить себе не можем, какие страсти бушевали в крови древнего человека. Наши теперешние страсти просто спят, в сравнении с теми бушующими штормами, бушевавшими в душевных морях этих воинов. Воинов, – по своей крови и своей сути…

Но, что на самом деле, изменилось ныне? Прекратились ли противостояния и войны? Нет. Война на земле – не прекращалась, ни на минуту! Изменилось лишь отношение к войне. Мужчина, этот некогда оплот воинственности, этот авангард всякой цивилизации, стал постепенно сублимироваться, и превращаться в женоподобное инфантильное существо. Его отношение к жизни, и прежде всего к себе в этой жизни, неумолимо деградирует. Его, подчас уже трудно отличить от женщины, пусть пока не внешне (хотя, и внешность в крупных городах, так же догоняет), но морально и умственно. Он теперь судит обо всём, какими-то женскими категориями. Он, в угоду общего мнения, повсеместно отстаивает интересы успокоенности и сохранения, присущие женскому началу. И это грозит деградацией всего человечества. Ибо сказано, когда «Инь» и «Янь» сольются в единый клубок, Мир цивилизации – начнёт десятичный отчёт своего конца…

Войдя в город через главные ворота, Висталь направился прямиком к рынку. Туда, где кипела жизнь города, и на небольшой площади собирались все «ингредиенты», этого исторического, варящегося котла.

Да, это был Он. Висталь был одним из тех Херувимов, которые обладают способностью прошивать века, как прошивают сапожной иглой, толстый переплёт книги, чтобы сшить странички летописи, в единый фолиант судьбы… И это его свойство имело неопределённое качество, и непредсказуемое направление. И пусть он не имел возможности контролировать своё движение по лабиринтам судьбы, но, как правило, всегда знал, где и когда находится. Векторность его бытия, как векторность рождения и смерти всякого простого смертного, не выходила за рамки обычного, обязательного, и необходимого, и, сохраняя в себе всю хронологическую последовательность исторического течения, контролировалась, как у всякого простого человека, лишь проведением. Он словно засыпал на несколько столетий, и просыпался уже в другую эпоху, и в другом месте земного шара. Его сон был похож на обычный, так называемый медленный сон человека, (без сновидений), и поэтому представлялся ему, лишь мигом.

И во всём этом, его природа повторяла модальность жизни всякого простого смертного. С той лишь разницей, что он помнил всё. Все свои прежние пробуждения. Обычный человек, умирая, и воплощаясь через триллионы и триллионы лет в том же облике, на той же планете, и в то же время, не помнит своих прежних жизней. И эти триллионы, и триллионы лет космических трансформаций, пролетают для него, мигом. Висталь же, олицетворял собой некую аномалию природы, он всегда знал и помнил все свои возвращения, и всегда знал, в каком он времени, и на каких берегах очутился.

Пройдя несколько кварталов, и обогнув величественный храм с характерным рядом колоннады, он ступил на рыночную площадь. Шум бойкой торговли глушил. Человек мог говорить с рядом стоящим собеседником, в полный голос, не боясь, что его, кто ни будь услышит. Висталь прошёл сквозь ряды, и остановился возле лавки, с разложенными трофеями, клинками, копьями, и щитами, принесёнными с полей, где ещё недавно проходили бои. Подойдя к прилавку, он взял в руки меч, и, покрутив его в разные стороны, о чём-то напряжённо задумался. По его виду можно было понять, что он пытается что-то вспомнить, или на чём-то сосредоточиться. На самом деле глядя на меч, он смотрел в историю одного, относительно мелкого локального сражения, но олицетворяющего собой, весь исторический конфликт, сопровождающий становление человека, и вообще, мировое становление в целом.

Дело в том, что Висталь, помимо всего прочего, в силу своего происхождения, обладал многими качествами и способностями, не привычными для простого человека. И одной из этих способностей, была та, что позволяла ему видеть и читать по предметам, их историю. И для его взора, на лезвии этого клинка, читалась не только история его конкретного жизненного пути, и выпавших испытаний, но и вся историческая летопись, отчасти отраженная в фолиантах, картинах, и иных носителях культурного наследия человечества. Именно отчасти, ибо нашей скудной памятью, со всеми её инструментариями, и способами к фиксированию, удаётся запечатлеть лишь мельчайшую толику того громадного, необъятного пласта исторического бытия, который, в своём истинном объёме, лишь подозревается нашим разумом, как очевидно-возможный.