Что сказал Бенедикто. Часть 2

Насчет медитации у Вебера было строгое предписание, «безмозглое» болтание в астральных небесах без прикрытия Аланда ему было запрещено, но Вебер хотел еще раз проверить, сшибут ли его с небес. Раз он все равно отсюда уйдет, это снова станет его основным спасением.

Без Корпуса он не знает, как жить, отчаянье еще не раз вернется к нему, и, как в детстве, он будет бежать из этого чуждого мира в свои запретные Небеса. Только сел и расслабил тело, в дверь постучали. Открыл – на пороге Абель, вот уж кого ему видеть не хотелось.

– Пойдем ко мне, Рудольф, ты болен.

– Фердинанд, отстань от меня, хотите перевести меня к Гаусгофферу, я не возражаю, не надо со мной проводить никаких бесед, я хочу побыть один.

– Рудольф, я повторяю, ты заболеваешь. Ты хочешь слечь?

– Не беспокойся, завтра я поеду на лекции.

– Не поедешь, и можешь долго еще не поехать.

– У меня время отдыха, к Аланду мне через час. Ты сам всем приказал гнать меня отовсюду, чтобы я отдыхал, вот и иди, я буду отдыхать, всё будет так, как ты за меня решил.

Вебер закрыл перед Абелем дверь и повернул в замке ключ. Ему непросто было сказать это Абелю, послушал, не застучит ли Абель снова, не застучал. Жар – может быть, это не проблема, в медитации жар исчезнет, в детстве Вебер так и лечился. Это не простуда, потому что, кроме головы, не болит ничего, разве что сердце неприятно и часто колотится в груди, надо успокоиться.

Вебер закрыл глаза, дождался алых, разрастающихся, втягивающих внутрь ворот – и провалился в них, давно забытое наслаждение, громады, гребни-пласты облаков внизу, ощущение простора и покоя. Душа так устала, что и здесь обычное ликование не приходило, было ощущение тревоги и покинутости.

Черная точка на горизонте возникла почти сразу, она не начала своего молниеносного приближения, но Вебер упрямо, почти с вызовом, ожидал ее приближения. Если попробовать отразить удар? Бессмысленно, силу этого удара он помнил хорошо. Точка чуть увеличилась, стала пятном, это было медленное, запугивающее приближение, как сближение соперников, когда главное – психологически не уступить. Краски поблекли, все в серо-белых тонах, будто испортилось зрение. Вебер ждал, потом приближение было таким же мгновенным – и тот же чудовищный удар, сознание Вебера погасло.

Он очнулся в кресле и не мог понять, сколько прошло времени, сердце дрожало, тело было онемевшим, чужим, дыхание поверхностно проскальзывало в легких. Вебер понял: удар был в сердце.

Он пытался пошевелиться, соединить свои рассогласованные, смещенные, выбитые тела в одно. Сердце колотилось неровно, но не трепетало, как в первые минуты.

Вебер поднялся, страх не отпускал его. После случившегося Аланду на глаза лучше не показываться, он предупреждал, и даже сама эта страшная сила предлагала ему уйти. Это вина Вебера в том, что с ним это произошло. Посмотрел на часы – он должен быть у Аланда, Аланд прощает многое, но не своеволие в медитации, в тонких мирах не шутят, для того и учитель, чтобы ученик по неопытности не погубил себя.

Вебер пошел в душ, надеясь, что вода подправит его покореженное тело, скрыть своих подвигов не удастся, тем легче Аланду будет выгнать его к Гаусгофферу, повода искать не придется.

Сердце болело, Вебер взглянул в зеркало, подошел поближе, разглядывая свою грудь. Два свежих стигмата: один чуть левее грудины, другой правее левого соска. После первого полета с небес у него такие метки остались в правом подреберье. Непонятно, почему он жив, ударило точно в сердце. Почему оно не остановилось, а заходится под двести ударов в минуту и спотыкается?

Вебер поводил по себе полотенцем, даже одеться нет сил. В дверь стучат – это Гейнц. Как он отвлекся от класса музыки?

– Сейчас, Гейнц, – сказал Вебер, голос почти отсутствует. Гейнц настойчиво барабанил. Вебер мокрыми ногами влез жесткие штанины, не снимая с плеча полотенца, открыл, отошел.

– Почему к Аланду не пришел? Абель говорит, ты заболел, но его к черту послал, опять развоевался?

Гейнц сыпал вопросами, Вебер сел на постель. Это хорошо, что Абель сообщил, что он заболел, можно этим прикрыться.

– Гейнц, я, в самом деле… Я сегодня Аланду только надоем своей тупостью.

– Да своей тупостью ты всем надоел, фенрих. Если плохо, и Абель сам к тебе пришел, то что ты выделываешься?

– Не ходите вы ко мне каждые пять минут, я хочу побыть один.

Он сидел, упираясь в постель прямыми руками, так легче дышалось, но сердце все набирало темп, в глазах мутилось. «Как тебя выгнать-то, Гейнц?»

Гейнц расположился в кресле, взял с подставки оставленную Вебером сонату.

– Гейнц, уйди, ты ведешь себя бесцеремонно.

– Так, может, Абеля все-таки позвать? Он не такой церемонный, придет, даже после того, как ты его выгнал.

Абеля сейчас – это было бы хорошо, но Вебер, в самом деле, его выгнал.

– Не надо, я посплю.

– Счастливых тебе сновидений, на разминку будить? Или только после китайских церемоний?

Сердце поубавило темп, хоть видеть начал.

– Гейнц, если нельзя, не отвечай, вам приказано меня отсюда выжить? Кто, Аланд или это Абель распорядился?

– Они просили тебя разгрузить из-за твоего нездоровья.

– Я понял, Гейнц.

– Ладно, не буду нарушать твоей приватности.

Гейнц ушел, Вебер натянул китель, сапоги, шинель тяжелая, еле на плечи накинул. Как он завтра будет работать? Пожалуешься – лишнее подтверждение их правоты, Аланд поймет, в чем дело. Еще и он сейчас начнет разносить?

Вебер спустился по стене на пол, опять сердце трепетало. Как бы уйти отсюда?

Дверь он, оказывается, не запер, потому что без всякого стука вошли Аланд и Абель, как всегда между собой продолжая свой, не для ушей Вебера, разговор. Его никто ни о чем не спрашивает, продолжают говорить, напряженно, сдерживаются. Вебера подняли, из шинели вытряхнули, китель тоже долой, Абель вроде как приобнял за плечи – и резко бьет по грудине. Сердце глубоко споткнулось и забилось медленнее. Вебера Абель осторожно укладывает на постель, Аланд садится рядом, обе руки Веберу на сердце. Стало отпускать. Аланд говорит только с Абелем, мысли путаются, перед глазами все то фокусируется, то расплывается, так ни слова от Аланда и не услышав, Вебер заснул.

Утром проснулся в разобранной постели, тело благодарно гудело, наполненное силами и отдохнувшее каждой мышцей. До разминки пятнадцать минут, Вебер встал, прислушиваясь к себе, всё в порядке. Тот кошмар, что с ним был вечером, безвозвратно исчез. Хотелось думать, что исчез именно безвозвратно, что вчера чудесным образом он не подвергся никаким объяснениям, и всё болезненное Аланд с Абелем исцелили.

Вебер привел себя в порядок, осторожничая, несколько раз присел, отжался, слушая, как ведет себя сердце, вроде, всё как всегда, то есть хорошо. Главное, он себя нормально чувствует и после разминки сможет поехать в академию, отпрашиваться не придется.

Вебер вышел ровно в шесть, чтобы прийти прямо к пробежке. Карл, Гейнц и Кох были у турников, а вот Абеля и Аланда не было, и света в их окнах не было. Может, они снова в отъезде, теперь чаще бывает именно так. Инстинктивно ноги сами повели Вебера поближе к Коху.

– Веберу приказано оставаться в Корпусе, делать энергетическую гимнастику – и не более, – сказал Гейнц.

– Иди в зал, Рудольф, – Кох чуть подтолкнул Вебера в спину.

Вебер поскорее убрался в зал, хорошо, что останется один, утро началось неплохо, лекции у него сегодня первые, можно поехать пораньше. Единоборства после обеда, день разорванный и длинный.

Разминка переместилась в зал, Веберу Кох приказал пройти в среднем темпе километр, Аланд вот-вот подъедет.

– Ты хорошо себя чувствуешь? – уточнил Кох.

Вебер кивнул, сейчас все было не безоблачно, упражнения он выполнил легко, а вот стоило появиться Гейнцу с Карлом, сердце опять задрожало. Вебер прошел указанное расстояние по шоссе, вернулся к себе, переоделся, взял папку с лекциями, скорее в машину – и подальше отсюда, пока Аланд не вернулся.

Лекции отчитал, всё в полном порядке, теперь несколько часов болтаться, просмотрел лекции на завтра и решил, что погуляет по городу. Усталость неожиданно быстро вернулась к нему, не стоило сегодня проводить единоборства.

Вебер шел к машине, когда адъютант Гаусгоффера догнал его и вызвал к генералу.

– Вебер, Аланд просил тебя немедленно вернуться в Корпус, он сказал, что ты заболел. Это так? Ты не мог сам ко мне подойти?

– Виноват, господин генерал. Лекции я провел, а от класса единоборств мне, действительно, сегодня лучше воздержаться.

– Завтра будешь?

– Да, конечно.

– Поезжай. Не думал, что вы у Аланда болеете. Что с тобой?

– Я был неосторожен на тренировке.

– Зайди к доктору Клеменсу.

– Благодарю, у нас в Корпусе есть к кому по этому поводу обратиться.

– У меня на тебя большие планы, Вебер, я пытаюсь протащить тебя на майора, думаешь, это легко, учитывая, что тебе двадцать три года?

– Господин генерал, это большая честь для меня.

– Вебер, я вижу, что у тебя там не всё хорошо, переходи ко мне. Дам квартиру, женишься, и карьере твоей обзавидуется сам Бонапарт. Ты не можешь сказать, что я к тебе плохо отношусь, я тебе добавил жалованье, тебя ценят курсанты, уважают коллеги, что тебе еще нужно?

– Мне дорого ваше доверие, господин генерал, я работаю с полной отдачей. Если мне прикажут перевестись к вам, я сделаю это с удовольствием.

– Другой разговор. У Аланда полно хороших офицеров, а у меня, – он подошел поближе и шепнул Веберу, изображая ужас на лице, то есть шутя, – ни одного! Пусть Аланд всеми ему известными способами приведет тебя в порядок. Ты получил жалованье?

– Оно поступает на счет, я не получаю жалованье в руки, мне не нужны деньги.

– Вебер, – Гаусгоффер отечески взял Вебера за плечи. – Не могут парню в двадцать три года не нужны быть деньги. Девушку в ресторан пригласить, нужны? Цветы, безделушки, что ты мне рассказываешь. Ты что, больной?

– Нет, мне некогда этим заниматься.

– Вебер, офицер – не монашеская профессия, офицеру должно быть, кого защищать, перед кем хочется пройтись генералом. Жениться тебе надо, и всем твоим странным болезням наступит конец. Я к тебе привязался, словно ты мне родной сын. Это всё от твоего одиночества.

Гаусгоффер достал бумажник, протянул Веберу несколько крупных ассигнаций.

– Я оформлю это как официальное вознаграждение за образцовую службу, деньги у мужчины должны быть, это дает свободу.

Вебер опустил взгляд.

– Господин генерал, не нужно, я не заслужил такого отношения.

– Вебер, твоя беда в том, что ты цены себе не знаешь.

Вебер отвык, оказывается, от теплых, доверительных интонаций и слов, разволновался, сердце предательски набирало обороты, разгоняясь до вчерашнего тумана в глазах. Не хватало упасть.

Гаусгоффер положил деньги в нагрудный карман Вебера и повел, обнимая за плечи, к дверям, а потом и по коридору. Салютовали Гаусгофферу, Вебер шел рядом, быстро бледнеющей тенью, и всё-таки был вынужден остановится.

– Господин генерал, можно я постою?

– Плохо? До чего ты довёл себя?

Вебер облокотился о подоконник, опуская голову. Абель вчера ударил его в грудь – сильно и резко, но сердечное трепетание прекратилось. До машины бы дойти, сам бы себе врезал. Вебер пытался успокоить сердце ровным дыханием, ничего не получалось. Что он вчера с собой натворил?

– Вебер, идем к Клеменсу, или я его вызову сюда.

– Господин генерал, не придавайте значения, голова закружилась, сейчас пройдет.

– Мне не нравится то, что с тобой сегодня творится.

Вебер, чувствуя всю тяжесть своего тела, повалился на пол. Очнулся он в кабинете Клеменса, тот смотрел с тревогой, Гаусгоффер, нервничая, расхаживал рядом и, едва Вебер открыл глаза, немедленно сел рядом.

– Вебер, у тебя сердце остановилось, ты понимаешь? Я Аланду голову оторву, что он с тобой делает?!

– Причем тут Аланд?

Вебер сел, несмотря на то, что Гаусгоффер пытался его удержать.

– Что за шрамы у тебя по всему телу? Что за дыры на сердце? Что с тобой там делают?

Вебер удивленно смотрел на Гаусгоффера.

– Господин генерал, меня взяли в Корпус разбитым куском мяса и собрали по частям, меня вылечил Аланд, это старые шрамы.

– Да, господин генерал, – подтвердил Клеменс, – это старые рубцы, хоть и не понимаю, Вебер, как тебя могли собрать после этого, хватило бы на десяток надежных трупов.

– Я быстро восстанавливаюсь, завтра…

– Никакого завтра, Вебер. Ты не понимаешь, что ты только что был мертв?

– Думаю, обморок.

Вебер прислушался к себе, опять частило, но сносно.

– Лежи, пусть кто-нибудь из ваших приедет тебя заберет, я позвоню Аланду.

– Вебер, тебе бы, и правда, сейчас за руль не садиться, – сказал Клеменс.

– Я аккуратно, сюда же я приехал и три часа читал лекции, все было в порядке.

Веберу удалось уйти, он отъехал, но в Корпус возвращаться не хотелось. Остановил машину у незнакомого парка, положил голову на руль, тело казалось чужим и онемевшим. Натворил он дел. Сейчас Гаусгоффер сцепится с Аландом, потом вообще хоть на глаза никому не показывайся. Аланд бы не пустил его сегодня, это понятно, раз уж он даже разминку ему заменил на восстановительную гимнастику, наверное, Вебер на ней и продержался четыре часа.

Если бы у него был угол, куда можно от всех забиться, сейчас он бы так и сделал. Неделю бы отлежался, восстановился, пока не занервничал, всё было хорошо, а теперь он обречен только и делать, что нервничать, он никому не может смотреть в глаза, барахтается, как в трясине, и чем больше пытается выбраться, тем глубже его затягивает. Замереть и не шевелиться.

Гаусгоффер – добрый старик, что ему за дело до Вебера? Лучше бы ему не было дела, сердце готово и ему служить верой и правдой за одно доброе слово. У Гаусгоффера иллюзии насчет Вебера, а в Корпусе насчет Вебера иллюзий нет ни у кого, главное, и у него самого их не осталось. Если он не последнее ничтожество, нужно вернуться в Корпус, принять всё, что ему по заслугам полагается, и остановиться, пока он еще чего-нибудь не натворил. Даже мысли выводят его из равновесия, дыхание забирает от беспричинного страха.

Сейчас он вернется в Корпус, только немного походит, подышит и настроится на разрешение ситуации. Вебер вышел из машины, увидел в парке скамейку. Интересно, этот парк принадлежит частному дому или дом сам по себе, а парк сам по себе? Вебер облокотился о машину, опустил голову, стараясь справиться с туманом в глазах.

– Вам плохо? – Вебер услышал возле себя голос.

Обернулся, и тело его само выпрямилось, словно он сделался выше ростом. Рядом с ним стояла девушка, смотрела на него с искренним испугом. Вебер смотрел в ее глаза под бархатными, чуть поломанными в середине, линиями бровей. Удивительные глаза. Удивительное лицо. Удивительная близость этого удивительного лица. Разве он что-то мог ей ответить? Но и отвести взор от неё он тоже не мог. Она смутилась, отвернулась, отошла.

– Коля! Ему плохо.

К Веберу подошел человек с веселыми карими глазами, лицо обрамляет бородка, мягкая, чуть вьющаяся, воздушная. Глаза хорошие, умные. Только из-за него отодвинулась на второй план она. Вебер затосковал, стоило ей отступить. Словно он знал уже её тонкую кожу наощупь, знал пьянящий аромат волос этого существа. Вебер уронил руки.

– Вам плохо? – вопрос повторился.

Кареглазому лет тридцать, не больше, наверное, это его жена, а это их дом. Они вернулись домой, а у дома непонятно чья машина, и на машине висит черт знает кто унылого вида.

– Вам нужна помощь? У нас в доме есть телефон, можно вызвать врача.

Просто поразительно, первое, что приходит людям в голову, едва они видят Вебера, это вызвать врача. Аланд давно должен был его выгнать, удивляться только его терпению.

– Извините, я остановился не на месте, – сказал Вебер, открыл дверцу машины и снова оглянулся на девушку. Странное чувство, что он знает ее, он никогда ее не видел и видеть не мог.

– Извините, – повторил он, садясь в машину.

– Вы уронили, – мужчина подал Веберу его папку с лекциями, заботливо отряхивая ее. Папка развязана, листы посыпались, наверное, лежала за спиной, уронил, когда выходил из машины.

– Что это? Вы математик? Как интересно. Можно взглянуть?

«Взгляните, а я пока посмотрю в глаза вашей жене, и мне будет, что вспомнить, когда трясина сомкнется надо мной окончательно».

– Я работаю инженером, но люблю теоретическую, не прикладную математику. Как интересно! Николай Адлер, – говорящий подал Веберу руку, Вебер пожал ее.

– Рудольф Вебер.

– Вы торопитесь?

Надо было сказать «да», а он сказал «нет».

– Может, зайдете к нам? Очень, очень хорошо изложено, как интересно!

Надо было сказать «нет», а он сказал «да».

– Анечка, ты только посмотри, как это красиво доказано! Рудольф, чьи это лекции?

– Мои.

– Ты читаешь лекции? Сколько ж тебе лет? Ничего, что я на ты?

– Мне это приятно, я первый год преподаю в Военной академии математику.

– Тебя Бог послал, я так люблю математику, а поговорить об этом не с кем. Мало кто действительно её любит!

«И я ее больше не люблю, я люблю твою жену».

Она, как крохотный, драгоценный зверек, будто ее спугнули, отступила за спину мужа и смотрит на Вебера с недоумением, он заставляет себя не смотреть на нее, но взгляд сам возвращается к ней.

Вебер провел у них дома, наверное, около часу. Сердце как будто вышагивало на цыпочках – осторожно и деликатно. Николай достал свои записи, Вебер, как епитимью, принимал их, просматривал, что-то прорешивал иначе. Улыбнулся попыткам Адлера доказать теорему, которую недавно доказал Карл. Рассказал про Карла, привел его доказательство, Адлер от волнения бродил по комнате, просил «привезти с собой господина Клемперера», и восхищался провидением, заставившим Вебера именно у их дома остановиться. Он благодарил сердечность жены, если бы ей не бросилась в глаза странная поза человека у машины, Адлер бы прошагал мимо своего счастья.

«А я бы проехал мимо своего».

Уходя, Вебер осмелился поцеловать протянутую ему для прощания руку Анечки. Как хотелось замереть, лицом зарываясь в ее строго прибранных волосах. Если их распустить, если обе ладони утопить в них, в этот омут бы провалиться.

– Ты приедешь завтра, Рудольф? – Николай с чувством пожимал Веберу руку.

Надо было ответить «нет», а он сказал «да».

– Приезжай с твоими замечательными друзьями!

– Они очень заняты, но, если вы дадите мне свое доказательство, думаю, их это может заинтересовать.

Вебер смотрел на ослепительно сверкавший рояль, это ее рояль, у нее руки человека, играющего на фортепиано, у нее руки, которые он никогда не должен выпускать из своих. Это катастрофа, но Аланд не удивится, он знает, что Вебер такой, а он сам этого не знал. Он думал, что это плохо, а на самом деле, в его сознании загорелось солнце такой ослепительной яркости, какого не было никогда, что с этим делать – не ясно, не важно, главное, что жизнь обрела новый смысл.

Вебер не замечал, что так и держит ее запястье в своих руках.

Николай умчался за доказательством, Вебер все-таки приблизил лицо к её волосам и вдохнул их аромат.

– Что с вами? – она смутилась совсем.

– Наверное, я в вас влюбился, – ответил Вебер тихо, оставляя за ней выбор – услышать то, что он сказал, или нет.

Она, переспросила: «Что?», покраснела, значит, услышала.

– Очень хочу послушать, как вы играете на рояле, – повторил Вебер то же самое, но иначе, и поэтому громче, это уже слышал и Николай.

– Анечка великолепная пианистка!

Теперь в Корпус или на единоборства в академию? По времени успевает. С ним теперь никогда ничего не случится, потому что для него сегодня вспыхнуло новое солнце.

Интересно, что к Гаусгофферу на замену Веберу Аланд прислал Гейнца. Занятие еще не началось, курсанты собрались в зале, минут пять у них есть. Гейнца явно оторвали от важных дел, Вебер подошел к нему.

– Гейнц, я в порядке, ты можешь возвращаться.

Гейнц посмотрел на Вебера так, словно не узнал его.

– Откуда ты взялся?

– Это вопрос концептуальный, как выражается доктор Абель, чтобы я вот так сходу тебе на него ответил – и это бы не выглядело пошло.

Гейнц улыбнулся.

– Слушай, раз я приехал, то я останусь, может, и пригожусь.

– Сейчас ты меня поваляешь, чтобы они знали, кто к ним приехал, и перестали считать меня корифеем.

– Твой авторитет не пострадает?

– Мы будем красиво драться, сам с собой не подерешься.

Гейнц засмеялся.

– Тебя расколдовали? Сегодня в небо ящик ракет выпущу! Быстро переодевайся, труп несчастный, Гаусгоффер все слезы выплакал, как ты умер.

– Хорошо, если бы он пришел с Клеменсом.

– А это еще кто?

– Местный Парацельс.

– Иди, пока ты переодеваешься, я с твоей малышней познакомлюсь.

– Они все старше меня, Гейнц, и некоторые, думаю, старше тебя.

– Пенсионеры? Инвалиды войн? Участники походов Македонского?

Вебер кивнул и, на ходу глухо скомандовав: «Становись!», скрылся в своей комнате, а перед курсантами предстал Гейнц Хорн.

Вебер переодевался и слушал голос Гейнца, в такую риторику Гейнц мог пуститься, только пребывая в очень хорошем расположении духа. Он толковал курсантам, что боевое искусство востока учит человека не просто наносить удары, это именно и прежде всего искусство. И как любое искусство, оно подчиняется законам полной концентрации человека на своем высшем начале и законам благородства и красоты. Человек, вступивший в смертельную схватку со злом, основной предмет осмысления и любования в искусстве, но и в смертельном поединке следует оставаться человеком, помнить, что ты дитя Бога, а не сатаны. Бой, который мы изучаем, это не корчи дьявола, не агония таракана, не конвульсии припадочного, а грация и отточенность совершенных, рациональных, концентрированных посылов своей внутренней энергии для расщепления энергий враждебных.

Вебер улыбался, до теории он никогда не доходил, ему бы и в голову такое не пришло: учил стойкам, движениям, дыханию, расслаблению и мгновенной концентрации энергии в нужном участке тела. Курсанты слушали Аполлона Бельведерского в кимоно самозабвенно, и так же смотрели на него. В дверях уже пристроился Гаусгоффер, у него за спиной стояла еще небольшая группа офицеров. Появления Вебера Гаусгоффер никак не ожидал, глаза его округлились, он едва не бросился к Веберу. Гейнц приглашающим жестом уже принимал Вебера в соучастники представления.

– Раз уж обстоятельства сложились так, что вместо замены я оказался на одном ковре со своим учеником, который семь лет изучает боевые искусства, было бы странно упустить возможность и не продемонстрировать вам, как примерно это должно смотреться. Поэтому мы начнем с показательного боя, а потом приступим к необходимой для сосредоточения медитации и разминке.

– Вебер, ты не здоров! – вставил всё-таки Гаусгоффер.

– Вебер это птичка феникс, господин генерал, умирать – одна из его вредных привычек, с нею лучше навсегда примириться, – успокоил Гаусгоффера Гейнц. – Он умирает и воскресает одинаково легко, и миг кончины изменяет его к лучшему.

Гейнц это сказал так серьезно, что Вебер рассмеялся на сбитое с толку лицо Гаусгоффера. Вебер испытывал невероятный подъем, никогда еще ему так не хотелось сойтись с Гейнцем в настоящей показательной схватке, и он чувствовал все возрастающее удивление Гейнца. Щадящие удары Гейнца все больше уступали место настоящим, он не покровительствует, начинается настоящее сражение. Конечно, Гейнц возьмет верх, так и должно быть, он учитель, но и Гейнц улыбается, он доволен Вебером, он не делает решающего выпада, не стремится уложить Вебера одним ударом, ему интересно. Гейнц не стал повергать Вебера на ковер, остановил поединок.

– Дело в нашем случае не в победе, поскольку никаких целей, кроме демонстрации самого боя, мы не преследовали.

Зааплодировали офицеры, курсанты бурно выражали свой восторг. Гейнц наклонился к Веберу и шепнул:

– Фенрих, я не знаю, какой белены ты объелся, но ты молодец. Я скажу сегодня Аланду, что тебя пора всерьез тренировать. У тебя все в порядке?

– Да.

– Походи, подыши, потом поработаем вместе, зал большой, а пока я их посажу и разомну. Чтобы в Корпусе перед Аландом так же дрался или еще лучше, я вижу, что это был не предел. Не предел?

– Не предел.

– Гаусгоффер за тебя переживает, как наседка над золотым яйцом. Удивительно, как ты здесь преображаешься, Аланд прав, самое тебе тут и место.

– …Господа курсанты, а теперь примем позу лотоса, – возвестил Гейнц, приступая к занятию. – Лотос всегда предпочтительнее, он позволяет энергии циркулировать в оптимальном режиме. Сели, а я посмотрю, на что у кого это смахивает. Ясно, на лотос практически ни у кого. Показываю. Ваши лотосы не должны торчать, как покореженные поганки из-под коряги. Это цветок Абсолютной Красоты. Спина – это стержень, стебель, потянувшийся к Небесам. Развернутые стопы, господа, улыбаются Небу и Господу, а не подмигивают господину Гаусгофферу, любезно заглянувшему в дверь на вас посмотреть. Колени – подставка, они лежат на земле. Если ваша подставка сама никак не определится с местоположением, то я бы не рискнул на нее опереться. Стержни ваши тоже вызывают сочувствие, как будто кто-то много раз сломал их и склеил, они торчат неестественными изгибами, дугами, хоть высчитывай углы кривизны и присваивай их каждому вместо имени. Представьте, что вас взяли за волосы и потянули вверх, а колени вросли намертво в землю. А теперь – что касается рук…

Про руки Вебер не стал дослушивать, понимая, о руках Гейнц выразится еще более художественно, и едва он вышел в коридор, в зале стены дрогнули от хохота.

– Хорн ваш тоже хорош, – сказал Гаусгоффер. – Ты не рискуешь, Рудольф?

– Нет, господин генерал, мне стало совсем хорошо, и я не хотел симулировать.

– Ну, уж как ты симулировал, я видел. Пойду послушаю вашего Гейнца, веселый парень. Где вас Аланд таких насобирал?

– Я тоже послушаю, я вышел, только чтобы объяснить Вам своё присутствие.

Когда они вернулись, Гейнц пытался усадить курсантов в правильную позу лотоса.

– Ну, дорогие мои, – говорил он, ходя от одного к другому, поправляя то, что сразу же ломалось и разваливалось, едва он отводил руку, – совсем доступно объясняю. Вообразите, что поза лотоса – это лично ваш фаллический символ, что символизирует ваша спина, кривая и сморщенная, и главное, из чего она вырастает? У вас там куча навоза, господа, это совсем не так в природе, наверное, у вас самих это все-таки не так. Создайте подобие симметрии в сложенных ногах и поднимитесь, господа, примите положение готового к атаке самца, а не столетнего импотента.

Курсанты хохотали и продолжали сражаться со своими суставами, пытались распрямиться, хоть боль гнула и искривляла их спины.

– Весёлый у тебя наставник, Вебер. похабник чертов.

– Гейнц целомудренный и чистый человек, он сбивается на похабщину, только впадая в отчаянье.

– Значит, отчаянье его велико.

Гейнц подошел к ним и развел руками.

– Безнадёжно, – сказал он. – Если, господин генерал, вы хотите, чтобы они у вас хотя бы через четыре года дрались, их тренировать надо круглосуточно и самыми иезуитскими способами, это же колоды какие-то. Если они, подпрыгнув, оторвутся на десять сантиметров от пола, я буду аплодировать, их надо по шесть часов в день гонять, с дыханием, растяжкой, что при вашем расписании вряд ли возможно.

– Приезжай, Хорн, с тобою весело.

– А мне не очень. Хорошо, пойду подниму этих криволапых. Встаем, кто еще может это сделать, на две ноги, господа. Да, распутывайте то, что у вас вместо них оказалось, походите, потрясите ногами. Становись. Проводи разминку, Вебер, я посмотрю, что они могут, а то плохо с сердцем сейчас станет мне.

Глава 27. Наперекор

То, что в Корпус они вернулись с Гейнцем, помогало Веберу изображать веселье и беззаботность. Его счастье теперь нужно как-то надёжно скрыть ото всех, вопрос, как это скрыть от Аланда. Конечно, если Аланд сошлет его к Гаусгофферу, то, что «то» Вебер не знал. Она замужем, и муж ее хороший человек, похоже, они любят друг друга. Ей двадцать-двадцать один, замужем недавно. Оба русские, он в Германии давно, папа, профессор математики, умер три года назад, дома ему одному стало скучно, нашел потерянную, одинокую в чужой стране девочку, которой такой добродетельный, умный, серьезный мужчина показался идеальным мужем. Может быть, он и идеальный, но Вебер её никому не отдаст, хоть рой таких и еще идеальнее её охраняй. Пока надо постараться все скрыть, и надо её хоть иногда видеть, если бы он знал, как. Под каким предлогом он может там появиться? И не выгонит ли она его, появись он еще раз? Он выдал себя сразу и с головой.

Анечка, это его новая молитва, это новая формула его существования. Главное, выдержать встречу с Аландом. Куда бы девать свои мысли и чувства? Разгон за своеволие с медитацией он примет с радостью, и то, что Гейнц завелся с академией и с сегодняшним удачным боем Вебера, хорошо.

Первый раз в жизни Веберу так хочется любой ценой Аланда обмануть, ему нужно, чтобы никто этой его скрытой волшебной струны не касался. Он не знает, что будет, тем более, это надо выносить в себе, – сейчас его потрясение огромно и беззащитно. Может, он и отступник, он готов покинуть Корпус, он не хочет этого, но если вопрос стоит: она или Корпус – то, конечно, она. Он не стал бы разделять эти две святыни, но если Аланд уверен, что это несовместимо, то кто его, Вебера, спросит.

Аланд, как поджидал их, попался прямо у гаража. Гейнц сразу подлетел к нему и стал выдавать свои впечатления о расхлябанном воинстве Гаусгоффера. Аланд его вроде бы слушал, но на Вебера смотрел неотступно, пристально и уходить не собирался.

– Иди-ка сюда, Вебер, – сказал он тихо.

Даже Гейнц смолк от этой ничего хорошего не предвещавшей интонации.

– Я тоже хочу посмотреть и послушать, – сразу сообщил Гейнц.

– На что, Гейнц? – уточнил Аланд.

– На то, как вы его будете распекать, мне надо опыта набираться, если у Гаусгоффера придется работать.

– Не придется, Гейнц. Иди, спасибо.

Гейнц вздохнул, сообщил Аланду о фантастических успехах Вебера сегодня на поединке, о том, что Вебера пора серьезно учить, и только после этого ушел.

Вебер подошел к Аланду, глядя в землю, он старался думать о чем угодно, только не о ней, пытался мысленно покаяться за свою медитацию, как за главный грех, но выходило, что ни о чем он не мог нарочно подумать, он видел и чувствовал только ее: ее запястье, ее глаза, перемены в выражении ее лица.

Аланд стоял перед ним и молчал.

– Что, Вебер? – наконец, спросил он. Вебер посмотрел на него, пытаясь понять, что он имеет в виду? Понял, что не медитацию и снова опустил глаза.

– Будешь молчать?

– Что я могу вам ответить?

– Ну, хоть что-нибудь. Я послушаю.

– Господин генерал, – пробовал сыграть в дурака Вебер, – я не собирался вчера садиться в медитацию, думал, сам справлюсь с жаром, о котором беспокоился Фердинанд.